Наверх
Интервью

«Я видел, как в человека выстрелили резиновыми пулями»

33 года, главный специалист оптовой продуктовой компании
31.08.2020
Николай Евтушенко считает, что ему повезло, что его забрали раньше, около 21 часа 9 августа. Дальше "началась война".
Николаю Евтушенко 33 года, он главный специалист крупной продуктовой компании. 9-го августа он поехал с друзьями на шашлыки, а вернувшись, пошел на митинг. Все, что происходило той ночью в Минске, он видел из окна автозака. «Мне повезло, - говорит он, - что меня забрали раньше. Это было как война»
Забрав сумку с паспортом, хромая, он вышел из ворот изолятора.
На руках еще остаются следы от стяжек, на ногах синяки, гематома на голове. Шесть дней, с 9 по 15 августа, он провел в изоляторах на Окрестина и в Жодино.

— Конечно, было все жестко. Было очень жестко.

Мы медленно прошли через волонтерский лагерь, мимо палаток врачей, кухни с горячей едой, мимо объявлений с фотографиями «Помогите найти!», нашли свободную скамейку.

— Расскажите обо всем по порядку.
— Можно, я закурю?
Он закурил, потоптался на месте. Нехотя сел на скамейку.

— 9 августа я проголосовал и поехал с друзьями на Минское море. Вызвали Яндекс.такси, сделали шашлыки – назад вызвать яндекс.такси уже стало невозможно. Попутчики нас довезли до проспекта Победителей, и я решил пойти на митинг. На мне была белая ленточка, то есть я привязал просто белый шнурок. У меня еще была белая майка. Понятно, что я голосовал против. Вокруг просто шли люди, радостные, кто-то шел с собачкой. Тут вылетело человек 40 омоновцев, начинают хватать. Меня подсекли так, что у меня тапки улетели на другую сторону проспекта, и затолкали в автозак. Уже потом я видел все, что происходило, из окон автозака. Мы до утра катались по Минску. Я видел, как стреляли. Как в человека выстрелили резиновыми пулями, и у него в груди что-то разорвалось. Это было как война.

Пожилая женщина убирает мусор из урны рядом с нашей скамейкой. Она не прислушивается или старается не показывать вида, но как-то слишком долго не уходит.

— Я, если честно, обрадовался, что меня раньше забрали. Потому что если бы это происходило рядом со мной, я бы сопротивлялся, и для меня бы все закончилось гораздо хуже. Меня задержали 9 августа, а 10 и 11 была уже непосредственная война людей с ОМОНом, народ шел на ОМОН с кулаками, с лавками — и их (сопротивляющихся) били гораздо жестче.

Выронив пластиковую бутылку, женщина уходит, приносит новый пакет, долго и тщательно перекладывает в него мусор.
— К нам два раза применяли перцовый газ — прямо в автозаке. В первый раз это случилось, когда завели парня, а он увидел в окно, как пять человек бьют его брата. Ну, естественно, он: «Что вы творите?!» — и пошел на них. И вот к нам в первый раз применили перцовый газ. А второй — это уже когда начали человека на человека закидывать — у одного парня нога затекла или что-то еще, он приподнялся — и они применили еще.

— Общение было — я никогда в жизни такого не встречал. Они говорили заученным монологом — потом, когда люди объясняют: «Что вообще мы плохого сделали? Во-первых, результатов выборов еще не объявили». Я не знаю, во сколько там объявили предварительные результаты, но уже в девять начали паковать. Мы вообще ничего не сделали. И они вроде все понимают, начинают переходить на спокойный лад — и потом у них опять, как какой-то день сурка, они забывают вообще, о чем мы разговаривали и опять начинается это: «Вы такие, вы плохие, что вас не устраивает в действующей власти!» Нас катали часов до четырех. В 4 часа остановили где-то в районе Володарского, открыли двери — к нам закинули еще человек 25. И мы все поехали на Окрестина. Около пяти утра мы приехали, нас начинают выгружать. Это еще одна процедура.

Он делает паузу, выбрасывает сигарету.
— Стоит длинный-длинный коридор из омоновцев, у нас руки за спиной, мы все выбегаем с головой, опущенной вниз, — и каждый, кто стоит, наносит удар. Как в детстве была игра, если в футбол проиграли, пройти через мельницу — такая шутливая игра. Вот у нас была такая игра — только она была без шуток. Хорошо, что я когда-то занимался карате — когда я шел в наручниках, я знал, как вывернуть руки, чтобы дубинка попадала по мягким тканям, не попадал удар на кость. И я старался беречь голову от ударов. Потому что у меня верхняя челюсть просто рассыпалась бы.

— Вы чем-то болеете?
— У меня хронический гнойный средний отит и рак среднего уха. У меня была такая инфекция, синегнойная палочка, она разъедала всю челюсть — трепанацию делали, и вся верхняя челюсть из-за уха фактически развалилась. Мне нельзя даже в футбол играть, потому что может мячиком попасть — и будет летальный исход. Я понимал, что нужно закрываться.

