- Публикатор: Ольга Огарёва (Ogareva)
- Текст: Ольга Тимофеева-Глазунова
Дмитрию Петрову (имя изменено) 27 лет, он работает в частной компании. Вечером 11 августа он вышел из дома за сигаретами, на обратном пути его схватили, бросили в автозак, и следующие двое суток он провел в изоляторе, откуда вышел с сотрясением мозга, закрытой черепно-мозговой травмой, поврежденным зрением, гематомами и ушибами. Дмитрий четко запомнил все детали своего заключения и, чтобы помочь людям представить, что происходило в камерах, сделал зарисовки
Прямо от Окрестина я звоню Дмитрию — ему 27, он прошел через тот же изолятор. Ехать надо через весь город; я беру такси, не доезжая выхожу возле магазина на перекрестке, чтобы купить каких-нибудь фруктов. Поднимаюсь по бетонным ступенькам в торговый центр, стоящий на возвышении над улицей, — мимо симпатичного, в зарослях цветов, кафе, где продают, конечно, кофе и цветы. Не с первого раза нахожу внутри супермаркет, покупаю виноград, выхожу той же дорогой — не замечая пока, что это и есть торговый центр «Рига», о котором дальше пойдет речь.
Дорога идет вдоль улицы Беды. Десять или пятнадцать минут я иду по этой улице и гадаю, кто же такой этот Бяда — название написано на белорусском. И только сейчас, когда пишу текст, заглядываю в Википедию и узнаю, что Леонид Беда тоже был летчиком, родился в казахском селе в 1920-м — (значит, семья его была из столыпинских переселенцев, которым кроме подъемных царский режим давал индульгенцию от всех войн), — воевал на всех фронтах Великой Отечественной, освобождал от фашистов Сталинград, Донбасс, Крым, Украину, Белоруссию и Литву, штурмовал Кенигсберг, стал дважды Героем Советского Союза и генералом-лейтенантом авиации, жил в Минске, погиб в автокатастрофе в 1976-м.
Дмитрий встречает меня возле дома, в шортах и сланцах, и предлагает сразу пойти домой. После того что случилось, ему страшно оставаться на спокойной и тихой улице, хотя и дома он теперь не чувствует себя в безопасности.
— Чего вы боитесь? — спрашиваю я, пока он открывает дверь в подъезд.
Мы минуем легкий сумрак подъезда, заходим в лифт.
— Боюсь, что меня опять схватят, боюсь, что опять завезут. И просто боюсь, что меня там заставят — я уже их методы прочувствовал на себе — признаться в чем-то, чего я не совершал, и снова все по кругу пойдет.
— Боитесь, что по спискам начнут выдергивать людей?
— Я не знаю — мысли всякие. Тех, кто давал какие-то комментарии, чтобы потом обелить себя, что они не хватали простых людей, а каких-то там активистов.
Он открывает дверь квартиры. Это маленькая прекрасно отремонтированная студия, где чувствуется рука дизайнера и где Дмитрий живет вместе со своей женой Катей. Катя ждет, волнуясь.
— Короче, история началась 11-числа, это вторник был. Я пошел в магазин «Соседи» в торговом центре «Рига», купил сигареты. Дело в том, что после 11 вечера это единственный магазин в районе. Я даже сегодня пошел туда, восстановил чек, представляете.
Понятно стало, что надо уходить, идти домой — мало ли что будет — хоть они никуда и не двигались. Я пошел домой, и меня встретили люди в черном, оружие наставили на меня, и кричат, что «лицом в пол», я лег, мне начали проверять карманы, вещи, я объяснил, что я только из магазина, только купил себе пачку сигарет. Ничего вообще не делаю, иду домой спокойно. И эти люди, первые, которые мне попались, они были более-менее адекватные, и они сказали: «Беги домой!»
— Так и сказали — беги?
— Да. Подождите, это еще самое начало истории. Ну я понимал, что вдоль улицы идти опасно может быть, вдоль улицы могут проезжать и забирать — такое у нас происходило, что просто ездили микроавтобусы, останавливались возле людей и забирали. Я решил пойти вдоль сквера, который находится за этим торговым центром. То есть я поднялся по лестнице. Вообще я обрадовался, что все нормально, что меня отпустили, уже ходили истории, что что-то там происходит страшное с людьми, которых задерживают. И я поднимаюсь по лестнице, чтобы выйти к скверу, и там стоит другая группа людей с оружием, человек семь, они направляют на меня оружие с фонариками, кричат: «Лежать! Лицом в пол!» — опять та же история происходит, но они уже меня не отпустили.
Дорога идет вдоль улицы Беды. Десять или пятнадцать минут я иду по этой улице и гадаю, кто же такой этот Бяда — название написано на белорусском. И только сейчас, когда пишу текст, заглядываю в Википедию и узнаю, что Леонид Беда тоже был летчиком, родился в казахском селе в 1920-м — (значит, семья его была из столыпинских переселенцев, которым кроме подъемных царский режим давал индульгенцию от всех войн), — воевал на всех фронтах Великой Отечественной, освобождал от фашистов Сталинград, Донбасс, Крым, Украину, Белоруссию и Литву, штурмовал Кенигсберг, стал дважды Героем Советского Союза и генералом-лейтенантом авиации, жил в Минске, погиб в автокатастрофе в 1976-м.
Дмитрий встречает меня возле дома, в шортах и сланцах, и предлагает сразу пойти домой. После того что случилось, ему страшно оставаться на спокойной и тихой улице, хотя и дома он теперь не чувствует себя в безопасности.
— Чего вы боитесь? — спрашиваю я, пока он открывает дверь в подъезд.
Мы минуем легкий сумрак подъезда, заходим в лифт.
— Боюсь, что меня опять схватят, боюсь, что опять завезут. И просто боюсь, что меня там заставят — я уже их методы прочувствовал на себе — признаться в чем-то, чего я не совершал, и снова все по кругу пойдет.
— Боитесь, что по спискам начнут выдергивать людей?
— Я не знаю — мысли всякие. Тех, кто давал какие-то комментарии, чтобы потом обелить себя, что они не хватали простых людей, а каких-то там активистов.
Он открывает дверь квартиры. Это маленькая прекрасно отремонтированная студия, где чувствуется рука дизайнера и где Дмитрий живет вместе со своей женой Катей. Катя ждет, волнуясь.
— Короче, история началась 11-числа, это вторник был. Я пошел в магазин «Соседи» в торговом центре «Рига», купил сигареты. Дело в том, что после 11 вечера это единственный магазин в районе. Я даже сегодня пошел туда, восстановил чек, представляете.
— Чтобы доказать, что в этот момент вы были там?
— Да. Что я не просто был там, а что у меня была совершена покупка. Когда я вышел из «Риги» — в этот день там не было каких-то массовых мероприятий, каких-то протестов, никаких баррикад. Вся эта движуха в районе магазина «Рига», когда там взрывали гранаты, ну страшно было на самом деле, была в предыдущий день (10-го августа — «Репортер»). А на следующий день там не было почти ничего, вдоль дороги стояли люди просто в пешеходной зоне, они даже не кричали, просто стояли. Когда я вышел из магазина, сверху на парапете — там есть такая лестница, я остановился сверху, посмотрел, что происходит, и увидел маленькую группу людей — напротив через дорогу остановились два микроавтобуса, оттуда вышли люди в военной форме, и они просто встали и стояли там.
— Да. Что я не просто был там, а что у меня была совершена покупка. Когда я вышел из «Риги» — в этот день там не было каких-то массовых мероприятий, каких-то протестов, никаких баррикад. Вся эта движуха в районе магазина «Рига», когда там взрывали гранаты, ну страшно было на самом деле, была в предыдущий день (10-го августа — «Репортер»). А на следующий день там не было почти ничего, вдоль дороги стояли люди просто в пешеходной зоне, они даже не кричали, просто стояли. Когда я вышел из магазина, сверху на парапете — там есть такая лестница, я остановился сверху, посмотрел, что происходит, и увидел маленькую группу людей — напротив через дорогу остановились два микроавтобуса, оттуда вышли люди в военной форме, и они просто встали и стояли там.
Понятно стало, что надо уходить, идти домой — мало ли что будет — хоть они никуда и не двигались. Я пошел домой, и меня встретили люди в черном, оружие наставили на меня, и кричат, что «лицом в пол», я лег, мне начали проверять карманы, вещи, я объяснил, что я только из магазина, только купил себе пачку сигарет. Ничего вообще не делаю, иду домой спокойно. И эти люди, первые, которые мне попались, они были более-менее адекватные, и они сказали: «Беги домой!»
— Так и сказали — беги?
