В свидетелях - муза

И все же у каждого, наверное, была такая история, о которой он может сказать: да, вот это мои 1990-е годы. Была она и у меня. Ее предыстория, правда, началась раньше, а постскриптум вышел далеко за пределы хронологических рамок десятилетия, цепляя хвостиком и нынешний день. Апогей же пришелся на начало 1990-х.

Весна-торопыга очень ранняя, и в Садовниках уже буйствует яблоневый цвет. Наташа привстает на носочки и блаженно вдыхает аромат прямо из бутона. Таня весело посматривает на нее и тянется на белых лодочках следом, и озорной теплый ветер играет с ее рыжеватой челкой. Девушка смешно взмахивает волосами, словно желает стряхнуть веснушки, а неуемный ветер-хулиган с преступным злонамерением переключается на ее школьную юбку. Еще минуту назад подол красивой, как у стюардесс, формы чуть приоткрывал нежные колени, но теперь порыв минутного смерча успешно берет новую высоту. Таня – настоящая умница и красавица, и я обязательно по уши в нее втрескался бы. Если бы между ней и Наташей в центре не была ты.
Первая тройка нападения – точно и емко. И центрфорвард – вне конкуренции. К превеликому сожалению, и вне досягаемости тоже.
Вы всегда держитесь отстраненно-обособлено. Но я придумал, как быть. Вы так увлечены своими девичьими секретами, что не замечаете, как часто я провожаю вас вдоль Каширки. Следуя, разумеется, на почтительном отдалении. Правда, иногда ты садишься в 11-й троллейбус и едешь в сторону Загорья. Это самый страшный удар, и только ожидание завтрашней встречи немного смягчает боль от него.
Твое место на первой парте в центральном ряду. Солнце ярко бьет в окна, и если бросить взгляд на твою спину с грациозно повернутой в полоборота головой, а потом быстро зажмуриться, гордый светлый абрис долго горит перед глазами.

Проснулся словно от какого-то рывка. Накануне ездил работать на огород в Барыбино и вернулся поздним вечер, но поспать подольше не получилось. По инерции посмотрел на прекрасное августовское утро за окном и включил радио. Услышанное заставило резко сесть.
«Поздравляю, в Москве дворцовый переворот», - обрадовал бабушку, выходя к завтраку десять минут спустя. Попив чаю, вовсю пришпорил видавшую виды «Спидолу», за перестройку немного подзабывшую частоты западных голосов. Три часа спустя, исчерпав список новостей, по ВВС начали передавать роман Александра Кабакова «Сочинитель». «Мне все ясно», - буркнул я, выключил приемник и принялся собираться в Москву, хотя ни хрена ясно не было. Мама успела сунуть в дорогу небольшой пакетик с домашним печеньем.
На домодедовских улицах спокойно и тихо. Запомнился взвод солдат, с громким гоготом выгрузившийся из ЗИЛов и строем проследовавший в кафе на Советской улице (сейчас там «Магнит»). В полупустой электричке встал немой вопрос: а куда, собственно, и зачем я направляюсь? Ближайший московский телефон-автомат был в Бирюлеве. В общем, конечно, это я себе так объяснял, почему выхожу именно там, а не еду дальше. Оправдание, если честно, было не очень.

