Наверх
Репортажи

Мариуполь. Рассказ выжившей

Как остаться человеком под обстрелами без еды, воды, тепла, связи и надежды
01.04.2022
Мария Г. вместе с 14-летним сыном провела под обстрелами в осажденном Мариуполе три недели. Это рассказал был записан, когда она находилась в доме у родителей в относительной безопасности. Он очень подробен, откровенен и лишен той политкорректности, которой вынуждены придерживаться беженцы по обе стороны линии фронта.
23 февраля мы поздравляли мальчиков в офисе с праздником. Никто не уезжал, никто продуктами не запасался, представить то, что будет война, никто не мог. Не говоря уже о такой.
24 февраля я еще пошла на на работу. Но люди вокруг уже начали покидать город. Вдалеке были слышны взрывы. Мы же из Донецка, и не паниковали, слышали такое и раньше. В первый день еще можно было выехать из Мариуполя, но на второй уже нет. Те, кто был на машине, и знал объездные дороги, по слухам, выезжали. Мы с сыном жили в центре на съемной квартире, далеко от Левого берега, откуда все началось, без машины, заперты ровно посредине осажденного города.
Первая неделя

В первые дни еще работал городской транспорт. Когда разбомбили поселок Сартану, то людей вывозили оттуда автобусами и троллейбусами. На третий-четвертый день в магазинах в банкоматах можно было снять деньги. Я стояла в очереди в банкомат, рядом со мной стояли люди из Сартаны, которых вывезли в калошах на босу ногу, в домашних халатах, в чем были. Они рассказали, что за одну ночь поселок был разрушен.
На третий день в Мариуполе отрубило электричество, потом его восстановили, но ненадолго. На пятый-шестой день у нас уже не было ни света, ни воды, полдня еще догорал газ, а потом и он кончился. Не прошло и недели, как в городе исчезла цивилизация.
Продукты в магазинах поначалу еще были и даже цены не поднимали, но это уже распродавали остатки. Частные пекарни задирали цены в три раза, государственные даже завозили социальный хлеб, за ним была многочасовая очередь. В последние дни первой недели еще можно было найти воду в 19-литровых бутылях, но в в десять раз дороже.
Авианалеты начались, когда еще было электричество, и по городу были слышны сирены. Мы с сыном замерили: за полторы минуты от начала воздушной тревоги мы успевали сбежать из квартиры вниз. Нам повезло, у нас в подъезде нашего дома (это крепкая сталинка) было настоящее бомбоубежище, мы могли в него попасть, не выходя на улицу. Большинство в городе должны были прятаться в подвалах, которые совершенно не приспособлены для людей. У нас в бомбоубежище были комнаты, была вентиляция. Еще работала связь и мы могли узнать, когда объявляли отбой тревоги. Поначалу за день раз пять спускались. Было очень страшно не услышать вовремя сирены, особенно ночью. У нас стояли стеклопакеты, когда окна закрыты, шум сирены почти не слышен, можно было и не проснуться. Если кто-то первым услышал, стучал в двери соседям. Страшнее всего было по пути в бомбоубежище. Животное чувство страха, где-то в животе. Ты слышишь самолет, ты знаешь, что он сбросит две бомбы, и пока ты не услышишь эти два бабаха, ты — комок нервов. И вот первая. Но вторая непонятно когда. Он же мог с разным интервалом сбросить, одну — по пути туда, другую — по пути обратно, а мог зайти и на новый круг. Внизу, в укрытии, можно было как-то и самому жить, и детей успокоить, да и слышно не так громко. Бабахи вызывают животное чувство страха, и ты можешь по звуку определить, что эти далеко, но все равно ничего с этим чувством поделать нельзя.
Седьмой день. Последний день цивилизации. Тогда разграбили все магазины. Били витрины и выносили все, что могли. Люди бежали с банками, банки падали и разбивались, несли ящиками мандарины, роняя их по дороге. Разбитые и раздавленные вещи, продукты, человечность.
Мы как раз в тот день с сыном вышли на улицу. Мы пытались спрятаться, чтобы этой дикой волной не снесло. В толпе, конечно, — не женщины и дети. Били стекла везде. Обувные магазины, продуктовые — все выносили. На глазах люди переставали быть людьми. У меня была истерика от этого безумия вокруг, сын меня успокаивал. Если честно, люди еще не были настолько голодными, чтобы так расчеловечиваться. Я думаю, что если бы так быстро не разграбили магазины, и можно было по чуть-чуть докупать продукты, люди бы меньше голодали. А так мы мы на второй неделе остались вообще без возможности достать еды.