— Да. Подождите, это еще самое начало истории. Ну я понимал, что вдоль улицы идти опасно может быть, вдоль улицы могут проезжать и забирать — такое у нас происходило, что просто ездили микроавтобусы, останавливались возле людей и забирали. Я решил пойти вдоль сквера, который находится за этим торговым центром. То есть я поднялся по лестнице. Вообще я обрадовался, что все нормально, что меня отпустили, уже ходили истории, что что-то там происходит страшное с людьми, которых задерживают. И я поднимаюсь по лестнице, чтобы выйти к скверу, и там стоит другая группа людей с оружием, человек семь, они направляют на меня оружие с фонариками, кричат: «Лежать! Лицом в пол!» — опять та же история происходит, но они уже меня не отпустили.
«И меня закидывают в этот автозак и говорят: «Ползи!» Думаю: «В смысле – «ползи»? А в автозаке люди, они просто лежали слоями на полу, и меня закинули уже третьим слоем туда. Там уже сидит сотрудник внутри, и он меня начинает дубасить со всей дури, я начинаю орать от боли, и в какой-то момент мне показалось, что его еще больше подстегивает то, что я кричу. Я начинаю ползти по людям, вперед, стараясь никого не раздавить коленями, локтями, потому что люди там лежат уже тоже все избитые»
Они погрузили меня в микроавтобус, который стоял рядом, туда же погрузили парня с девушкой, которые шли в общежитие, это прямо возле общежития — студенты. Начали сразу колотить дубинками, били меня, били вот этого парня. У нас начали проверять телефоны, ты должен был разблокировать им телефон, и они смотрели галерею — какие у тебя фотографии, они смотрели телеграм-каналы, на которые ты подписан, и последние переписки. Ирония в том заключалась, что парень, который был из общежития, ему сразу связали руки за спиной пластмассовыми стяжками, и у него не телефоне был графический ключ, и он не мог его ввести, у него руки за спиной. И сотрудник у него забрал телефон, начал очень злиться на всю эту ситуацию. Парень не мог ему объяснить даже, как его ввести — потому что, ну, знаете, это сложно объяснить, когда у тебя какая-то заковырка там. Он за это получил очень там конкретно уже в автобусе.
— За что он получил? Ну пусть бы они развязали ему руки.
— Логика здесь отсутствует, понимаете.
— Они не могли ему освободить руки чисто технически?
— Ну, могли снять стяжку, могли ее отрезать, потом надеть новую. Но вопрос — хотели ли! Следующий этап: к нам в микроавтобус забрасывают мужчину лет 40–45 с сыном-подростком. Судя по крикам этого мужчины, его сын был несовершеннолетний, ему было 17 лет. Их тоже очень сильно колотят, мужчина вообще не понимает, что происходит, говорит: «Что вы делаете? Я с сыном иду домой! Что вы вообще творите? Что вы за звери?» — и его дубасят, чтобы он замолчал просто. И сына тоже наверняка били, я не видел, потому что мы сидели просто вот так лицом в пол, с руками за спиной. Было страшно голову даже повернуть, но были слышны удары.
В какой-то момент по рации им поступило сообщение, типа: «Все, всех взяли, подъезжайте», — и мы спустились от этого общежития за «Ригой» к парковке на «Риге» — то есть буквально пару метров вниз и вправо там на парковку. Нас вытащили из микроавтобуса, там уже стояли автозаки — представляете, как они выглядят, да?
— Да, они какие-то огромные.
Белорусские автозаки не похожи на российские: это большие закрытые военные машины защитного зеленого цвета на базе грузовика МАЗ. Я увидела их в свой первый же день в Минске, вечером 14 августа, когда угрожающей колонной вместе с машинами для разламывания баррикад они направлялись к площади Независимости, куда, как на праздник, стекались люди. Я не встретила почти никого, кого бы это остановило. Только девушка, продававшая мне сим-карту в салоне связи, сказала, что сейчас пойдет домой, потому что ее «не устраивают мирные гуляния со смертельным исходом» — к этому моменту появилась информация о первом погибшем, Александре Тарайковском. Атмосфера на улицах была парадоксально счастливой и напомнила мне Москву летом 2018-го, когда проходил чемпионат мира по футболу. Это был город, из которого не хотелось уезжать.
— Огромные, страшные. И уже стоял коридор от этого микроавтобуса до автозака метров десять — стояли сотрудники в черном. Они были во всей экипировке, и по пути прямо, пока меня вели к автозаку, меня били, и, понимаете, я пытался — меня настолько несправедливость взяла, что меня отпустили, и я доказал вроде, что я ничего не сделал — и я им пытался кричать: «Ребята, меня только что отпустили, я шел домой!» — на что ответ: «Вы все тут шли домой!» — дубинками сразу били, по пятой точке, в основном, прилетали удары, но также попадало и по пояснице, по ногам. Подвели к автозаку, один из сотрудников меня прямо кулаком ударил в глаз, у меня до сих пор след.
Я замечаю на левом глазу у него лопнувший сосуд.
— Сосуд лопнул?
— Я покажу вам потом еще медицинские документы из больницы, там не просто сосуд лопнул, но и зрение испортили еще. Они били кулаком, но у них перчатки с какими-то специальными накладками, как защита, понимаете?
— Пластиковая?
— Не знаю. Я не понял. Но когда мне приложилось, я прямо почувствовал, как будто бы — не то чтобы я знаю, как кастетом когда бьют, но я знаю, как когда бьют кулаком! — и это было намного больнее и сильнее.
И меня закидывают в этот автозак и говорят: «Ползи!» Думаю: «В смысле — «ползи»? — просто мысль промелькнула. А когда меня закинули — мне уже тоже надели стяжки на руки — я лежу на людях просто. В автозаке все люди, они просто лежали слоями на полу, и меня просто закинули уже третьим слоем туда. Мне говорят: «Ползи!» Там уже сидит сотрудник внутри, и он меня начинает дубасить по попе, со всей просто дури, я начинаю орать от боли, и в какой-то момент мне показалось, что его еще больше подстегивает то, что я кричу. Я, стиснув зубы, стал просто терпеть эту боль, чтобы не издавать звуки, и он остановился. Реально, я не знаю. Ладно, Бог судья.
Я начинаю ползти по людям, вперед, стараясь никого не раздавить коленями, локтями, потому что люди там лежат уже тоже все избитые. Лицом в пол, голову не поднимать, если голову поднимешь — прилетит прям по голове. Стяжки у меня слетели в этот момент, мне их несильно затянули, и у меня были свободные руки, это плюс — дальше я объясню, почему.
И я когда полз, я думал, мне повезло, что я не снизу — потому что там люди давят, ну представляете, там эта масса на тебе лежит. Но оказалось, что это еще спорный вопрос, где лучше быть, сверху или снизу, потому что на тех, кто снизу, на них давят те, кто сверху, а сверху — постоянно получают дубинками.
И я вот лежал сверху, меня постоянно просто били, и я вам потом тоже покажу, что из этого всего вышло. И кто-то снизу там начал кричать, что «я не могу дышать, задыхаюсь!» На что реакция меня просто убила. Омоновец просто — я так предполагаю, что это был ОМОН, они потом нам представились — вот так вот, просто в ботинках идя по людям, подошел к нему и просто вот так вот подпрыгул. И-и-и этот человек уже замолчал, не знаю, что с ним случилось. Может быть, он потерял сознание, может, он понял, что лучше молчать. Без понятия.
Я не могла слушать это безучастно. Уровень насилия оказался зашкаливающим.
— Но это же просто садисты, — вырвалось у меня.
— Это хуже даже, — мягко отозвалась Катя. — И самое ужасное, что мы когда поняли, что Диму задержали, потому что он пошел в ту сторону, мы начали искать, везде звонить, в РУВД, на Окрестина, но нигде не было списков. Представляете? Как оказалось, они спрашивали у людей и фамилии, и имена, и даже их должности, но они не говорили нам никому об этом. Мы просто интуитивно стояли под Окрестина с мамой Димы, но мы не знали об этом.
— Короче, нас погрузили в этот автозак, зашел кто-то главный, как я понял по его интонации и голосу, начал по нам ходить и… давать объявление, что «товарищи граждане республики Беларусь, вы попали к ОМОНу, вы все террористы, вам светят срока от 4 до 15 лет, вам всем там конец», — не буду выражаться. Но слова там были такие, пугающие. И, значит, он сказал: «Где мой барбершоп?» — обращаясь к другим сотрудникам, и потом сказал: «Кто хочет постричься в моем барбершопе?» Потом уже мы поняли, уже когда сидели, что «барбершоп» — это нож его, а стриг он — он нашел там человека с дредами. Понятно, что ему никто не ответил, кто хочет постричься у него, но он сам увидел человека с дредами, и он ножом ему отрезал эти дреды, и одному из моих сокамерников просто надрезали кожу, от затылка до темечка, у него такой был разрез нормальный, приличный, там надо было зашивать сто процентов.