Когда у Лии подвернулась эта пара билетов на первый тур пианистов, вопрос, кому предложить составить мне компанию, конечно, не стоял. Точно так же не было сомнения и в том, каким будет ответ. Времени было еще вагон, и я не сомневался, что рано или поздно наткнусь на тебя. Тогда и предложу и выслушаю привычно емкое слово из трех букв. Но ты не первый и далеко не последний раз сумела удивить, произнеся «Позвони мне завтра». И тут же моментально испарилась, оставив меня ошарашенно стоять в коридоре.
Завтра была суббота. Из дома я направился к московскому автомату и похолодел: покрутив несколько раз диск, обнаружил, что забыл твой номер.
Справедливости ради, сделать это было не так уж трудно. Библиотечные кармашки для формуляров летом стояли штабелями в читальном зале младших курсов. Улучить момент, когда искомый штабель окажется без присмотра – пара пустяков, а уж найти фамилию в начале алфавитного списка и того проще. Казалось, эти семь цифр, записанные твоим своеобычно угловатым почерком, намертво отпечатались у меня на подкорке.
Но прошло с того момента два года. Пустых и холостых.
Вот тебе на, думал я, пытаясь справиться в телефонной будке с противно поднимавшейся паникой. Вчера вроде помнил, а стоило понадобиться…
Ну, что было делать? Не работает голова – работают ноги. Воскресным утречком понуро поплелся в Загорье, благо адрес-то забыть было куда сложнее. Не знаю, сколько раз я методично надписывал его на конверте, прежде чем засунуть внутрь бережно сложенный листок бумаги со свежим стихотворением. Пожалуй, сотня раз за несколько лет наберется. Первый, в 1986-м, даже был акростихом. Тринадцать строчек, неудобно рифмовать, но имена не выбирают. А твое-то имя для меня слаще всякой музыки. «Это будет со мной не однажды, / Лишь коснется память мечты», ну и так далее. Помню окончание – «О тебе никому не скажу».
Некоторым из них была суждена долгая и завидная участь. Они оказывались между страниц в книгах твоей домашней библиотеки. Невероятно, но один из них однажды выпал и привлек внимание Игоря. «А это ее жених», - без обиняков объяснила мое эпистолярное наследие Юлька, за что не отходя от кассы огребла по полной.
Не спрашивайте меня, откуда я это знаю. Просто медицинский факт и все. Хотя можете считать его плодом художественного воображения.
И вот уже полчаса, обмирая от страха, стою перед дверью в тамбур по тому самому адресу, куда почтальоны доставляли один за другим конверты. Наконец беру себя в руки и жму на кнопку. ДТ настолько удивилась, что даже не узнала меня. А уж когда я представился, глаза ее сделались круглыми и квадратными одновременно. Она даже попыталась меня затащить на утренний чай, но это было бы слишком. И как я мог забыть этот простой номер, думал я, спускаясь в лифте с заветным клочком бумажки!
А завтра я позвонил, и ты легко согласилась.
Остававшиеся три с половиной недели я не мог поверить, что это не сон. Что не начнется война или Землю не расколет пополам астероид, что террористы не заминируют консерваторию и метро одним махом, что я сам смертельно не заболею. Какая там сессия! Только итальянский чемпионат мира по футболу немного вернул меня к жизни.
Специально съездил на «Варшавскую» за цветами и набрал твой номер, холодея от мысли, что ты в последний момент изобретешь какую-нибудь отговорку. И вот ты спускаешься по лестнице в подъезд в легкой кофточке и нежной воздушной юбке выше колен. Тетка во втором амфитеатре пару часов спустя будет неодобрительно коситься на нее и, кажется, с некоторым сочувствием – на меня. А пока мы идем до Липецкой в жарком московском вечере, и я вдруг перехватываю твой пристальный взгляд чуть ниже моего живота.
Родная, а как ты думала? Или, может, я робот? Нет, я живой человек, а не железный.
Я пытаюсь ловить каждое мгновение, но плохо осознаю, что происходит. Опять соната «Фреска»? Ну да, это ведь обязательное произведение. Мы пойдем в буфет? «Нет, я не хочу». Тем временем уже одиннадцатый час, и после четвертого конкурсанта мы покидаем душный Большой зал.
В метро я беру тебя за руку, и ты спокойно и чуть смущенно опускаешь глаза. Да, это как раз то, чего я жаждал пуще самой жизни. Одновременно пот и разряд тока прошибает все мое естество. Наши ладони так подходят, что непонятно, как это до сих пор они друг без друга обходились. Вот идиот, костерю я себя на чем свет, всего-то и надо было – справиться с дурацкой нерешительностью. Зачем только полтора года назад я три утра подряд ждал тебя у остановки на Пролетарке, зачем выслушивал твою фразу «Прости, наверное, я тебя очень сильно обидела», зачем улепетывал, не в силах видеть твое лицо и слышать твой голос? Все оказалось гораздо проще и яснее.701-й автобус бесконечно долго объезжает бирюлевские закоулки, и мне очень хочется, чтобы эта бесконечность стала безграничной. Но все же мы добираемся до шестого микрорайона. «Мои уже спят… Может, зайдешь на чай?»
До сих пор гадаю, не пошло бы все по-другому, согласись я тогда. Ну, не все. Ну хотя бы что-то.
Но нет, мне никак нельзя спугнуть мою тихо звенящую радость. Ведь впереди у нас вся жизнь, и не стоит пришпоривать судьбу. Я нипочем не упущу тебя, Лебедушка, чего бы мне это ни стоило. Даже несмотря на то, что скоро мы разъедемся. «Два месяца быстро пролетят», - шепчешь ты, пока мы поднимаемся в лифте.
В Бирюлеве полчаса жду электричку и заедаю сердцебиение пригоршнями леденцов, которые обнаружились в пакете. От постоянных толчков становится трудно дышать. Не знал, что счастье так сильно может подниматься изнутри. 