Отдельных мародеров ловили. От разбитого магазина электротоваров шел бомжеватого вида старичок, нес бобину кабеля. За ним шли вооруженные люди, тероборона, надо полагать. Они его не толкали, а просто вели. А у лавочек уже стояли двое на коленях, перед ними коробки с чем-то, рядом люди с автоматами. Пока была связь, передавали, что за мародерство — расстрел на месте. Я очень боялась, что их расстреляют прямо на глазах моего сына. К счастью, пока мы проходили, все были живы.
На Центральный рынок незадолго до этого привезли фуру картошки, собралось много людей. Прилетело прямо в эту фуру, и ее разнесло. Люди с задних рядов очереди лезли по кускам тел и разгребали картошку по карманам.
Вторая неделя

— Мама, ты заметила, есть только две группы людей на улицах? — говорит сын, глядя в окно. — Одни люди рыскающие, другие — обреченно бредущие.
Обреченно брели, кто с чем — с чемоданами, сумками, тюками — те, кто уже потерял жилье или спасался из самых опасных районов.
На второй неделе люди из разбомбленных домов, в основном, с Левого берега, начали проситься жить в наше бомбоубежище. Из досок делали лежаки, из курток — постели. Они из подвалов практически не выходили, они уже боялись выходить на улицу.
После того как пропал свет, мы перестали спускаться вниз во время авианалетов. Мы с сыном рассудили, что без воздушной тревоги (сирена перестала выть, как только пропало электричество) мы не успеем спрятаться от авиабомбы, и надеялись, что от артиллерийских осколков нас защитят толстые стены нашей сталинки. Я стелили для нас в ванной, подальше от окон. А в подвале было и страшно, и страшно тесно. Там невозможно было долго сидеть, дети кричали и день, и ночь. Люди выходили во двор, чтобы побыть немного в тишине. Было много детей, если не считать младенцев, которые все время были в бомбоубежище, во дворе порядка десяти ребятишек от семи лет.
Рыскающими людьми часто становились все мы. Искали все — воду, еду, дрова, связь.
Мы начали ходить по разбитым магазинам, чтобы собирать картон, поддоны, коробки на растопку.
Готовили во дворе на костре. Соседи-мужики расставили кирпичи, на них положили железную решетку. Они разводили костер один на всех из нашего подъезда, можно было ставить до восьми кастрюль за раз. Обстрелы были уже близко, с деревьев ветки срезало осколками, все это приносили мужчины. Растопку поближе собирали и женщины. В других дворах, я видела, бывало, каждый себе разводил костер. Но мы решили, что вместе экономнее, с точки зрения расхода дров и сил.
В соседних дворах кое-где начали рубить деревья прямо во дворах, мы же все же решили, что жалко деревья, и ходили за упавшими ветками. Потеря человечности меня вообще больше угнетала, чем условия жизни. Хотелось не только выжить, но и остаться людьми.
Если кто в доме терял человечность, его быстро ставили на место. Если человек возьмет пару ложек из соседней сковородки, это понять можно, есть хочется, проще взять, чем попросить. Можно объяснить любое поведение, когда человеку холодно, голодно и хочется жить. Но на самом деле, в тяжелых условиях и человечности, и сочувствия становится, наоборот, больше, а восстание нелюдей был как раз в начале, когда никакого голода еще и не было.
Люди старались делиться. Но я понимала, что последнее я не отдам. Когда я варила макароны, я делила на три части — себе, сыну и с кем-то поделиться. И когда ешь свою порцию, притормаживаешь, вдруг ребенок еще захочет, есть-то самой сильно не хотелось. Если бы ребенок захотел съесть две порции, то я не была бы мучительно голодной.
Еду готовили на общем костре, но каждая семья свою. Нам повезло, у нас квартира уцелела, мы были в своем доме, а значит у нас были запасы. Перед войной, так уж вышло, я хорошо закупилась. Было и молоко, и крупа, и овсяная каша. Из дома в Донецке я привезла домашнюю курицу, она у меня лежала кусками в морозильнике. Было пять таких кусков. И когда отрубило электричество, то я поняла, что надо было с ней что-то делать, пока не испортилась. Три куска напихала в кастрюлю для нас с сыном, один кусок отдала соседке, женщине в возрасте, один кусок занесла в бомбоубежище, чтобы детям куриный бульон сделали.