— Это хуже даже, — мягко отозвалась Катя. — И самое ужасное, что мы когда поняли, что Диму задержали, потому что он пошел в ту сторону, мы начали искать, везде звонить, в РУВД, на Окрестина, но нигде не было списков. Представляете? Как оказалось, они спрашивали у людей и фамилии, и имена, и даже их должности, но они не говорили нам никому об этом. Мы просто интуитивно стояли под Окрестина с мамой Димы, но мы не знали об этом.
— Короче, нас погрузили в этот автозак, зашел кто-то главный, как я понял по его интонации и голосу, начал по нам ходить и… давать объявление, что «товарищи граждане республики Беларусь, вы попали к ОМОНу, вы все террористы, вам светят срока от 4 до 15 лет, вам всем там конец», — не буду выражаться. Но слова там были такие, пугающие. И, значит, он сказал: «Где мой барбершоп?» — обращаясь к другим сотрудникам, и потом сказал: «Кто хочет постричься в моем барбершопе?» Потом уже мы поняли, уже когда сидели, что «барбершоп» — это нож его, а стриг он — он нашел там человека с дредами. Понятно, что ему никто не ответил, кто хочет постричься у него, но он сам увидел человека с дредами, и он ножом ему отрезал эти дреды, и одному из моих сокамерников просто надрезали кожу, от затылка до темечка, у него такой был разрез нормальный, приличный, там надо было зашивать сто процентов.
И так «постригли» нескольких людей, но остальным вроде не порезали кожу. Но сам факт — вот это какие-то издевательства, мне непонятные.
— Вы еще находитесь в автозаке.
— Да, мы еще в автозаке. У меня долгая история, я запомнил ее в красках. И если у вас есть время, я расскажу.
В какой-то момент сотрудник заходит в автозак и начинает говорить: «Где этот парень с краской?» Никто ничего не может понять, все начали суетиться, нам говорят: «Найдите парня с краской, срочно». А у нас в автозаке воняло краской — в автозаке плохо дышать, в принципе мало воздуха, очень много людей, 50 человек где-то лежат вот так на полу, друг на друге, и воняло — и мы не поняли, кого искать, все начали суетиться.
— Как понять «суетиться», лежа в три ряда? Вы могли разговаривать друг с другом?
— Мы не могли вообще, никто ни слова не говорил. Там дышать было сложно — не то что говорить.
— Тогда как вы искали?
— Мы просто начали раздвигаться в разные стороны, искать источник запаха. Ну… сейчас поясню. Перемещаться просто лежа, двигаться, расползаться в стороны, — он делает извивающиеся движения туловищем. — И просто оказалось, что у одного из парней, как я понял, мне об этом рассказывали, у него был баллончик с краской в рюкзаке, и этот баллончик ему весь вылили в лицо. И поэтому он вонял краской. Его просили найти, потому что тех, кого находили с чем-то — с какой-то петардой, краской или там с чем-то еще, тех отдельно они вообще. То есть там вообще… мало не показалось. У меня еще простой вариант был.
И когда все начались раздвигаться в стороны, кто-то в другом конце автозака, в нескольких метрах от меня, начал кричать: «Ребята, здесь человек не дышит!» Его вынесли, а сколько он там пролежал без дыхания? Оказалось, что кто-то там лежал неизвестно сколько без дыхания — в голове у меня тогда пришло осознание, что это очень все серьезно, и по ходу мы там надолго останемся, потому что после того, что мы там увидели и испытали, — мне тогда уже казалось, что это уже полная жесть, но на самом деле там еще дальше будет. Я думал, что нас реально посадят на годы, чтобы мы не могли выйти и все это рассказывать.
Не знаю, парня этого с краской нашли или не нашли. После того как вынесли парня, который не дышал, мне уже стало дурно, я начал задыхаться, от стресса, наверное. Дверь закрылась, и мы тронулись. Нам сказали петь гимн республики Беларусь дружно, мы начали его петь, в какой-то момент кто-то из ребят сбился, и из-за этого сбились все.
— Лежа в автозаке в три ряда, вы пели?
— Да, да, да. Мы пели наш гимн. «Мы, белорусы, мирные люди, сердцем отданные родной земле». Вот, и кто-то сбился, все сбились, за что нам опять начали настукивать по верхнему слою дубинками, сказав, что «вы даже гимн родной не знаете, сволочи, заслали вас к нам!» — ну прочую какую-то чушь.
Мы ехали недолго, нас перегрузили в другую машину, на выходе из первой машины мне еще прилетело кулаком в солнечное сплетение, я там чуть не упал головой вниз на асфальт. Ну знаете, после таких ударов просто темнеет в глазах, и люди теряют сознание легко. Но мне повезло. Нас перегрузили в другую машину, в которой были такие вот…
Дмитрий встает с дивана, делает несколько шагов к шкафу, открывает узкую дверцу — на полках аккуратными стопками сложены полотенца, постельное белье, стоит утюг.
— Ну вот примерно такой глубины, как здесь. Он по глубине идеально попадает и по ширине идеально. Представьте, что тут нету полок — но по ширине и по глубине вот точь-в-точь такие шкафы, их где-то десять штук в машине. И нас в такие шкафы закинули — со мной еще одного человека поставили туда — там невозможно ни встать, ни сесть, ни согнуться. А ребята мне говорили, что их впятером в такой шкаф запихнули как-то. Не знаю, я даже не представляю как, но ничему не удивляюсь. Мы друг на друга облокотились и стояли. И в таких шкафах нас уже везли дальше. Нас отвезли на Окрестина. Я тогда еще не знал этого, потом мы выяснили. Расскажу, при каких обстоятельствах.
Привозят, останавливается машина, и по одному эти вот шкафы — это типа камеры у них, перегрузочные машины — я так понял, особо опасных преступников перевозят в таких, закрывают в них по одному. В какой-то момент начали открывать по одному ящики и людей оттуда выводить. Нам сказали, что при выходе «вы должны во всю глотку кричать «Я люблю ОМОН». Кто будет плохо или слабо кричать, те будут вообще получать, вам вообще будет… пипец». Они не скупились и на матерные слова, я не говорю под запись.
— Как они говорили?
— Не, ну они говорили: «Вам всем пи**ец!» «Вы, — там, — твари». Короче, весь набор. Они говорят: «Если вы не будете кричать: «Я люблю ОМОН» — вам всем пи**ец». Короче, в какой-то момент, я уже услышал — наш шкаф был одним из последних, в глубине. Начинают открывать, я слышу, как люди бегут, «Я люблю ОМОН» орут, их просто такие, «туф, туф, туф». И никто даже не может эту фразу «Я люблю ОМОН» до конца договорить, потому что их били, они орали от боли.
— Не, ну они говорили: «Вам всем пи**ец!» «Вы, — там, — твари». Короче, весь набор. Они говорят: «Если вы не будете кричать: «Я люблю ОМОН» — вам всем пи**ец». Короче, в какой-то момент, я уже услышал — наш шкаф был одним из последних, в глубине. Начинают открывать, я слышу, как люди бегут, «Я люблю ОМОН» орут, их просто такие, «туф, туф, туф». И никто даже не может эту фразу «Я люблю ОМОН» до конца договорить, потому что их били, они орали от боли.
Били дубинками все это время. Мне, кстати, всегда было интересно, ходит же милиция с этими дубинками постоянно, я думал: зачем им эти дубинки, ну как они могут причинить какие-то там, я думал, это как ремнем ударить. А оказывается, нет. Мне потом уже ребята, которые служили в армии, рассказали, что им показывали структуру прямо этой дубинки. Короче, это очень больно на самом деле.
— Что там внутри?
— Там внутри идет металлический стержень, вокруг него там что-то еще, какие-то пружины, и на самом деле удар получается (сильный). Короче, там все продумано, чтобы было максимально больно, но при этом не покалечить человека. Настала наша очередь с парнем выходить, наш шкаф. Я его спросил, кто пойдет первый, он говорит: «Да без разницы, давай я». И он побежал, потом я выбегаю. Нам сказали, нужно бежать прямо.
Дмитрий останавливается и предлагает нарисовать схему того, что происходило дальше. Многие рассказывают, объясняет он, но людям трудно понять, что происходило, а никаких фотографий и видео нет. Он рисует квадратиком автозак, несколькими штрихами — человечков с дубинками.
— Короче, грубо говоря, вот здесь стоял автозак с дверью, здесь стояли люди с дубинками (фото 1). Просто много кто рассказывает, но никто, многие люди даже не могут себе представить, как это было. (фото 2) Вот по такому коридору (фото 3) по одному человеку выбегало, и нужно было бежать к стене, вот тут вот была стена (фото 4), где люди стояли все на корточках, и нужно было бежать к концу этой стены. Здесь было где-то десять сотрудников, и здесь я обратил внимание по штанам или как-то успел заметить, что здесь не только уже ОМОН, а также милиция. Сотрудники милиции с дубинками, которые тоже били. И бил каждый.