На домашних у всех длинные гудки. Надежда. Лия. Дядя Женя с тетей Галей – ах да, они на даче под Зеленоградом.
И даже Лена – прекрасная юная принцесса 32-й кафедры, которая зачем-то сама год назад выцепила меня из жизненного водоворота, вдруг проявив инициативу в знакомстве. И затем так же стремительно растворилась в нетях, заставив гадать, что же ей было нужно.
Итак, я сделал все что мог. Моя совесть чиста, а последний патрон всегда припасен.
«Слюнтяй, тебя хватило на восемь неполных месяцев, - шепчет противный бесенок, пока я набираю семь цифр на телефонном диске. – Возьми себя в руки, у тебя же должна быть гордость…»

Житейский опыт всю жизнь подсказывает мне, что в непонятной обстановке или неочевидной ситуации не надо дергаться слишком резко. Иначе легко можно ухудшить состояние, и выбраться обратно окажется невозможно. Посиди, немного осмотрись, дай возможность совершить ошибки другим – глядишь, что-то прояснится, и можно будет потихоньку приступить к решению собственных задач.
Когда я вошел в квартиру после сборов, до твоего возвращения из этого студотряда в курортном кубанском городе, сгори он синим пламенем, оставался целый месяц. Не зная чем себя занять, я много читал, гнал яблочный сок для домашних запасов и размышлял, отчего же нет писем. Но все когда-то заканчивается, даже самое томительное ожидание. Прикинув дату возвращения, навестил опробованное цветочное место на «Варшавской» и поехал во Внуково. Безрезультатно проторчал там до позднего вечера. Голодный и злой вернулся домой.
Следующая рассчитанная мной дата наступала через день. Утром по дороге в аэропорт у меня хватило ума набрать твой номер в автомате. Ты взяла трубку и, выслушав историю последних дней, спросила коротко: «Зачем?» По инерции я что-то промямлил про домашний адрес, который бережно вручил тебе в конце июня. «Выяснилось, что я совсем не умею писать письма».
Поверить в это было невозможно, и тем не менее это была отставка. Собственно, пьесу на этом можно было завершать. Но играли-то мы на одном и том же поле. В понедельник, 3 числа, перед первой в сезоне репетицией я отправился ужинать в буфет. Отстояв километровую очередь, подхожу к кассе. Тут от двери несется вихрь: впереди в чем-то невероятно воздушном ты, сзади свита из двух парней и девчонок. Подходишь к ценникам, демонстративно смотришь сквозь меня и вопрошаешь: «Что, мы стоять будем?!» - и разворачиваешься.
Наверное, надо срочно бросить всю эту снедь, устремиться вслед, оттолкнуть эту нелепую свиту, что-то крикнуть тебе в лицо. Ты же ответила мне всего два месяца назад, ведь все же было так чудесно! Ты не можешь так поступать, это просто несправедливо! И по отношению к себе в первую очередь…
Но я, убитый, еле волоча ноги, дотаскиваю тарелки до ближайшего столика и валюсь на стул. Вот так же противно было четыре года назад дома у ИВ на Староалексеевской, когда поздним вечером на выходе я смертельно хотел подать тебе пальто и так и не смог перебороть проклятую робость. Может, месяц назад надо было рвануть со станции Чернь не домой, а в этот дурацкий южный город, пока еще не было поздно?.. – нелепая мысль терзает меня, и есть я совершенно не могу и не хочу. Туплю в точку, пока меня не приводит в чувство зашедший в буфет жизнерадостный молодожен Гарик.
Все прояснится и развеется, стараюсь успокаивать я себя, как-то входя в обыденный ритм. Ничего непоправимого ведь пока не случилось, мне не в чем себя упрекнуть. Не может быть, чтобы этот кошмар проявился во всей красе, надо перетерпеть эту полосу, это просто какое-то дикое, но временное недоразумение.
В следующую субботу мы встречаемся на улице. Я даже не замечаю с тобой давешних спутников, меня потрясают твои буквально черные глаза. Я пытаюсь докричаться до тебя, что нельзя так долго уходить от вопросов. «Нет», - холодно бросаешь ты.
«Два актера на одну роль» - так называется книга на моей полке. Вернее, их, одинаковых, у меня пара. В прошлом году, в очередной раз каталогизируя с сыном библиотеку, наткнулся на надпись на форзаце одной из них и ужаснулся: «Дима, желаю счастья, здоровья, успехов. Д.Т. 5.02. 1993г.» Если и можно было подобрать у Теофиля Готье заголовок специально, вряд ли у кого-то получилось бы сделать это циничнее. Это даже не намек, а насмешка: было двое претендентов, а теперь извини-подвинься.
Но в задаче с убийственным и безнадежным ответом что-то упрямо не сходится.
«Скажи, это в…?» - я медленно тяну название южного курортного города.
«Нет», - слишком уж хладнокровно мотаешь ты головой.
«Почему же неделю назад ты сказала, что не знаешь, что ответить?»
«А тогда я не знала… Прости, меня ждут».
Если бы это имело значение, я бы сказал, что сбит с толку, но теперь это уже неважно. Спустя какое-то время обнаруживаю, что стою, вцепившись в уличный забор, у торгового центра. Время остановилось.