Первое время привозили воду во дворы, я так понимаю, что это никакая не организация, сами люди, сотрудники предприятий, у которых был доступ к воде и транспорт развозили воду в бочках. Бочки появлялись в разных местах, чтобы избегать мест, где наибольшие обстрелы. Люди друг другу передавали знание о том, где эти бочки. Но как только обстрелы усилились, воду перестали подвозить. Тогда у нас во дворе вспомнили или где-то услышали, что за городским парком есть родник, туда ходили набирать, кипятили и пили. Родник спасал. Когда нагревалось солнце и таял снег на крыше, подставляли ведерки под водосточные трубы. Да и если где-то была какая-то канавка и тек ручеек, то баклажечками оттуда выскребывали воду, чтобы хотя бы в туалете смыть, руки помыть.
Мне еще и с водой повезло, по сравнению с другими. Я жила недалеко от работы, и у меня в кабинете была большая баклажка воды. Мы с сыном ходили туда, набирали по пятилитровой бутыли и растягивали на два-три дня, потом снова шли. Воду с родника не пили, повезло — после кипячения вода с родника был илистой. Я боялась, если ребенок получит отравление, то без лекарств и медицинской помощи я вообще не буду знать, что делать. Но и я кипятила воду с родника, чтобы теплой водой хотя бы посуду помыть. Руки очень мерзли. Да и ноги, как будто постоянно в холодной воде стоишь. В первые дни после отключения всего было холодно, но мы об этом не волновались. В середине второй недели измерили температуру в квартире, было 5 градусов. Угловые квартиры и на верхних этажах остывали быстрее. Но и у нас притулиться к стене было неприятно, от стен шел холод. Умываться обычно было нечем, но у нас были влажные салфетки. Но чтобы холодной салфеткой дотронуться до тела, на это надо было еще решиться.
Первое время еще работал рынок. Уже были прилеты, но если была возможность купить еще чуток еды, надо было пользоваться. На дальнем рынке стоял микроавтобус с апельсинами-яблоками и пара продавцов с пакетами прокисшего молока, ряженки, масла, все из остатков. За яблоками я стояла чуть больше часа. В очереди люди очень ругались, что впереди покупают по пять кило, стали выдавать по два на руки. Цена была нормальная. чуть дороже чем обычно. Недалеко был оптовый рынок, где продавцы хранили свои запасы, видно, продавцы сбывали остатки.
Я купила два килограмма яблок, два мандарин (ну ребенок же у меня, нужны витамины, да и что-то жевать же надо, на одних макаронах далеко не уедешь). Купила две бутылки прокисшего молока, и это была удача. Я жарила оладьи на этом молоке, наверное, меня ненавидели за это соседи. Стыдно пронести миску горячих оладьев от костра домой, по одному-два отдашь, кто под боком крутится. Но в основном в начале второй недели придерживали еду и стараюсь сильно не маячить, если у кого что было.
Когда второй раз я пошла на дальний рынок, было совсем страшно. Идти было полчаса, мелкими перебежками, от укрытия к укрытию. Сын еще хотел пойти со мной, но выходить надо было очень рано, я его не взяла. По пути я проходила Центральный рынок и увидела пожар. На Центральный рынок незадолго до этого привезли фуру картошки, собралось много людей. Прилетело прямо в эту фуру, и ее разнесло. Люди с задних рядов очереди лезли по кускам тел и разгребали картошку по карманам.
Я никого не виню, я, наверное, не была настолько голодной, чтобы ползти за картошкой по трупам. Как хорошо, что я тогда сына не взяла с собой! Я горжусь тем, что мой сын за все это время ни одного мертвого тела не увидел. Днем он вообще не плакал и не жаловался, никак не давал понять, что ему тяжело. Он вставал к шести утра, чтобы помочь развести костер, вместе с мужиками принести дров, нарубать, растопить. Но по ночам он кричал, дергался, хохотал.
Военных я практически не видела. На расстоянии да — машины. В наших дворах военной техники я не видела ни разу. Но прилетало все равно. Однажды мы с сыном видели воронку у перехода. Она была с человеческий рост глубиной, диаметром — метров десять, вокруг поваленные столбы. Два дома не то, что без стекол, вылетели фрагменты рам, балконы повисли. Возле всего этого ходила женщина в халате все высматривала что-то, как будто рыскала.
— А что это в вас тут прилетело? У вас тут техника стояла?