Ни одного человека... вот я думал, извиняюсь уже за такое: «Ну блин, хоть кто-то не ударьте! Толкните там или сделайте вид», — но нет, от каждого ты получал, причем сильно. И мне повезло, что у меня не было стяжек, и я прикрывал себе затылок. У меня уже более-менее прошла рука, но у меня здесь была очень сильная…
— У него очень опухшие пальцы были, — мягким, тихим голосом дополняет его рассказ Катя.
— Вот, я просто прикрывал затылок, чтобы мне не травмировали голову, потому что они бьют без разбора. Я тоже кричал «Я люблю ОМОН», но ни разу не смог докричать до конца от боли — меня уже в автозаке избили так, что любое прикосновение к пятой точке вызывало сумасшедшую боль, а тут уже прям жестко, я уже не мог.
И мы подбегали к стене — это была или стена, или забор, я не знаю — и нужно было становиться у нее на корточки, я уже могу даже показать как.
Он поднимается, еще раз подходит к шкафу, садится на корточки, поднимает руки на стену, прячет голову ниже плеч. Катя поворачивается и внимательно наблюдает за ним. Между этой позой и их современной, комфортной квартирой есть ужасное несоответствие. Рядом с гитарой, диваном, телевизором и любопытствующим котом — она до дикости неуместна.
— Если голову повернул куда-то, то тебя бьют, — оставаясь в той же позе, продолжает Дмитрий. — Руки вот так вот высоко, здесь вот под руками шла металлическая труба, и если руки опускались на эту трубу, они сразу кричали: «Оборвешь трубу!» Мы так простояли около двух часов. Руки и ноги уже просто отваливались.
Он встает из этой позы, садится на диван.
— Вообще весь процесс наш до заселения в «номера люкс», про который я тоже вам расскажу, занял четыре часа. И то есть два часа мы стояли вот так вот на корточках с руками, тут тоже стояли сотрудники, которые нас колотили, если кто-то хоть что-то опустит — опустит руки или упадет на колени. Рядом со мной люди падали.
Он берет ручку и блокнот и добавляет к рисунку точки и галочки.
— Каждая галочка — это сотрудник?
— Это сотрудники, которые стояли за нашими спинами и все контролировали.
— А точки?
— Это люди стоят у стены, я просто показал. Где-то рядом со мной кто-то уже начинал падать, кто-то потерял сознание от боли, от страха, у кого-то начался приступ эпилепсии, пена изо рта пошла. Здесь еще стояла машина скорой помощи.
— То есть медики могут быть свидетелями?
— Был один врач — не знаю, тюремный доктор или просто какой-то врач, — одна женщина, которая постоянно находилась там. И… мне кажется, она была с ними.
— Она не пыталась никого спасти?
— Она никого не спасала, она, наоборот, говорила: «Так, ему просто нашатыря. Обратно становись». Знаете, любой нормальный человек, если бы он там находился, он, во-первых, не смог бы смотреть вообще на то, что здесь происходит, а во-вторых, каждого, кто бы падал, он бы говорил: «Все, его надо в больницу. Его везем в больницу», — и всех бы максимально старался увозить. А она наоборот пыталась. У меня вообще бывают проблемы с давлением, оно поднимается иногда, меня даже в армию из-за этого не взяли, гипертензия первой степени. И в какой-то момент я начал задыхаться, с меня лился пот, и я понимал, что у меня давление очень высокое сейчас.
— Настолько сильно оно поднялось, по ощущениям?
— По ощущениям, у меня было самое высокое давление в моей жизни. Вы можете попробовать представить просто, через какой круг ты проходишь. А давление – это же тоже все стресс, все на это влияет. Когда я начал задыхаться, ребята рядом сказали, что тут человеку плохо, он задыхается. Ко мне подошел сотрудник, говорит: «Что с тобой?» Я сказал, что у меня давление, надеясь как-то отъехать на больничку от всего этого ужаса. На что ко мне подошла этот доктор — я бы, кстати, если бы ее увидел, я бы ее сразу узнал, ее лицо мне очень хорошо запомнилось, потому что у меня была какая-то надежда на нее, но потом она ее развенчала.
Я спрашиваю, как она выглядела. Дмитрий описывает ее – женщина со светлыми волосами, лет 50-ти, средней полноты, небольшого роста. Любая женщина, с которой можно столкнуться на улице, в магазине, в автобусе или в метро – и никогда не подумать ничего подобного.
— Она дала мне таблетку, сказала, что это глицин, померила давление. Какое давление, она мне не сказала. Ответила сотрудникам: «Он нормальный, просто волнуется», — и мне дали (ударили. — «Репортер») еще за то, что я типа пытался обмануть, и поставили обратно.
Таблетку я сразу же выплюнул, потому что я не знал, мало ли, вдруг там было что-то другое. Я бы уже ничему не удивился. Короче, она подходила к тем, кто терял сознание, к тем, кто падал, у кого-то была эпилепсия — и часть из них, кто был на грани смерти, — она говорила, и их относили куда-то, где стояла другая машина «скорой помощи», и они постоянно ездили туда-сюда.
Мы простояли тут два часа, к каждому подошла женщина, сотрудник милиции, спросила фамилию, имя, отчество, возраст, где был задержан, где работаешь. Я так удивился, потому что рядом со мной оказались директора компаний, менеджеры, слесари-сантехники, сварщики — разный контингент, но прямо рядом со мной были несколько директоров компаний. То есть это просто случайные люди, которых выцепили, как и меня, на улице, и там такие были все, мне кажется. А не какие-то там демонстранты, кто протестует или тем более какие-то провокации делает. Таких не было реально людей.
— Кто так сказал?
— Все люди были одеты типично абсолютно, как я сейчас — шорты, майка и тапочки, — продолжает Дмитрий. — Многие были в тапочках, кто-то — в кроссовках. И понимаете, где логика у людей, которые бьют и говорят, что вы террористы? Кто пойдет в шортах строить баррикады? Или тем более в тапочках. Кто был в тапочках, они все при задержании эти тапочки потеряли, много людей стояло просто босяком. И здесь все — кто-то плакал, кто-то обмочился — в туалет нельзя было ходить, они говорили «ходите под себя», были молодые ребята, были взрослые, были за 50 лет мужики, и все получали на общих основаниях. Били, если руки опустятся. Могли просто так ударить.
— Если руки опустятся — это все еще в этой позе сидели?
— Да, в этой позе. Мы все еще сидим два часа. Значит, когда всех опросили, нам говорили «на-ле-во» — и мы гуськом, на корточках, не вставая, должны были перемещаться в левую сторону. Значит, переместились. И здесь везде стояли люди, здесь были сотни людей, задержанных, которые просто стояли. Ну и на троих-пятерых по сотруднику.
— По надзирателю?
— Да, да. Два часа мы стояли так, потом переместились, тут нам было уже невыносимо стоять. Кто-то плакал. Тоже такая история, прямо меня до сих пор трогает, что, стоя здесь, я молился, потому что я думал — ну если честно, были мысли разные, одна из них была, что нас уже здесь у забора расстреляют прямо. Я боялся, что все, это конец, потому что они не дадут нам никогда выйти, чтобы рассказать, что они вообще творили, какое это зверство и нарушение всех вообще прав человека, вообще просто представлений о жестокости.
— Почему у вас появилась мысль о том, что вас сейчас расстреляют?
— Ну это стандартная, мне кажется, мысль, которая появляется у здравомыслящего человека, у которого вот это действо — оно не совпадает с картиной того, что может быть в реальности. Мы все, конечно, знаем про вторую мировую войну и про издевательства, которые там были в концлагерях, и потом уже, в Советском Союзе. Но сейчас, в наше время, такое представить просто было невозможно. И то, что нам позволят выйти и рассказать вам, кому-то еще, даже нашим знакомым — в это сложно было поверить, понимаете. Поэтому все вот так вот думали, что убьют, расстреляют. Я думаю, эта мысль всех посещала.
И я молился. Я поймал себя на мысли, мне стало так грустно, что я молился про себя, шепотом, еле слышно — потому что я боялся, что меня сзади ударят за это в спину.
— Вы верующий человек?
— Да, верующий. Православный. Христианин. Мы с Катей венчались год назад, — он показывает взглядом их свадебную фотографию, которая стоит на тумбе напротив дивана.
— СМИ написали, что одних наркоманов забрали. Это говорила наша власть.
— Все люди были одеты типично абсолютно, как я сейчас — шорты, майка и тапочки, — продолжает Дмитрий. — Многие были в тапочках, кто-то — в кроссовках. И понимаете, где логика у людей, которые бьют и говорят, что вы террористы? Кто пойдет в шортах строить баррикады? Или тем более в тапочках. Кто был в тапочках, они все при задержании эти тапочки потеряли, много людей стояло просто босяком. И здесь все — кто-то плакал, кто-то обмочился — в туалет нельзя было ходить, они говорили «ходите под себя», были молодые ребята, были взрослые, были за 50 лет мужики, и все получали на общих основаниях. Били, если руки опустятся. Могли просто так ударить.