Мы сидим на кухне под аккомпанемент телевизора, и сгущающийся за окнами вечер обволакивает нас. В какой-то момент «Лебединое озеро» на экране сменяется пресс-конференцией ГКЧП «Трясущиеся руки». Мы оба молчим, потому что сказать нечего. И тут взрывается телефон. Ты уходишь в другую комнату, и я слышу только отдельные слова: «Нет… Нет… Да…» Я мог бы спросить, кто звонил, но делать этого ни за что не буду.
Я нежно глажу и бережно целую твои ладони, и ты совершенно не противишься. Я путано и невнятно втолковываю, что не могу не пойти к Белому Дому, потому что только что договорился, и меня ждут через два часа на «Тверской», которая тогда еще называлась «Горьковской».
И тут в твоих глазах поселяется страх. Не досадное опасение, с которым ты встречала меня раньше, когда говорила, что отчего-то меня боишься– настоящий, взаправдашний страх за меня.

Четыре месяца проскакали в каком-то страшном красном угаре. Время утекало сквозь растопыренные пальцы как прибрежный песок, и не было возможности его удержать. И вместе с ним терялась ты.
Невероятно больно видеть, как на твоих глазах рушится мечта, жизнь, надежда, а тебе даже не дают возможности их отстоять. В один из сентябрьских вечеров у твоей двери мы случайно столкнулись с Игорем. Я почти не сомневался, что лавры счастливого победителя принадлежат ему, но все оказалось куда сложнее и горше.
Мы с ним оказались тезками. Не проявляя к тебе прежде особого интереса, он умудрился начать ухаживания как раз в тот момент, когда чаша весов, казалось, склоняется в мою пользу. А тут еще и тот поход, куда вы так удачно отправились всей группой... Бывает, что искра чувств вспыхивает в совершенно непредсказуемый момент. Еще, кажется, ты его гораздо сильнее поначалу любила, чем он тебя, но теперь это не проверишь, да и неважно уже. После, наверное, ты просто не мечтала, что наступит продолжение, а тут и я нарисовался.
А оно, продолжение, по осени возьми да наступи.
Он настойчиво и уверенно ухаживал и провожал тебя домой. Это подло, но я не мог за тобой не проследить. И однажды в плотных осенних сумерках на повороте тротуара от Каширки к Пролетарскому проспекту узрел холодящую душу картину: пятясь и перебирая ногами, в своем черном пальто ты отступала назад, а он что-то делал с тобой – что, я не разглядел, твоя фигура перекрывала. Потом я очень долго не мог проходить даже рядом с тем местом. Пересилил себя, только когда на месте хрущевок выросли жилые многоэтажки.
Тогда я решил провожать тебя от дома до института. Этой дороги никто у меня отнять не мог.
И вот за два дня до нового года утром мы расстались у Колобашни. Когда я попытался взять тебя за руку, ты вырвала ее с каким-то ледяным остервенением. Мне важно было увидеть, куда ты повесишь пальто, чтобы отследить тебя после зачета. И ждал я там целый день. Пока каким-то звериным чутьем не почувствовал, что надо выйти на улицу и встать в углублении за входом. Буквально четыре минуты спустя вы вышли. Наверное, он тоже что-то почуял, потому что у Каширки повернулся к тебе лицом и обнял тебя за талию.
Тут я потерял рассудок. Рыча, за четверть часа долетел до Загорья и решил подождать вас у входа в дом. Из Дендропарка вы вышли два часа спустя, когда уже приближался ранний декабрьский вечер. Не успел я опомниться, как рекогносцировка на театре военных действий снова сменилась: он прошествовал на улицу из подъездной двери с пустым ведром и с Юлькой.