— Я не видела.
— Вы что-то ищете?
— Нет. Я не могу сидеть в подвале. Там очень кричат.
Я туда часто ходила, потому что говорили, что оттуда будет эвакуация. Когда обстрелы позволяли, я раз в день ходила узнать, будет - не будет. 16-го марта в Драмтеатр, как сказали, попала авиабомба. Я слышала эти взрывы, мы в подъезде слышали и самолет, и взрывы. Столбы черного дыма было видно из окна.
Третья неделя

С 10 марта обстрелы становились все ближе. Наш дом стоял буквой «Г», наша сторона еще была с окнами, а в другой — повылетали. Мы еще выходили во двор, но со двора практически уже никто не выходил, даже за связью.
Но мне нужно было передать сообщение родителям, что я жива, я боялась что мама не перенесет неизвестности по поводу меня и внука. Пять дней я не мога найти, где еще ловит. И вот дошел слух, где есть связь, мы с соседями со двора решили пойти вместе. По дороге туда я во второй раз я увидела трупы, два мертвых тела. Они лежали на обочине дороги, давно умершие, полуприкрытые тряпками. Уже все говорили, что хоронить негде и некому.
Связь практически пропала тогда же, когда и продукты. И это не менее важно, чем поесть, а, может, и более. Когда нет связи, ты не знаешь, что происходит даже в соседнем дворе, ты не знаешь, куда можно двигаться, где искать еду, выход, родных. Нет связи есть ощущение, что ты остался совсем один и помощи уже не будет.
Когда пропала связь, люди стали собираться группами, рассказывать, кто где был, что видел и слышал. Мы на второй неделе еще пытались подключить радио, тут надо было усилия все двора, искали старые приемники, батарейки к ним. Сын подбирал батарейки разного формата вместе чтобы они давали нужный вольтаж. Но когда и мы включили радио, там уже вещали одни ДНРовские радиостанции и там были бравурные сообщения “Мы спасли из Мариуполя людей”, “Мы привезли продукты”. Где эти продукты? Где вывезли, откуда вывозят? Может, мы чего-то не знаем? Полезной для спасения информации мы из радио не услышали.
Недалеко от меня в частном секторе был офис ЮНИСЕФ, там запускали на два часа в день генератор, и можно было подзарядить телефон. Опять же помогало то. что я могла зайти в свой офис, там были батарейки от бесперебойников, я могла зарядить телефон до процентов 20-ти, и на этом продержаться пару дней.
В основном, телефон был в режиме самолета. Как только находишь место, где, как сказали, может быть связь, телефон включаешь, он ищет, пять-семь процентов заряда сжирает. Как только телефон находил связь — сразу же вываливалась куча сообщений: «Как ты?» Сначала пытаешься всем ответить, колесико крутится, 10 процентов заряда еще сжирает, приходится выключать, причем ни одно смс могло не успеть уйти. Поэтому мы приспособились иначе. Если появилась связь, отправляешь оно маленькое смс, а если оно прошло, то можно другое попробовать успеть отправить. Круг людей, которых держишь в курсе, постепенно сузился до одного-двух человек. Я если я писала брату, то он передавал маме, если написала маме, то она передает брату.
Недалеко от нас я знала три центра для эвакуированных. В один из них в соседнем дворе мы пытались сходить, чтобы поймать связь, она там еще пробивалось. В другой мы с группой из нашего подъезда пытались пойти попросить воды (туда иногда привозили бочку). Мы туда зашли, там порядка восьмисот человек, забитое битком помещение, воняющее мочой. Третий мне известный центр для эвакуированных был Драмтеатр.
Я туда часто ходила, потому что говорили, что оттуда будет эвакуация. Когда обстрелы позволяли, я раз в день ходила узнать, будет - не будет. 16-го марта в Драмтеатр, как сказали, попала авиабомба. Я слышала эти взрывы, мы в подъезде слышали и самолет, и взрывы. Столбы черного дыма было видно из окна. Наши во дворе думали, что там под завалами люди, некоторые наши мужчины пытались пойти помочь разгребать завалы, но доступа туда уже практически не было из-за обстрелов, и они так не смогли пройти.
С середины третьей недели с нашего двора, те, у кого были машины, начали пытаться уезжать. Автобусов эвакуации я не видела нигде ни разу. Но говорили, что на Левом берегу эвакуацией уже занимаются российские войска. Я пыталась найти маршрут, чтобы пройти туда пешком, но так и не нашла ничего, что не выглядело бы безумием.