— Если руки опустятся — это все еще в этой позе сидели?
— Да, в этой позе. Мы все еще сидим два часа. Значит, когда всех опросили, нам говорили «на-ле-во» — и мы гуськом, на корточках, не вставая, должны были перемещаться в левую сторону. Значит, переместились. И здесь везде стояли люди, здесь были сотни людей, задержанных, которые просто стояли. Ну и на троих-пятерых по сотруднику.
— По надзирателю?
— Да, да. Два часа мы стояли так, потом переместились, тут нам было уже невыносимо стоять. Кто-то плакал. Тоже такая история, прямо меня до сих пор трогает, что, стоя здесь, я молился, потому что я думал — ну если честно, были мысли разные, одна из них была, что нас уже здесь у забора расстреляют прямо. Я боялся, что все, это конец, потому что они не дадут нам никогда выйти, чтобы рассказать, что они вообще творили, какое это зверство и нарушение всех вообще прав человека, вообще просто представлений о жестокости.
— Почему у вас появилась мысль о том, что вас сейчас расстреляют?
— Ну это стандартная, мне кажется, мысль, которая появляется у здравомыслящего человека, у которого вот это действо — оно не совпадает с картиной того, что может быть в реальности. Мы все, конечно, знаем про вторую мировую войну и про издевательства, которые там были в концлагерях, и потом уже, в Советском Союзе. Но сейчас, в наше время, такое представить просто было невозможно. И то, что нам позволят выйти и рассказать вам, кому-то еще, даже нашим знакомым — в это сложно было поверить, понимаете. Поэтому все вот так вот думали, что убьют, расстреляют. Я думаю, эта мысль всех посещала.
И я молился. Я поймал себя на мысли, мне стало так грустно, что я молился про себя, шепотом, еле слышно — потому что я боялся, что меня сзади ударят за это в спину.
— Вы верующий человек?
— Да, верующий. Православный. Христианин. Мы с Катей венчались год назад, — он показывает взглядом их свадебную фотографию, которая стоит на тумбе напротив дивана.
— Уже скоро будет год, — поправляет Катя.
— И мы перемещались, значит. Когда мы переместились, нам уже позволили встать на колени, а не стоять на корточках, потому что стоять на корточках уже никто не мог. Я никогда не думал, что может быть так больно стоять на корточках. Мышцы уже настолько затекли, что ты просто падаешь. Ты пытаешься встать на корточки и падаешь на колени. Здесь мы уже стояли на коленях и когда доходила очередь, мы двигались раз в полчаса по несколько шагов вот в эту сторону и потом нас надо было перебежать к противоположной стене, у нее уже стояли стоя — и здесь опять нас сопровождал коридорчик из дорогих наших, доблестных сотрудников, которые тоже опять здесь еще раз били. И у этой стены мы уже стояли стоя, потому что никто не мог ни на коленях стоять, ни на корточках — мы стояли стоя и руки кверху. (Фото)
В этот момент кто-то сказал, что он хочет по большому в туалет, за что получил заднице дубинкой, и ему сказали: «Иди под себя», — ну и судя по запаху, который там появился, он так и сделал.
В этот момент кто-то сказал, что он хочет по большому в туалет, за что получил заднице дубинкой, и ему сказали: «Иди под себя», — ну и судя по запаху, который там появился, он так и сделал.
"И у этой стены мы уже стояли стоя, потому что никто не мог ни на коленях стоять, ни на корточках — мы стояли стоя и руки кверху"
— Кто-то из мужиков, уже более взрослых, видимо, у него не выдержали нервы — он начал говорить: «Да что вы за звери, такие твари, как вы вообще, вам это не простят. Как вы это?» — его начали колотить, но он уже никак не реагировал на удары: «Что вы мне сделаете? Убьете меня? Мне все равно». На что его, как главного провокатора, видимо, или я не знаю, какая логика была, но его ударили головой об стену, прямо взяв за волосы. И он потерял сознание. Его там потом врач смотрел, я не знаю. Опять же, дальнейшая судьба неизвестно, все это время мы стояли вот так вот лицом вниз.
— Живой он или нет, неизвестно?
— Я не знаю. Я не думаю, что он от этого погиб, но это явно травмы очень серьезные, которые там причинялись.
— Живой он или нет, неизвестно?
— Я не знаю. Я не думаю, что он от этого погиб, но это явно травмы очень серьезные, которые там причинялись.
Значит, здесь (фото) мы уже перемещались в эту сторону, и здесь был вот такой вот вход в коридор вот так вот мы двигались постепенно, по 10 человек, по-моему, нас туда запускали. Десять человек заходят, остальные сдвигаются левее — и вот такой вот конвейер насилия просто там происходил.
ККогда мы зашли в коридор, это был уже коридор Окрестина. Нас завели в коридор ИВС, там нам сказали полностью раздеться, снять трусы, штаны, майки. Нужно было снять с себя все: цепочку, кольца, шнурки из ботинок достать, и любые шнурки, которые как бы есть. У меня были спортивные штаны, в которых шнурок не достается, мне его отрезали. Не знаю логику, может, чтобы не задушили, может, еще что, без понятия.
Вход в ИВС. "Здесь был вот такой вот вход в коридор, мы двигались постепенно. По 10 человек, по-моему, нас туда запускали"
— Хотя сами только что практически готовы были всех убить.
— Не знаю, там логика напрочь отсутствовала, я еще расскажу, какие определенные есть минусы. Им точно стоит поработать над своими бизнес-процессами.
— Не знаю, там логика напрочь отсутствовала, я еще расскажу, какие определенные есть минусы. Им точно стоит поработать над своими бизнес-процессами.
— Что-что?
Катя начинает смеяться.
— Ну, бизнес-процессы им надо наладить, потому что у них как-то плохо там структурирована работа. Я просто сам и с IT работаю и знаю, что есть четкий цикл, бизнес-процесс должен быть описан, как что делать, все оптимизировано, но у них ничего там не оптимизировано. Хотя вот тут вот, в принципе, четко мы двигались.
Дмитрий возвращается к блокноту и очерчивает весь путь, пройденный им от автозака до коридора.
— В принципе, тут ни одного даже места не было, где тебя могли не побить. Тут вот четко все.
— В принципе, тут ни одного даже места не было, где тебя могли не побить. Тут вот четко все.
Внутри уже не было сотрудников ОМОНа, были сотрудники милиции, мы разделись, все сложили в пакеты, наши пакеты подписали, фамилии наши, вложили бумажку. Одевались, и людей заводили в камеры. Раздеться нужно было, чтобы они убедились, что ты с собой ничего не пронес. В том числе присесть надо было, чтобы в заднем проходе ничего не пронес.
И здесь в углу лежала пара человек, больные. И та же доктор уже была здесь — плюсик нарисую, — и смотрела этих лежащих больных.
— Чем они были больны?
— Я не знаю, у каждого свое. Кому-то стало плохо, кто-то без сознания лежал, кто-то бледный был весь, кому-то что-то сломали, по-разному. И в тот момент я сказал сотруднику, что у меня походу сломана рука. А у меня, чтобы вы понимали, сейчас зажило, у меня здесь пальцы были в два раза больше, чем на этой руке.
— Рука была опухшая, черная. И здесь вот огромная гулька торчала, — он показывает предплечье, на котором, видимо, была гигрома. — Я подумал, что мне сломали руку, и я говорю, что у меня, по ходу, сломана рука. Короче, я подошел к врачу, мне сказали сесть здесь, мне разрешили сесть. Я безумно обрадовался, поблагодарил. Доктор осматривала передо мной человека, он потерял сознание, выключился, и она сказала: «Ничего, ничего, ему просто надо воды». Сотрудник пошел за водой, она ему дала нашатыря, он очнулся. Принесли литровую бутылку воды, дали ему, он отпил, вроде очнулся, и его увели в камеру. Ну то есть это бред какой-то!
Спокойствие в первый раз изменяет ему.
— Может, у человека жесточайшее сотрясение мозга! И он отключается каждые (полчаса) — но это уже никого не волнует.
— Вы думаете, она была врач или нет?
— Она была в медицинской форме, у нее был измеритель давления (тонометр), у нее была такая штука, чтобы слушать людей (стетоскоп). Я без понятия, врач она, не врач, но я думал, что она врач. И дошла очередь до меня. Она говорит: «Что у тебя?» Я говорю: «Ну как что, вам виднее. У меня по ходу рука сломана». Она такая: «Ну и что я сделаю? Надо снимок делать. Все, уводите его». Я думал, меня может на снимок сейчас повезут, но нет, «уводите» — это в камеру значило.
Короче, открылась дверь, из этой бутылки отпили еще больные по глотку — и я с этой бутылкой, наполовину полной, зашел в камеру. Ну я думал, что это камера. Потом оказалось, что это прогулочный дворик. Прогулочный дворик выглядит так.