Если бы я что-то мог соображать, то в первый момент такая картина меня бы до глубины души изумила, но вскорости я бы, вероятно, догадался, что речь идет о новогодней елке и о хлопотах, с нею связанных. Но способность к логическому размышлению осталась где-то на периферии сознания. Я зачем-то двинул за этой процессией и вскорости наткнулся на нее, когда она двигалась в обратном направлении. Юлька – моя страховка, он не бросится выяснять отношения при ней, да еще с ведром. Но одновременно это и ходячая информация: она меня явно заметила и узнала.
Выдвигаться к остановке было нельзя – придомовая площадка прекрасно «простреливается» с твоей кухни, ты легко меня отследишь. Уйти просто так «огородами»? Граждане, вы плохо меня знаете. Внутри все кипит и клокочет, надо что-то срочно предпринять! При этом сбит с толку я окончательно и бесповоротно. И только природный инстинкт выручает, подсказывая повторить уже опробованный сегодня трюк. Сбоку от двери в подъезд – мусорная камера, а за ней – выступ стены. Если встать туда, тебя не заметят ни входящие, ни выходящие. Выжду немного, а там видно будет.
Как в воду глядел. Только вжался в уступ, сразу же хлопнула входная дверь. Ты вышла в зябкую морось почему-то без теплой куртки, сделала несколько шагов и принялась пристально вглядываться в сторону остановки. Чуть погодя обернулась и как-то обреченно двинулась назад, бесцельно глядя вбок. Вот ты ближе и ближе. Тебе всего лишь надо немного, градусов на пятнадцать, повернуть взгляд – и ты меня заметишь. Но невидящим взором ты скользишь по стене и исчезаешь в подъезде.
И тут меня прорвало. В лифте я взлетел на твой этаж, что есть силы вжал кнопку звонка в косяк (тамбур оказался открыт), не дожидаясь, пока ты что-то пробормочешь, хлопнулся на колени и предложил выйти за меня замуж.
«Дим, я тебя прошу: уйди пожалуйста».
Помню, что долго ехал к Надежде на улицу Дубки, и в Царицыне какой-то мужик, ужаснувшись моему расхристанному виду и перекошенному от боли лицу, ободряюще сказал что-то вроде «Нормально, все путем, прорвемся». Помню, что у Надежды смотрел «Что? Где? Когда?» и пил чай. Помню, что успел на последней электричке домой.
И наутро понял, что эта книга закрылась, так и не успев начаться.

Не помню, сколько ласкал твои руки, но длилось это долго. Долго, очень-очень. И еще один вопрос не дает мне покоя. Что если бы я не оставил тогда твой дом, повинуясь не долгу как его понимал, а чувству? Мы снова дышали в унисон, и показалось, все плохое позади.
Но чтобы оно действительно закончилось бесповоротно, надо было встать и оставить тебя, уйти в темноту навстречу дождю и липкой неизвестности. Ведь чтобы честно играть по правилам, в самые важные моменты необходимо совершать то, что обязан, а не то, чего хочется сильнее всего на свете. Я так тогда думал. А ты сжала мне ладонь и на прощание умоляюще попросила: «Только звони пожалуйста».
С Лией и еще какой-то компанией добрались до «Баррикадной». На Конюшковской большие группы людей уже тащили связки арматуры, перегораживая проезжие части в нескольких местах. Сильно пахло ржавым металлом, мокрым асфальтом, лихой бесшабашностью толпы и большой опасностью. Ночевать на последней электричке поехал домой – устал смертельно, документов при себе никаких, да и морально не был готов к ночной смене.