Любой слух про автобусы я пыталась проверить, уточнить, расспросить. Те, у кого своя машина, естественно, брали свою семью, родственников и знакомых. А мы-то не местные. У меня-то и знакомых в Мариуполе толком не было. Вокруг все уезжают, а у меня даже шанса нет. Людей вокруг становилось меньше, а взрывы ближе. Машины были набиты битком, смысла проситься не было. Я думала,что они будут скоро в безопасности, со светом, со связью. Меня охватило отчаяние. Мне казалось, что я умирала с каждой машиной, которая уезжала из города.
Уезжали мужчины с семьями, оставались старики, дети, кто без машин. Костер во дворе стал разжигать мой сын. Он знал, где топор, сам рубал дрова
— Я знаю, мам, я научился.
Оставшиеся впадали в ступор. Стучишь в квартиру, а человек не хочет вставать, не хочет есть, не хочет ничего.
— Пошли, поможешь принести тележку дров.
— Я не хочу.
— Ну просто выйдем.
— Я не хочу возвращаться в эту реальность.
Раньше выходили во двор, чтобы погреться, днем на улице было теплей, чем в квартирах, но даже за этим переставали спускаться.
Если люди были не в ступоре, то в панике.
— Запирайтесь, не открывайте никому двери, не выходите! Русские будут и расстреливать всех по квартирам.
— Зачем вы такое говорите? — я пыталась еще обращаться к остаткам здравого смысла. — Какой смысл им убивать всех по квартирам? Логически зачем на нас тратить патроны?
— Да нет, вы не понимаете, это дагестанцы, они будут нас убивать и насиловать.
У нас во дворе на панике много чего обсуждали, но больше боялись.
— Это русские нас бомбят, — говорили люди (конечно, по-русски).
В первые дни я еще держала себя в руках, старалась успокаивать всех, говорить, что дело не в национальностях, везде есть и хорошие, и плохие люди. Да и с какого-то моменты мы были между двух огней, нас бомбили и те, и другие. Но украинские войска защищались, а российские наступали, поэтому у нас во дворе чаще говорили, что украинские войска нас защищают, а русские убивают. Первое время, а потом уже почти никто не рассуждал. Какая разница, чья бомба тебя убьет?
Последний день

Большая проблема с самых первых дней была с сигаретами. Курить не бросил никто, конечно. Я, заядлый курильщик, к счастью, обычно закупалась блоками, так что у меня сигареты были. Но как были — не избыток, я их ни на что не меняла и не дарила никому пачками. Если было видно, что человек жадно смотрит, я могла достать пару сигарет и дать ему.
К концу недели я уже я уже редко раздавала сигареты. Но тут к нам перебралась семья с Левого берега, Валера и Алла с двумя детьми восьми и четырнадцати лет и стареньким дедушкой, кто-то из знакомых пустил их пожить в наш дом. Но в квартире у них выбило стекла, и 16 марта они они перебрались в бомбоубежище нашего подъезда. Алла выходила к огню покурить, приготовить еду, а ее муж, стоял рядом, явно курящий, но попросить у нас он явно не мог. Я ему молча положила две сигареты в карман и пошла.
Потом я их увидела, когда отдала детям в подвале остатки домашней сушеной вишни в сахаре, которые мама мне когда-то передала из Донецка, досталось даже не по жменьке, а по маленькой щепотки, а самые остатки — ее детям.
С теми, кто остался, мы обсуждали, как выходить пешком. Было очень страшно идти под обстрелом, и еще непонятно, кого встретишь. А попадания были все ближе. Уже в соседний дом прилетела ракета. Но у нее отвалился взрыватель, на восьмом этаже квартиру прошило насквозь, а взрыва не было. Этот дом и эту квартиру мне показали издалека, близко я не подходила. Был прилет в соседний двор и в нашем доме повыбивало стекла в тех квартирах, где окна были старые. Но у нас были новые стелопакеты, устояли. Накануне ночью была бомбежка, и сын сказал:
— Мама, хорошо, что у нас еще есть окна.
Окна — последняя надежда. Я знала, что если вылетят окна, то идти в переполненные подвалы… Я не понимала, что делать. А окна каждые два часа звенели так, что казалось, что надо уходить в любом направлении уже сейчас, что это все, нельзя, нельзя, нельзя.