Дмитрий перелистывает страницу и рисует квадрат.
— Нас завели в прогулочный дворик, квадратик пять на пять метров, стены бетонные, пол — просто бетон и сверху нет крыши — просто идут решетки и поверх решеток сетка-рабица.
В левом углу от входа стоят бутылки с мочой — обычные бутылки из-под воды, но они заполнены мочой. Рядом маленькое ведерко, тоже заполненное мочой, и моча растекается просто во все стороны. Слева у стены прямо в ней сидит человек. Но ему уже все равно было. И вся камера заполнена людьми. Я насчитал 70 человек, это минимум, в дворике пять на пять метров. Кто-то лежал. Больше всего избитые люди, они просто лежали. И рядом, прямо к ним вплотную, стояли люди, стараясь не наступать на руки и на ноги.
Можно было сесть, но сесть могли не все. Мы менялись, договаривались. Самое козырное место было у стены, потому что у стены ты можешь облокотиться, — на слове «облокотиться» его голос теплеет, — и это просто супер. Это было такое блаженство, когда поменялся с кем-то, кто был у стены, просто вообще неописуемое.
— Вот можно наблюдать, она кожаная, вот мои локти, стертые до дыр на ней. И эта куртка, ее много кто надевал, мы все друг с другом обменивались, чтобы не замерзли люди, которые были в одних майках. Обменивались ботинками — я, допустим, был в одном ботинке, ставил ногу на ногу, и так стоял, чтобы не было холодно, потому что бетонный пол был просто ледяной.
— Это было уже утром?
— Ближе к утру уже, да. Настало утро, стало светло. Мы видели солнце, как оно выходит, пытались как-то по солнцу определить время. Все уже начали между собой общаться. Кого, за что, как — и так далее. Тут сидел парень с дредами, у которого был надрез на голове. Ему не оказывали медицинскую помощь. Нам, кстати, сказали, скоро придет доктор и осмотрит трех самых (пострадавших) человек. Мы начали между собой выяснять. С нами был человек, который был волонтером, оказывал первую медицинскую помощь пострадавшим. У него ничего с собой не было, он просто осматривал людей и говорил, кому точно сейчас нужен доктор, а кому можно потерпеть. Так отделили трех человек, один из них был парень с дредами с огромным надрезом на голове, откуда, не останавливаясь, шла кровь. Я не знаю, как он не потерял сознание. Один человек, который потерял зрение в одном глазу — то есть он ничего не видел одним глазом, у него были видны следы ударов. И кто-то третий, с переломом носа, что ли, не помню.
Сейчас я тоже нарисую, как выглядела камера, для понимания.
В левом углу от входа стоят бутылки с мочой — обычные бутылки из-под воды, но они заполнены мочой. Рядом маленькое ведерко, тоже заполненное мочой, и моча растекается просто во все стороны. Слева у стены прямо в ней сидит человек. Но ему уже все равно было. И вся камера заполнена людьми. Я насчитал 70 человек, это минимум, в дворике пять на пять метров. Кто-то лежал. Больше всего избитые люди, они просто лежали. И рядом, прямо к ним вплотную, стояли люди, стараясь не наступать на руки и на ноги.
Можно было сесть, но сесть могли не все. Мы менялись, договаривались. Самое козырное место было у стены, потому что у стены ты можешь облокотиться, — на слове «облокотиться» его голос теплеет, — и это просто супер. Это было такое блаженство, когда поменялся с кем-то, кто был у стены, просто вообще неописуемое.
Я зашел сюда, удивился тому, что увидел, потому что такого я не видел даже в фильмах про какие-то мексиканские тюрьмы. Я вообще такого в жизни не видел, просто меня охватил ужас, и единственное, что радовало, это то, что у меня было полбутылки воды, и я сказал: «Здорово, пацаны, у меня для вас хорошая новость, есть вода, и она для вас». И эту воду начали передавать по кругу, никому не приходилось объяснять, что надо экономить. Там было пол-литра воды примерно в бутылке, она пошла по кругу, все друг другу передавали, делали маленький глоточек, буквально чтобы смочить горло и передавали дальше. И в чем ирония — собрали преступников, которых избивали хуже зэков и насильников — и последний человек, который пил воду, он спросил: «Кто еще не пил?» — и оставил.
Понимаете? Обычные люди, с культурой и пониманием, что надо делиться, культурные, хорошие парни. Кто-то стоял босяком, кто-то стоял в майке, майки у всех почти были на спинах разорваны от ударов, просто кресты вот такие выбиты — удар один, удар второй, и майки от таких ударов просто разрывались.
Было холодно, потому что, по сути, не было никакого (потолка). Не было ни окон, ничего, единственная дверь и вот, крыша (решетка вместо крыши). И мы начали обмениваться друг с другом обувью, постоянно передавать друг другу. Кто-то был в тапочках, при задержании потерял тапочки. Кстати, да, потом можно показать куртку, она там вся надорвана на руках, на локтях. Вот в этой куртке я был задержан. Повезло, что я был в куртке.
Катя приносит куртку, Дмитрий разворачивает ее и показывает рукава, стершиеся и потрескавшиеся на локтях и запястьях.
— Вот можно наблюдать, она кожаная, вот мои локти, стертые до дыр на ней. И эта куртка, ее много кто надевал, мы все друг с другом обменивались, чтобы не замерзли люди, которые были в одних майках. Обменивались ботинками — я, допустим, был в одном ботинке, ставил ногу на ногу, и так стоял, чтобы не было холодно, потому что бетонный пол был просто ледяной.
Так мы просидели всю ночь, и спустя какое-то время один человек захотел очень сильно по большому. В туалет ходили в этот угол (где стояли бутылки с мочой — «Репортер»). Кому прямо совсем было невтерпеж, он прямо стоял тут, писал и извинялся перед всеми — потому что каждый, кто сюда сходит, эта лужа растекается все дальше и задевает тех, кто тут сидит, лежит и так далее.
В туалет выпустили, по-моему, один раз. Может, было еще, но я уже не думал, мне несильно хотелось, слава богу. И как-то нормально я это перенес, но были люди, которых прямо скручивало, у них крутило живот, и они извивались как только могли — и мы говорили: «Не парься, сходи тоже в угол, что уже делать — умрешь же, если будешь так терпеть, или в штаны невольно сходишь».
Но был мужчина, такого возраста, 40-50 лет, он не мог просто психологически — знаете, у многих людей такое есть, на природе или в гостях они не могут в туалет ходить. Вот и он был тоже такой. Какой он там террорист, баррикадчик? Обычный, домашний, привыкший к цивилизации человек.
Спустя много часов в итоге выпустили трех человек в туалет, у нас оставалась чистая бутылка из-под воды — хорошо, что мы ее не использовали в этом углу для мочи — он в нее по пути в туалет набрал воды и принес обратно, и это был второй момент, когда мы сделали все по глотку.
— Ближе к утру уже, да. Настало утро, стало светло. Мы видели солнце, как оно выходит, пытались как-то по солнцу определить время. Все уже начали между собой общаться. Кого, за что, как — и так далее. Тут сидел парень с дредами, у которого был надрез на голове. Ему не оказывали медицинскую помощь. Нам, кстати, сказали, скоро придет доктор и осмотрит трех самых (пострадавших) человек. Мы начали между собой выяснять. С нами был человек, который был волонтером, оказывал первую медицинскую помощь пострадавшим. У него ничего с собой не было, он просто осматривал людей и говорил, кому точно сейчас нужен доктор, а кому можно потерпеть. Так отделили трех человек, один из них был парень с дредами с огромным надрезом на голове, откуда, не останавливаясь, шла кровь. Я не знаю, как он не потерял сознание. Один человек, который потерял зрение в одном глазу — то есть он ничего не видел одним глазом, у него были видны следы ударов. И кто-то третий, с переломом носа, что ли, не помню.
Короче, к нам так никто и не пришел, медицинскую помощь не оказали этим людям. Но примерно в два часа дня, точного времени мы не знали, но примерно по солнцу в 14 часов начали вызывать по фамилиям, и всех по очереди перевели в камеры.
Сейчас я тоже нарисую, как выглядела камера, для понимания.
— Здесь была входная дверь, в двери было открыто постоянно — и слава Богу — окошко для еды, это был единственный источник холодного воздуха. В камере было уже очень душно. Если там было очень холодно, то здесь было безумно душно и жарко.
Мы периодически подходили к окошку для еды, дышали. За перегородкой у входа был туалет, дырка в полу, и в камере стояла раковина с краном холодной и горячей воды. Пол был деревянный, кровати тоже, не было ни матраса, ни постельного белья. Просто деревянное основание кровати.