«С тобой интересно поговорить, но… Нет, нет. Пойми, ведь это от меня не зависит», - ты тянешь Monte Tenda 1996 года под копченого угря. Мы мало говорим, общаясь в основном взглядами да мыслями. Полтора десятка лет знакомства – серьезный срок, чтобы отбросить сантименты и думать как есть. Руби, чего уж там. Мы ведь празднуем не чью-нибудь, а твою круглую дату.
Однажды, шесть лет назад, я уже испортил тебе день рождения. Напросился, ожидая, что все будет не хуже, чем в прошлый раз, в 1992-м, когда ты сама пригласила, да и прошло все замечательно. А тут…
ТЫ посадил нас напротив – его одесную, меня ошуюю. Он явно не ожидал такого «подарка». Напился быстрее, чем, наверное, предполагал, и принялся демонстративно хлопать тебя ладонью по ляжке. Конечно, я тоже был далеко не в своей тарелке. Было принялся флиртовать с Оксаной, но не уверен, заметила ли она эту попытку. В итоге он скрылся в другой комнате, где с ним случилось нечто вроде истерики.
На следующий год я уже не нарывался. Но тридцатилетие – дело другое. Я хорошо подготовился. Заранее заказал на «Парке» букет (не буду говорить, сколько там было роз, тем более, как ты заметила тогда, это беспардонный намек). Довез его на такси до Тверской и заранее разместил на столике.
Услышав о сюрпризе, ты всполошилась, но увидев, что все прилично, успокоилась. Выходит, тебе суждено стать моей музой. Ну, пусть так. За это стоит выпить.

Весь день я звоню тебе и сообщаю и событиях. Вот приехал генерал Лебедь со взводом БМП. Вот на митинге выступает Шеварднадзе. Вот всех попросили прийти вечером…
«Прости, Дим, я только из душа, и ко мне должны прийти гости… Ой, звонок в дверь – наверное, это они!»
Ладно, развлекайтесь. Передай своему гостю, что я не только тебя, но и вас обоих тут буду защищать. В конце концов, он мотал «срочку», поймет.
Пока еду домой ужинать и переодеться, почему-то наваливается дикая усталость. Не хочу я ни о тебе больше думать, ни о принцессе Лене, ни даже о Светке, строгом комсорге и серьезной виолончелистке из Домодедова, которой я в восьмом классе за неведомо какие заслуги очень нравился, пока не переметнулся в московскую школу. Хочется, чтобы все это быстрее закончилось.

«Виртуозы Москвы» играли блестяще, и в Большом зале Консерватории царил аншлаг. Аншлаг был и в гардеробе – такой, что моему пальто с зимней шапкой место нашлось только на дополнительном крючке. Когда мы спустились за одеждой, пальто висело, а шапка нет. Гардеробщица только развела руками.
Ударить в грязь лицом журналисту-лауреату ни в коем случае было нельзя. Быстренько соорудил претензию, попросил тебя расписаться как свидетеля и проштемпелевал у дежурного администратора. Консультация у зампреда суда, помощь знакомого адвоката, повестка в суд как истцу. Спасло, что ответчик не явился ни на одно из трех заседаний. А свидетель! Боже, какой у меня был свидетель!! Любо-дорого посмотреть на такого свидетеля, скажу я вам!!!
«У меня дорогие курсы английского, а тут ты со своим судом», - возражение вполне ожидаемое, чего уж там. Но у меня нашелся непререкаемый аргумент: «Ты и так мне жизнь поломала, помоги хотя бы деньги за шапку вернуть».
На все вопросы судьи у тебя был готов ответ, и госпожа в мантии, показалось, от наших выступлений немного поплыла. По-настоящему же потрясло меня, когда на ее вопрос «Ну а какая была шапка, ведь этого же в материалах дела нет – вот и сам истец не помнит?!» ты ничтоже сумняшеся ответила быстро, убедительно и по делу: «Новая. Норковая!»
Вот уж не знаю, честно, какой бы ты была мне супругой. Но как свидетель в суде ты бесподобна! Завидуйте, у какого еще пиита есть такая муза!!!
Нечего и говорить, что решение оказалось в мою пользу.