— Вы прикрывали голову?
— Нет, руки были за спиной, я старался уклоняться. Нас завели — вещи забирали, это никак не описывалось, и я думал: «Как они найдут?» — хорошо, у меня сумка была под замком, и там лежал паспорт. Они просто, видно, открыли и опять же закрыли. То есть если бы у меня вещи просто изымали, то я бы их вряд ли нашел. Сейчас люди получают, там просто гора всего лежит.

Он открывает молнию на легкой черной сумке на длинном ремне — внутри пусто — и закрывает.
— Нас завели в камеру — в камере нас было человек 40 на 6 спальных мест. В этой камере я пробыл до 11-го, у меня 11-го был суд. Мы все заходим и пока что думаем: ну а что мы, по сути, сделали? Свидетелями на суде были два работника ИВС, которые одновременно оказывались свидетелями у всех — всем давали под копирку одно и то же постановление. Там, не разбираясь, дают 15 суток. Я не видел, чтобы кого-то отпустили. У нас не было вообще никакой информации — это 11-е число — что происходит на улицах, как родственники, оповестили их или нет.

— Ваши родные знали, где вы?
— У меня сестра слышала, мы с ней говорил по телефону в тот момент, когда меня задержали. Но куда я попал, что со мной, они не знали. Мама плакала, говорила сестре: «Жень, дай хоть какую-то информацию», — и тогда сестра написала в телеграм-чат, закинула мое фото, и один парень сказал: «Да, я видел его, он там». Нас вообще не кормили на ИВС здесь. Воду пили из-под крана, но кран тоже не во всех камерах. Дали 15 суток и отправили в камеру. Камера была уже другая, где на 4 места было человек 30. Все стояли.

— Сесть нельзя было?
— Нет. Мы спали на обуви друг друга. Кроватей четыре, матрасов нет. На кровать, вот так, полусидя, — он немного сползает на скамейке, чтобы показать, — лягут человека 4. Кто-то на пол ляжет, кто-то к нему примкнет. Мы спали вот в таких условиях. В этой камере нам дали 6 тарелок еды — и вот мы на 30 человек по чуть-чуть делили эту еду, потому что не ели уже трое суток. Чуть-чуть перекусили, но желудок так смялся, поэтому в принципе этого хватило. Утром нас выводят из камер и ведут на улицу. «Все к стенке строиться». Мы не понимаем, что происходит, — снайпера какие-то на крышах, люди стоят с автоматами. Мы вообще не… такое ощущение, будто они хотят тут устроить Новочеркасский расстрел. То есть просто поставить людей, расстрелять, и никто не узнает. Такое мнение было реально у многих.

Но потом уже видим, что стоят автозаки, понимаем, что значит нас повезут на Жодино. Так как мест… мы каждый вечер слышали, как привозят людей, как они кричат, как их бьют. Было такое окошко маленькое, мы видели в него, что происходит снаружи. Был такой случай: привозят людей, их бьют – и двое уже не двигались. Через два часа вышли сотрудники, их просто белой простынью накинули, и они там лежали. Что дальше с ними было, мы реально не знаем.

— Живые или нет?
— Ну, мы ж не подходили. Я этого не могу сказать, потому что я не видел. Мы видели, как их сильно били и как они бездвижно потом лежали, без сознания. Ну их накинули какой-то белой…

— С головой?
— Ну. Поэтому мы этого ничего не знаем. И уже когда начинается загрузка в автозак, чтобы ехать на Жодино, один меня спрашивает типа: «Кем работаешь?» — Я говорю: «Ведущим специалистом на «Доброном». Завод «Доброном» — это логистический центр, который занимается поставкой продуктов на магазины. Я там работаю ведущим специалистом по обучению и адаптации. Ну и он как начал меня хлестать: «Ты хоть раз когда у станка стоял?» — и так далее, ну то есть вот такое было отношение. И вот когда мы выезжали с Окрестина на Жодино, мы услышали, как кричат наши матери, родственники, как кричат: «Мы с вами!» — и вот тогда был такой момент переломный. До этого мы уже сидели и думали - всё, мы во всем проиграли, ничего не поменяется, все останется прежним. А в этот момент появилась такая поддержка — что люди с нами, люди нас не бросили, и… ну, я лично, я улыбался, то есть мне было приятно. И омоновец спросил, че я улыбаюсь, я сказал: «Тебе не понять этого, не ощутить», — ну я там получил раз в плечи.

— Что он сделал?
— Ударил меня в плечи. Мы полтора часа ехали на коленях, со стяжками на руках, головой в пол. Руки немеют, колени немеют, ноги немеют. Поднимать голову нельзя — сразу удары. Кто-то хоть чуть-чуть поднимет голову — сразу удар — это они делали, чтобы мы не могли на них смотреть.

— Они боялись, что вы их запомните?
— Ну, кто его знает. Вот если честно, когда я шел на митинг, я не хотел никого ни бить, ни унижать, но если бы по истечении трех дней меня спросили, хочу ли я ударить этого человека, то я бы сказал: я хочу его убить! Это действительно так. Это спровоцировано: защитная реакция. Действительно начинаешь ненавидеть всем сердцем.