И здесь было две двухъярусных кровати и одна обычная кровать. Пять мест спальных на кровати. У стены напротив входа был небольшой столик и скамеечка. В переднем левом углу камеры на большой высоте было маленькое окошечко, которое было чуть-чуть приоткрыто, решетка была перед ним, и оно буквально было на маленькую щелочку приоткрыто. Здесь был еще книжный шкаф, но книг не было, вместо этого на полках валялось по маленькому ломтику туалетной бумаги. Которую мы очень бережно экономили, чтобы хватило на всех.
В камеру вместе со мной завели 20 человек, потом привели еще пятерых. В итоге, 25 человек на эту 5-местную камеру. Располагались мы следующим образом. Вальтом вдвоем на одной кровати — десять человек у нас находились как бы в комфорте на кровати. Четверо сидели на скамейке и спали, облокотившись на стол. По одному лежали под кроватями, под каждой. И остальные лежали просто на полу. Места все равно было мало. То есть даже свободно лечь ты не мог, ты лежал рядом с ногами и чем-то еще других людей.
В этой камере мы просидели еще с обеда до трех часов ночи, но для нас — после вот этого дворика, для нас камера — это уже был рай. Когда нас сюда завели, мы все улыбались, мы все уже почувствовали себя людьми немножко. Начали между собой общаться, но имена мы ничьи не спрашивали, потому что было понятно, что много людей — смысла нет.
Но тем не менее стали общаться, кто-то стал рассказывать, какую он веру там познал и тоже призывал всех остальных найти в этом всем происходящем какой-то высший смысл, не отчаиваться.
Под окошком в углу была батарея, и если ты забирался на батарею, то можно было выглянуть в эту малюсенькую щелочку, что я сразу же сделал, пока человек стоял, прикрывая своим телом окно в коридор, чтобы не увидела охрана — потому что мы боялись, что нас опять поведут по вот такому вот кругу (круг насилия), или пересадят вот в такую камеру (прогулочный дворик).
И я был просто изумлен, когда увидел, что там, за забором с колючей проволокой, стояло очень много людей, и мне показалось, что я тогда увидел свою маму и жену. Это было сложно определить, потому что это была очень маленькая щелочка, это было очень далеко, но мне показалось, что я их увидел, и я прямо и обрадовался одновременно, и расстроился, как они за меня переживают. Ну хотя бы знают, где я, — вот это меня радовало. А то, как они за меня переживают, тем более и Катя у меня очень впечатлительная, я прям заплакал и от радости, и от такого коктейля эмоций.
— Мы не знали. Мы интуитивно там стояли, — улыбается Катя.
— Коктейль эмоций прямо испытал запоминающийся, наверное, на всю жизнь. Ну как и вся эта история.
В камере, из плюсов, у нас была холодная и горячая вода, безлимитно, но было настолько душно, что из-за большого количества человек и маленького количества воздуха мы мочили майки холодной водой и надевали их, чтобы не было так плохо.
Нам подсказал это парень, который сидел с 9-го числа, его забрали типа за митинги, и он уже был как бы бывалый, несколько суток отсидел в такой комнате. Хотя их тоже выводили на ночь в этот прогулочный дворик. То есть они были уже здесь, а потом их вывели на ночь ночевать вот в таком вот дворе, причем он рассказал, что кто-то из ребят не успел одеться, его прямо в трусах туда вывели, и он всю ночь провел на холоде в одних трусах. Понятно, что ребята обменивались одеждой и не дали ему замерзнуть, но все равно это ужасно.
Нас покормили один раз, или даже два. Первый раз запомнил сразу, потому что парень, который был с 9-го, рассказал, что им давали одну буханку хлеба на всех через день. Уже к тому моменту было много людей, и начиналась какая-то суета на коридорах, это было заметно по хождению сотрудников взад и вперед — нам уже дали две буханки хлеба и овсяную кашу поесть. И это была первая еда, которую мы с вечера предыдущего ели. Были где-то 16:00. Кстати, люди с улицы кричали нам время. Каждый час они кричали: «Семнадцать ноль-ноль!». И мы это слышали, нас это очень поддерживало.
Мы постоянно посматривали туда, в какой-то момент увидели ОМОН, который стал разгонять этих людей, и мне тогда стало просто жутко, потому что я боялся, что мой брат может быть здесь, кто-то еще из родственников. В основном, там были родители тех, кто сидел, и стало страшно, что их тоже пустят по такому кругу, как нас, и просто было страшно. Но вроде как никого не задерживали, а просто разгоняли. Правильно, Катя?
— Да, потому что ждали, что приедут новые люди, которых тоже будут задерживать.
— И они отгоняли, чтобы люди не слышали криков (задержанных, когда их будут бить. — «Репортер»).
— Чтобы мы не слышали все эти крики, — отзывается Катя.— Это уже был вечер 12-го. Нас покормили в первый раз в 16 часов овсяной кашей с хлебом, очень хорошо, мы все обрадовались, прям улыбаться начали, как самые счастливые люди.
— Так вам дали жестяную тарелку и ложку? — уточняет Катя.
— Да, да.
— Каждому свою тарелку?
— Каждому свою тарелку, все четко, молодцы, никого не пропустили, в этом плане большое спасибо. Но я так понял, что это не их повлияло желание нам помочь, а какие-то уже начинались вопросы к ним, понимаете. Потому что везде, все мировые СМИ начали об этом говорить, о жестокости, и я так понимаю, под давлением они решили как-то сгладить наше настроение, и мы хорошо поели.
Дмитрий даже сейчас, кажется, рад этой каше и счастливо об этом говорит. Но быстро серьезнеет.
— Но в любом случае спасибо. И на этом. Ну все, мы общались, сидели, время в такой камере тянется — минута как час, час как день, наверное. И делать в принципе нечего, ты пытаешься поспать, но ты не можешь, потому что на коридоре каждые полчаса ходят сотрудники разные взад-вперед, подходят к окошку и называют огромный перечень фамилий. Фамилии они спрашивают одни и те же. Каждые полчаса, может быть, спустя несколько часов появляется другой список, и они спрашивают. И ни разу первые часов пять не попала ни одна фамилия из нашей камеры. Понимаете, люди пытаются заснуть, мы же не знаем фамилии друг друга, подходят, называют фамилии, мы всех будим — и это как пытка была на самом деле, потому что ты не можешь поспать, а фамилии слушаешь, потому что веришь и надеешься, что называют тех, кого сейчас отпустят. То есть такой замкнутый круг. Мы им предлагали: «Ребята, давайте мы составим список своих фамилий, вы его повесите его рядом с нашей камерой и будете проверять, не будете десять раз горланить на камеру эти фамилии». Ну они так посмотрели, типа: «Че, самый умный здесь?»
В итоге мы потом написали все-таки список, но они все равно называли, подходили. Видимо, это такая привычка. Я к этому говорил, что с бизнес-процессами им нужно поработать со своими там внутри. Потому что это очень нецелесообразно, таких камер очень много, и они в каждую подходят и называют полный список. И ни одного человека нет, вот так.
Мнение у меня, что называли эти фамилии специально. Может, они это и не специально делали, но волей или неволей они не давали нам спать. Мы, не спавшие уже больше суток, испытавшие колоссальный стресс, мы не могли спать, и это ужасно просто убивало.
Причем я был тогда избит настолько, что я не мог сесть. У меня не сгибались ноги от того, как мы стояли на корточках. У меня начало проходить шоковое состояние, и боль начинала чувствоваться.
Причем я был тогда избит настолько, что я не мог сесть. У меня не сгибались ноги от того, как мы стояли на корточках. У меня начало проходить шоковое состояние, и боль начинала чувствоваться.
И в три часа ночи — я запомнил, потому что я у сотрудника спросил, сколько времени, он сказал: «Сейчас три часа ночи», — пришел список с нашими фамилиями. Половину из нас вывели на коридор. На коридоре нам, не давая выбора, сказали подписать протокол. Я успел увидеть, что это протокол об административном предупреждении. Это меня успокоило, потому что это не может подразумевать какую-то уголовную ответственность. Времени читать не было. Протоколы эти не были полностью заполнены, там были только наши фамилии, имена, отчества. Пустой бланк протокола об административном задержании. Что-то там написано, ты это почитать не можешь, потому что все уже в суете, бегают туда-сюда разные сотрудники, какие-то начальники поприезжали, кто-то в масках — ну, в масках от коронавируса — кто-то без. И говорят: «Подписывай». Кто-то спрашивает: «А если я не согласен?» — «Если не согласен, будешь сидеть дальше».
Все подписали, безоговорочно. Я спросил: «Дадите ли вы мне копию протокола?» Сказали «нет». Почему? «Копии нет». Нам уже сказали: «Вы на выход, вас отпустят». Я спросил, как вещи забрать. Потому что у меня и цепочка, и крест, ценные мне, не в плане даже материальном, а вообще — ценные вещи. «Только через две недели мы как-то разгребем, у нас очень много этих всех вещей».
Нас вывели из этого коридорчика. Сейчас я тоже тут немножко порисую, для понимания.