Всю ночь дождь поливал как из ведра. Местная «Аврора» - теплоход «Москва» - перешел от гостиницы «Украина» на нашу сторону и тут же отчалил обратно. Пальба трассирующими от американского посольства перемежалась жутковатыми рассказами очевидцев.
Мутный рассвет понемногу выхватывал куски постепенно обретавшего реальность пространства. Промокшие ноги затекли, и цепь становилась все реже – уставшие москвичи понемногу оставляли свои посты, но кольцо не размыкалось. Кто-то из соседей протянул мне яблоко, и, хрумкая, я пошлепал к метро.
«Я домой. Есть жертвы, но, вроде, немного». Ты молча дышала в трубку, но я и не просил что-то говорить. «Прости, я устал, днем позвоню». После дневного разговора по телефону я снова причапал на Краснопресненскую набережную. «Аврора» туда как раз доставила от «Украины» Ростроповича. Ликующая толпа на руках приняла его с борта, бережно поставила на асфальт и, скандируя, стала требовать автограф. Мэтр, растерянно и смущенно улыбаясь, недоуменно озирался по сторонам, пока кто-то находчивый не протянул ему кусок мела. Под громогласные овации знаменитый музыкант оставил на мостовой эффектный росчерк, и только тогда его пропустили ко входу в Белый Дом.
У меня не оказалось при себе фотоаппарата, и ни у кого в толпе я тоже его не заметил. Наутро, конечно, я его захватил. Но очередной ночной дождь уже смыл мел подчистую.

Девять лет назад он пришлет мне злобную интернет-СМСку: «Что-то вы, барон, ожили. Надо вас немного подморозить». Смешной слабак! Неужели он думает, что ломает меня, увозя тебя к пристанищу беглых олигархов!
На роль жены декабриста муза подходит плохо, тем более когда вместо Сибири — благоустроенное и благополучное королевство. Но и слишком близко быть муза права не имеет. Неполезно, когда ей можно позвонить и просто поболтать. Я не спеша перебираю перекатывающиеся горошинками драгоценных жемчужин четки воспоминаний. Традиция ходить на конкурсы Чайковского – в 1994-м и в 1998-м. Подснежники на Пасху 1995-го. «Волшебный стрелок» Вебера, когда так хотелось подпеть хору «Ноченька», и «Евгений Онегин» в «Новой опере». Перед пожаром на Останкинской башне я еще успел тебе показать «Седьмое небо» и даже гордо поведал, что оно вращается вокруг оси (умолчим, что тут с тобой сделалось). Все это осталось в прошлой жизни, но живет во мне.
Мои девяностые закончились в конце мая 2000-го. Просто села батарейка. В очередной раз сработала блокировка сознания, или, если хотите, мудрое Провидение защитило меня от больших передряг. Потому что совсем не случайно ты ходила тогда на дорогие курсы английского.
Музам полагается быть за морями, за долами. Никуда не годится, когда они ежедневно мелькают перед глазами в домашнем халате. Правда, нигде не сказано, что они обязаны принимать чужое подданство и таким образом немного, но все же изменять Родине.
Но вот мы шагаем от Кремля к «Кофемании», десятилетие спустя прославившейся в качестве места потасовки знаменитых футболистов-недоумков, и из твоей модной холщовой сумки красноречиво выглядывают ощетинившиеся львята на двух одинаковых паспортах. Когда я рассказываю, как при помощи приставов-исполнителей удалось взыскать полную сумму с Консерватории, ты удивленно мечешь брови: «Разве у нас это работает?» «Не знаю как у вас, но у нас вполне», - парирую я и приобнимаю тебя за талию. «Трогать меня нельзя, иначе разразится международный конфликт!» Брось, мне плевать на конфликты, тем более что барон Карл Иероним давным-давно все уже вам доказал.
Август – время трех Спасов. Это месяц сбора урожая, месяц спелых кабачков, арбузов, огурцов и свежевырытой картошки. Но уже много лет для меня это твой месяц. Десятину прекрасных воспоминаний с привкусом горьковатой полыни на убранном жнивье я приношу на твой алтарь, и пускай эта жертва будет принята как небольшая компенсация излишней назойливости, которой я тебе так докучал. Кстати, и увидел я тебя впервые именно в августе, хотя это другая история. Если же тоска слишком сильно водит по душе острыми коготочками, я пытаюсь докричаться сквозь 37 лет тому робкому застенчивому пареньку, чтобы сделал три-четыре шага вперед и дернул тебя за косу, которая так когда-то его пленила. Но он не слышит. А может, делает вид, что оглох. У него, надо признать, это хорошо выходит – изображать пренебрежение. А теперь и косы давно нет, и как, ну как мне еще привлечь твое внимание? Разве Наташу с Таней взять в союзницы?
Но когда меня докучают расспросами, а пошел бы я снова защищать Белый Дом, где и как именно растворились наши завоевания, и почему плодами победы над путчистами воспользовались либералы-проходимцы – я снисходительно помалкиваю. Да что вы знаете о путче, господа!