Появился некий таксист и предложил вывезти из города за 100 долларов с семьи, в машине, если плотно набить, могло поместиться две семьи. И еще оставалась одна из машин нашего двора, которая не уехала, потому что на выезде встала в пробке и не смогла покинуть город. Но таксист сказал, что знает тайные пути без пробок.
У Валеры и Аллы была тоже была машина, семерка. Но они очень боялись выезжать, потому что у них оставалось всего семь литров бензина, был риск остаться в поле. Они тоже ждали этого таксиста, чтобы попытаться проехать за ним без пробок.
Таксист обещал приехать в семь утра. На нас места не хватило. Сын говорил:
— Мама, не бойся, пойдем пешком. Мы дойдем, я справлюсь. У нас не очень тяжелые рюкзаки. Или давай попросимся к таксисту, да что же он, не человек?
— Там занято же все.
— Ну а что, раз ездят таксисты, значит, можно выехать.
Наверное, но я пыталась его не слишком обнадеживать.
— Ну это маловероятно все же.
— Мама, давай пробовать все. Я так хочу жить!
Я не желаю ни одной матери услышать такое от своего ребенка — я так хочу жить.
— Сынок, я пытаюсь, я ищу выход, но пока его нет.
— Мама, ну не может быть, а давай уходить ползком, давай пешком. Я больше не могу!
Сын не плакал, не скулил, он пытался мотивировать на борьбу за жизнь. Мы договорились, что рано утром встанем и пойдем пешком. Ближайший населенный пункт, куда можно было теоретически дойти, это приморский поселочек Мелекино, 18 километров, вроде бы там было уже безопасно.
Мы собрали сумки. И не какие-то ценные вещи, а простые и полезные: носки, кофты, силиконовые плащи (мы рассчитывали, что наденем их и под деревом ляжем поспать в дороге). Сын мой занимается спортом, у него были эластичные бинты, мы их тоже взяли, чтобы в случае чего можно было бы перекрыть кровотечение. Мы взяли ампулу сильного обезболивающего и шприц. Мы боялись мороза и ранения. Сделали каши и наполнили две банки.
Утром (это было уже 17 марта) сын рано разжег костер, и уже без пятнадцати шесть вернулся в квартиру. И тут началось — таких мощных обстрелов прямо у нас еще не было. Мы внизу пытались поставить разогреть еду. Я несколько раз просто не успевала кастрюльку с кашей донести до огня. Чуть пойдешь — свист, еле успевали добежать обратно до подъезда или спрятаться за колонну.
Те, кто собирался идти пешком, не вышли, потому что не то что идти, выглянуть из подъезда было страшно. Но в семь утра мы были собраны с сумками и стояли в подъезде. Мы ждали таксиста в надежде с ним что-то решить. Я вышла во двор, потом вернулась в подъезд, развернулась и увидела из проема взрыв прямо у нас во дворе. К счастью, никого не было на улице. Уже после каждого взрыва почти можно было слышать звон осколков, как будто-то мелочь кто-то бросил. Мужчина заскочил в наш подъезд и закричал:
— У меня в соседнем подъезде жена, мне надо к ней, забрать ее, чтобы она успела спуститься в подвал.
Мы его еле удержали от самоубийственного желания бежать тут же под обстрелы.
— Если осколок попадет даже если в ногу, вы тут же во дворе истечете кровью и жене ничем не поможете.
Люди не понимали или не хотели понимать уже, что такое осколки, что он прошивает насквозь.
В оговоренные семь утра таксист не приехал. В восемь часов таксиста не было. В девять. В десять к нему смогли дозвониться. Он сказал, что взял с соседнего района людей по 300 долларов с семьи.
И тут меня силы и покинули. Таксист был слабой надеждой, но хоть какой-то, и теперь я вообще уже не знала, что делать, у меня не было даже идеи, теоретического выхода.
Когда в одиннадцать утра я поднялась в квартиру, я была как тряпка. Если честно, я уже не сильно боялась взрывов, я просто хотела, чтобы это закончилось. У меня не было сил, и я не видела никакого выхода.
— Сынок, ты есть хочешь?
— Ну, может, — в такие моменты правильно заняться чем-то простым и понятным.
Я вышла во двор, подогрела одну из банок с кашей на сковородке, мы поели. И только мы убрали сковородку со стола (это было 12 часов примерно) — стук в дверь. Это была Алла.
— Вы едете?
— Куда?
— Еще один прилет, и мы останемся без машины. Потому мы решили на своих семи литрах пытаться выехать сейчас. Мы вас берем.