Нас вывели к стене, мы стояли: голову вниз, руки за спину. И часто мы руки за спину держим, но я никогда не думал, что это может быть так больно. Когда ты так держишь несколько часов — нас вывели сюда в три часа ночи, а вышли мы только в пять часов утра. Мы не просто стояли, мы постепенно перемещались вдоль стены, по пять, по шесть человек — здесь везде были сотрудники. В какой-то момент нам надо было перебежать по двору к другой стене. И что нас очень сильно расстроило — сзади стояли сотрудники ОМОНа.
Издалека доносились крики новой партии людей, которую привезли и выгружали, видимо, из автозака, и они так же попадали под раздачу. Нас поставили к стене группами по 5-6 человек и сказали: «У кого есть судимости или татуировки, поднимите руки».
Гематомы после пребывания в изоляторе. Подобные фото переполнили белорусский интернет и улицы городов. Единственное место, где о них не говорят, это государственные СМИ республики Беларусь
Тех, кто поднимал, их отводили в кружок и опять били. Снова. Потом сказали поднять майки, спустить трусы — проверить, кто обманул: у кого есть все-таки татуировки, но не поднял руку. Тех заводили, били еще сильнее.
Я хотел сделать себе татуировку, ничего против не имею, но я тогда подумал — слава Богу, что у меня ее нету. Люди, у которых были, они получали очень сильно.
Прямо перед выходом была очень странная вещь — среди нас стояли люди. Мне кажется, что их поставили туда специально. Они не были с нами ни в камерах, ни во дворике, мы вообще их в первый раз видели, и они были очень странно одеты — в камуфляжных штанах, кто-то в каких-то комбинезонах, в какой-то спецодежде для походов. Они не были избиты. И они говорили что-то то ли на диктофон, то ли просто говорили.
У них сотрудники спрашивали: «Откуда ты сюда приехал? Сколько тебе заплатили?» И они отвечали типа: «Да, немножко заплатили, типа, но мне недостаточно». Я выдвигаю свою теорию: они хотели это или для нашего телевидения сделать сюжет, поставили сюда актеров. Мы точно уверены, мы все потом обсуждали, я с парнем, с которым вместе вышли, с которым в камере сидели, что сюда специально поставили людей — или для нас, чтобы нам показать, что среди нас все-таки были виновные, хоть поставить актеров, чтобы нас убедить. Или снять сюжет какой-то для телевидения, потому что никого из наших не спрашивали, спрашивали только этих странных людей, взявшихся из ниоткуда, и задавали такие странные вопросы: «Откуда ты приехал? Есть ли у тебя семья за границей? Зачем ты сюда приехал?» «Зачем ты все это организовал? Сколько тебе заплатили?» — и они все говорили, что им платили.
Я к соседу повернулся, с которым сидели, говорю: «Слышишь, может, и тебе заплатили?» — он говорит: «Да ты с ума сошел, я вообще в шоке, что они тут говорят!»
Ну и все, отсюда меня забрали мама с женой. Мы поплакались, друг друга обняли, как будто бы уже… каждого из нас, наверное, посещала мысль, что уже, может быть, и не будет этого. Потому что в это время уже появлялись новости, что люди в больницах, искалеченные и так далее.
Мы приехали домой с женой, я отоспался и на следующий день поехал в больницу скорой помощи, прошел обследование — спасибо врачам, которые поддерживали морально и помогали, сделали мне все снимки, рентгены, УЗИ, КТ — и меня положили в больницу с черепно-мозговой травмой, сотрясением мозга — правильно, Кать? — и многочисленными ушибами. Слава Богу, рука была не сломана.
Я хотел сделать себе татуировку, ничего против не имею, но я тогда подумал — слава Богу, что у меня ее нету. Люди, у которых были, они получали очень сильно.
Когда я снял штаны, они увидели мою пятую точку, избитую просто, черную — они еще посмеялись, сказали мне бежать налево и еще раз, как бы в прикол, — для них, видимо, это смешно было — еще раз меня по ней ударили. Уже несильно, легонько, но для меня это все равно была адская боль.
Так мы перемещались к главным воротам, и везде за нами были сотрудники, но они уже не били. Били только, если руки что-то не так сделаешь, начинаешь оглядываться, но уже все понимали, никто не хотел получить опять.
Прямо перед выходом была очень странная вещь — среди нас стояли люди. Мне кажется, что их поставили туда специально. Они не были с нами ни в камерах, ни во дворике, мы вообще их в первый раз видели, и они были очень странно одеты — в камуфляжных штанах, кто-то в каких-то комбинезонах, в какой-то спецодежде для походов. Они не были избиты. И они говорили что-то то ли на диктофон, то ли просто говорили.
У них сотрудники спрашивали: «Откуда ты сюда приехал? Сколько тебе заплатили?» И они отвечали типа: «Да, немножко заплатили, типа, но мне недостаточно». Я выдвигаю свою теорию: они хотели это или для нашего телевидения сделать сюжет, поставили сюда актеров. Мы точно уверены, мы все потом обсуждали, я с парнем, с которым вместе вышли, с которым в камере сидели, что сюда специально поставили людей — или для нас, чтобы нам показать, что среди нас все-таки были виновные, хоть поставить актеров, чтобы нас убедить. Или снять сюжет какой-то для телевидения, потому что никого из наших не спрашивали, спрашивали только этих странных людей, взявшихся из ниоткуда, и задавали такие странные вопросы: «Откуда ты приехал? Есть ли у тебя семья за границей? Зачем ты сюда приехал?» «Зачем ты все это организовал? Сколько тебе заплатили?» — и они все говорили, что им платили.
Я к соседу повернулся, с которым сидели, говорю: «Слышишь, может, и тебе заплатили?» — он говорит: «Да ты с ума сошел, я вообще в шоке, что они тут говорят!»
Ну и все, подошла наша очередь, шесть человек на выход, они говорят: трое в одну сторону, трое в другую. И когда мы выбежали, три человека в одну сторону, три в другую — где-то через 30-40 метров уже стояла группа волонтеров. В пять утра. Которая ждала нас. Они давали нам одеяла, теплые пледы, чтобы согреться, чай, кофе, вода, телефон, сигарета, деньги на такси и кому что нужно. Многие сами подвозили, и нас это очень сильно, очень морально помогло. Но.
Есть одно но. Когда я стоял в коридоре, вышел из камеры, я спросил у сотрудника, как нам добраться домой, я не могу идти, как нам попасть домой в три часа ночи? И он мне сказал: «Вас на выходе будет ждать группа поддержки». То есть сотрудники были в курсе. И это меня утешило, потому что мне сказали: «Еще раз попадетесь, это будет все, конец, вам будет уголовка, и мы вас будем бить уже не так — это мы вас щадили — а уже будет все серьезно».
И мы с людьми, с которыми вышли, все равно боялись подходить к людям, но все-таки как-то успокоились, подошли, позвонили домой — я позвонил сразу маме, она не спала всю ночь тогда и сказала, сейчас приедет за мной — закурили сигаретку, попили водички. И все равно стояли где-то в стороне, боялись находиться в компании людей.
А многие люди — у них была настолько психологическая травма сильная — что они просто пробегали мимо. Им говорили: «Подойдите, не бойтесь, мы вам поможем», — и они с пустым абсолютно взглядом, ковыляя еще больше и пугаясь еще больше, просто проходили мимо. Никто не мог бегать после такого, просто ковыляли, кое-как бежали — настолько людей покалечили морально.
Ну и все, отсюда меня забрали мама с женой. Мы поплакались, друг друга обняли, как будто бы уже… каждого из нас, наверное, посещала мысль, что уже, может быть, и не будет этого. Потому что в это время уже появлялись новости, что люди в больницах, искалеченные и так далее.
Мы приехали домой с женой, я отоспался и на следующий день поехал в больницу скорой помощи, прошел обследование — спасибо врачам, которые поддерживали морально и помогали, сделали мне все снимки, рентгены, УЗИ, КТ — и меня положили в больницу с черепно-мозговой травмой, сотрясением мозга — правильно, Кать? — и многочисленными ушибами. Слава Богу, рука была не сломана.
Дмитрий лег в больницу, но не смог там находиться, паниковал и, не долечившись, уехал домой.
Я пытаюсь задавать еще какие-то вопросы — про бизнес, про белорусскую экономику — но разговор не клеится, мне нужно поискать кого-то другого, с кем можно поговорить на эти темы, и это явно не Дмитрий, который слишком потрясен, растерян, шокирован случившимся.
Эти несколько дней превратили его картину мира в руины.
Я пытаюсь задавать еще какие-то вопросы — про бизнес, про белорусскую экономику — но разговор не клеится, мне нужно поискать кого-то другого, с кем можно поговорить на эти темы, и это явно не Дмитрий, который слишком потрясен, растерян, шокирован случившимся.
Эти несколько дней превратили его картину мира в руины.
Комментарии:
Вы должны Войти или Зарегистрироваться чтобы оставлять комментарии...