— Вы эти слова таким мягким голосом говорите.
— Не, ну а что кричать, — смеется он. — Как-то так.

Его интонация кажется мне парадоксально спокойной. Как у Юрия, которого били дубинками, пока не лопнула вена, как у Евгения, которого облили холодной водой, когда он замерз, ночуя на асфальте РУВД. Для меня это было так непонятно, что я спросила Юрия, что он чувствует к тем, кто его бил. И подняв на меня глаза, так же спокойно он сказал: «Тихую ненависть».

— Ну вот нас привезли на Жодино, при выходе мы получили еще пару раз дубинками. После этого негативное отношение пропало. Персонал, который там работал, был вежливый, можно было обратиться за помощью. Нам трое суток не приносили туалетную бумагу, охранник подошел, мы говорим: «Ну смотри, сколько нас тут человек. В туалет хотим — бумаги нет». Мы стирали тряпочку, чтобы сходить в туалет. Сходили — вытерлись, повесили тряпочку сушиться.

— У каждого своя тряпочка?
— Нет, ну.

— Общая тряпочка?
— Конечно. И каждый за собой потом стирал. Если бы мы еще не подтирались, то там от этой жары мы бы просто задохнулись. Это хуже газа! Ну и когда мы попросили бумагу у работника тюрьмы, он говорит: «Понимаете, МВД взяло у нас в аренду этот корпус, чтобы вас куда-то разместить», — потому что они даже за нас не отвечали. Они вообще нас не трогали, потому что омоновцев там не было.

— Они были не МВД, а кто?
— Это работники тюрьмы. Видимо, им настолько не хватало мест, что они решили арендовать площади. Нет, ну как арендовать. Им, видимо, позвонил какой-нибудь министр: освободить корпус в тюрьме. Это все вот так делается, потому что у нас все государственное — не кто-то там заплатил, чтобы взять для нас корпус… Потом начали людей освобождать. Мы сначала думали, это потому, что Евросоюз вмешался или какие-нибудь большие санкции, Лукашенко решил пойти на попятный. И когда меня вывели 15-го в 4 часа утра, я выходил самый первый, я увидел толпу волонтеров, я увидел, как подбегают — чай, плед! — я вообще не мог понять, что происходит. Я думал, может, у нас уже президент поменялся. «Кого домой?» Меня прямо до дома. «Звонок!» Я говорю вслух телефон матери — у меня уже он набран, к уху поднесен. Настолько вот действительно. Потом мы узнали, что у нас начали заводы бастовать. И сейчас я понимаю, хоть там и сказали: «Еще раз попадешься на митинге, от 8 до 12 лет будет лишение свободы» — у меня уже нету страха этого лишения свободы. Я вышел раньше за счет людей, которые начали бунтовать, которые начали бастовать. Я не могу подвести этих людей. Почему я открыто даю интервью.

Многие, с кем я говорила, были уверены, что омоновцы были под воздействием амфетаминовых препаратов, доказывали тем, что ведь они были уставшие, спали по четыре часа и для выносливости им должны были давать какие-то препараты, которые и превращали их в зверей. Столкнувшись с немотивированной жестокостью, не вписывающейся в их картину мира, люди строили фантастические теории, чтобы как-то ее объяснить.

— Понимаете, мы ж тоже не знаем, как в этих частях – может, их зомбируют, может, они смотрят нарезку из видео, не как ОМОН нападает, а как люди дают сдачи. У нас же народ тоже потом начал бить ОМОН.

— Как начали бить?
Понимаете, когда люди видят, как избивают его народ. Мой отец парашютист-спасатель, у него полторы тысячи прыжков, и он сказал, это как в 1941-м, когда полицаи шли на свой народ. Я не знаю, у многих, может, уже в головах есть: «Что мы наделали вообще» — если у человека есть какая-то совесть, она сработает. Но в тот момент, — может, они сидели там в части, им вообще, полностью никакого доступа не давали, чтобы они узнавали, что происходят какие-то мирные акции. Потому что если льва посадить в клетку, не кормить его, и потом выпустить — может, там такое было? Естественно, это все потом узнается.
Заглянув в телефон, он обрадовался:

— О, мне уже из Норильска пишут друзья: «Что случилось?»

Остановившись на этом, спокойно и, казалось, не рефлексируя, он пошел домой. 

Пройдет несколько часов, и этот чрезмерно спокойный молодой человек начнет слать мне панические сообщения с вопросом, как выехать в Россию, а утром — что ему заблокировали банковские карты и что генеральный директор просил передать, чтобы он больше не выходил на работу. Мы купили ему билет на автобус, и с некоторыми приключениями — из соображений его безопасности я не буду о них рассказывать — он прибыл в Москву. «Чтобы рассказать как можно большему количеству российских журналистов на камеру» о том, что с ним произошло, лелея безумную идею попасть в программу к Соловьеву. 
Читать основной текст по ссылке.
Другие интервью: Игорь, Глеб.

Комментарии:

Вы должны Войти или Зарегистрироваться чтобы оставлять комментарии...