Я даже не просила! Эти люди сами, за просто так спасли нам жизнь.
Когда мы сели в машину, их старенький дедушка закричал:
— Менi сiсти нiкуди!
Его кое-как затолкали. В машине в итоге было семь человек. Валера, Алла, их двое детей, дедушка, я и мой сын. А еще двое котов в переносках, они их не оставили. Вещи. Сын был у меня на руках, я была так придавлена, что дышать еле могла, только и говорила: «Спасибо, спасибо, спасибо».
Я и не надеялась, что чужие люди спасут, мы были знакомы всего сутки. Я неверующий человек, но молюсь за них.
За пять минут мы вылетели со двора, чтобы успеть в паузу между обстрелами.
Валера не знал дороги, заплутал. Потом увидел две машины, подстроился за ними. Я не знаю, сколько мы выезжали из Мариуполя, казалось, быстро, как стук сердца, как спасибо-спасибо-спасибо.
— Лицо поверни. Я сказал, лицо поверни. Плохо слышишь? Сними шапку.
Я чувствовала себя лысой с немытой больше трех недель головой. Когда проходили российских солдат, я сжималась, как будто меня ударят. Меня никто не бил, понятно, но я была комком нервов, а тут еще это хамство.
Исход

Мы остановились уже в очереди, это был, наверное, Мангуш. Здесь уже стояли на блокпостах российские военные, они выпускали из города. После проверки. Мы вышли из машины размять ноги, и тут подошли какие-то ребята и предложили Валере купить ворованный бензин. Плакали все, потому что на семи литрах далеко бы мы не уехали. Валера и Алла потратили на этот бензин свои последние деньги, все, у этой семьи больше ничего не было.
Российские военные увидели, что в машине полно детей и все мы детьми привязанные, и не стали сильно нас шмонать.
— Документы водителя и всех мужчин!
— Дедушкины документы надо?
— Не надо.
С другими машинами в колонне бывало жестче. Я видела, как один мужчина прямо раздевается на улице, он уже был голый по пояс и расстегивал штаны. Говорят, что проверяют на наколки и следы от бронежилета.
Мы простояли на выезд больше двух часов. Нас выпустили, но на Мелекино не пустили, завернули на Бердянск. Но у нас был бензин, мы могли доехать и до Бердянска. В очередь на въезд в Бердянск мы встали в семь часов вечера, въехать смогли только в три ночи. Было много российских блокпостов, и (мое личное впечатление), было страшно, они разговаривали крайне пренебрежительно.
— Слышь, давай, быстрей, кто это, открой, покажи.
Было много чеченцев, наверное, нерусский говор, тыканье, хамство.
Мороз, спать в машине было невозможно, но мы пытались. Валера и Алла время от времени выходили и выкидывали прямо на обочину свои вещи, чтобы нам хоть чуть-чуть было посвободнее стало на заднем сиденье. Из еды была только вторая баночка нашей каши и я ее разделила между всеми детьми. Алла меня очень благодарила за то, что я накормила ее детей, хотя это я перед ними в неоплатном долгу. Взрослым, кстати, есть не хотелось, совсем другие были мысли и задачи.
У Валеры разряжался телефон, а у меня был пауер-банк. Как он обрадовался. Он сумел найти по телефону пристанище в в Бердянске, и нашел знакомого врача. Даже не знакомого, а знакомого знакомого знакомого.
Это врач позволил поселиться в пустующих из-за ковида больничных палатах. Тут же ночью он привез нам поесть, из своего дома, надо полагать, выгреб все, что было в холодильнике — банку огурцов, початый пакетик пельменей, кусок сыра, хлеб. В четыре утра мы легли спать. В семь утра проснулись, и тут же медсестры принесли нам со столовой кашу, борща, еду.
Мы не вспомнили тогда, что детям не надо давать сразу много есть. У Артема, их младшего, очень заболел живот. Старшие дети как-то постеснялись много есть, пытались нам взрослым тарелки совать, а маленький, конечно, съел, сколько смог. Решили, что будем начинать есть маленькими порциями.
Бердянск был переполнен беженцами из Мариуполя, вокзалы были полны людей, но хорошо, что они сидели в тепле, это уже было лучше, чем там. Была огромная очередь в координационный центр помощи беженцам. Когда она подошла, Валера и Алла спросили про бензин.
— Бензина нет уже два дня. Но ожидайте, обещали подвезти.
Подошла моя очередь, я спросила про эвакуацию, автобусы.
— Мы можем вас записать в очередь, но когда этот автобус будет, я не знаю.
Я-то хотела поехать в Донецк к родителям, но по факту двигалась в обратном направлении все дальше от дома. Я спрашивала военных на блокпостах, как доехать в Донецк, но мне ответили, что сейчас никак. Я хотела домой к родителям, а по факту уезжала все дальше и дальше от дома. Валера и Алла очень добры и обещали меня не бросать, пока я не сяду в автобус. Но где взять автобус?
Пока мы были в Бердянске, подъехал один, чтобы взять беженцев на Запорожье, мест не было, но было очень много тех, кто хотел уехать. Они плакали, просились, телепали водителя.
— Ничем не могу помочь, меня одного прислали.
Потом мы в группе в телеграмме узнали, что этот автобус до Запорожья так и не доехал, где-то там по дороге были бои, он вернулся в Бердянск, писали что дополнительное время выезда будет сообщено завтра.
В больнице нам на второй день принесли столько еды, что и взрослые уже наелись. Нам согрели бойлер воды, но мыться и мыть детей, мы побоялись, мало ли, как отреагирует организм (мы же не мылись почти три недели), а нам же еще ехать дальше. Мы только подмылись, извините, чуть умыли детей.
Мы попытались разведать, что можно купить в Бердянске, оказалось, хлеба мало, очередь занимают с трех часов ночи, но зато кое-где в магазинах можно расплатиться украинскими карточками. Там остались батончики, сухофрукты, я набрала банановых чипсов, вяленых бананов, чтобы детям есть в дороге. И — пакет сушеного имбиря, это оказалось полезно, дети пытались по дороге попытались начать чихать, имбирь по крайней мере, нос пробивал. К подъевшему в Бердянск бензовозу была очередь в двести машин, нам не досталось. Зато мы узнали, что бензин есть в Мелитополе. Так стало понятно направление, мы решили заправиться в Мелитополе, чтобы ехать дальше, на Крым.
Ночью врач нам сказал, что объявили тревогу, и что если мы хотим, то можем спуститься в бомбоубежище. Восьмилетний Артем начал плакать, мы его еле уговорили, что это сон.
В шесть утра мы выехали из Бердянска. В Мелитополе мы заправились, и я была рада, что смогла заплатить за него, хоть чем-то была полезна тем людям, что нас спасли. Эти весы невозможно уравнять, они нас спасли, но хоть что-то.
На Чангаре, на въезде в Крым, мы стояли в очереди больше суток. Это было издевательство. Пропускали примерно две машины в час, ночью почти не пропускали. Утром военные поставили палатки для беженцев, обогревающие пункты там был кипяток, чаем это назвать сложно. Но в основном помогали местные жители, а продукты были украинские — было странно быть под контролем российских войск и пить украинский сок. Ночью было холодно, до обогревочных пунктов надо было идти час, значит, час и назад, то есть снова мерзнуть. Мы остались в машине. Я сына закрыла рукой, чтобы заслонить его от холода, у меня рукав примерз к стеклу.
На границе проверяли больше двух часов, даже карманы у детей выворадивали. Пограничник из будки:
— Лицо поверни. Я сказал, лицо поверни. Плохо слышишь? Сними шапку.
Я чувствовала себя лысой с немытой больше трех недель головой. Когда проходили российских солдат, я сжималась, как будто меня ударят. Меня никто не бил, понятно, но я была комком нервов, а тут еще это хамство.
Знакомый Валеры в Коктебеле снял двое суток пансионата, причем с этим знакомым они не виделись лет десять. Как нам повезло на людей, которые помогают! Мы переночевали в Коктебеле двое суток с 20 до 22 марта и расстались. Валера и Алла поехали в Симферополь, чтобы оформить репатриацию в Израиль (как оказалось, они уже давно подавали), им сказали, что как соберется 70 человек беженцев, к ним приедет консул, а пока их поселили в гостиницу.
Мы же с сыном сели на автобус, здесь уже можно было сесть до Донецка, к родителям. И вот я дома.
Первую ночь в Донецке бомбили. Мама говорит, что трясся дом, но мы не проснулись. А в пять утра я услышала бомбежку.
Не могу больше. Я не знаю, как оставить здесь родителей, но мне надо вывозить сына. Я поеду дальше.

Комментарии:

Вы должны Войти или Зарегистрироваться чтобы оставлять комментарии...