Герои
Партбилет под Славянском и шанс на мир
Как украинским поисковикам удалось не разорвать связи с российскими
15.06.2020
- Публикатор: Виталий Лейбин (Leybin)
- Текст: Павел Волков
- Фото: Павел Волков, из архива всеукраинской общественной организации «Союз “Народная память”»
Украинские поисковики продолжают сотрудничество с поисковиками из России. И это чудо, если принять во внимание, что на Донбассе продолжается война, что войны исторической памяти еще никогда не были так сильны, а отношения между Украиной и Россией — так плохи. Наш корреспондент Павел Волков вместе с украинскими поисковиками отправился на раскопки района дважды легендарного Славянска и выяснил, что те, кто видел войну, хотят мира, и что истина, в том числе и о войне, существует
Лицо войны
Привокзальная площадь, как и везде, забита шаурмой, колбасой, пивом, но над плоскими крышами киосков и магазинов в серое декабрьское небо взлетают купола — колокольный звон несется над торговцами в храме. Для многих по обе стороны конфликта Славянск — это храм. Храм начала и храм конца. Среди неотличимых друг от друга «мыльниц» на колесах очень легко идентифицировать машину, которая приехала за мной. Белая «газель» с большим красным крестом и надписью «Груз 200. Поиск погибших» — скорее из мира храма, чем из мира ларьков с шаурмой. За рулем молодой человек в камуфляже с шевроном «Ассоциация исследователей военно-исторического наследия “Плацдарм”».
— Алексей Юков, — дружелюбно протягивает он мне руку.
— Друзья из России попросили о вас написать.
— Да, конечно, спасибо. Но вообще странно, 9 мая празднуют, а о своих погибших не знают. Наши славяне какие-то дурные, войны только ведут между собой. Война — это не парады и награды, а разрушенные семьи, жизни. Это ужасно.
«Газель» трясется по убитым дорогам Донбасса. Мимо мелькают то современные бигборды с надписями вроде «Слава нации», то ржавые погнутые таблички типа «Сельхозпредприятие “Дружба”». У меня появляется закономерный вопрос:
— Вы были на войне?
— Да, мы здесь были, все видели. Мы понимаем, что такое война — с лицом смерти, кладбища и беды, одно сплошное зло. Люди обозлены, готовы убивать друг друга просто из-за разного восприятия мира.
Я молчу, не совсем понимая, как реагировать — наше восприятие мира не такое уж и разное. Впрочем, только городские «активисты» в поисках червонца непримиримы и готовы воевать неизвестно с кем до последнего украинца; те, же, кто реально видел войну, как правило, перестают делить мир на белое и черное.
Привокзальная площадь, как и везде, забита шаурмой, колбасой, пивом, но над плоскими крышами киосков и магазинов в серое декабрьское небо взлетают купола — колокольный звон несется над торговцами в храме. Для многих по обе стороны конфликта Славянск — это храм. Храм начала и храм конца. Среди неотличимых друг от друга «мыльниц» на колесах очень легко идентифицировать машину, которая приехала за мной. Белая «газель» с большим красным крестом и надписью «Груз 200. Поиск погибших» — скорее из мира храма, чем из мира ларьков с шаурмой. За рулем молодой человек в камуфляже с шевроном «Ассоциация исследователей военно-исторического наследия “Плацдарм”».
— Алексей Юков, — дружелюбно протягивает он мне руку.
— Друзья из России попросили о вас написать.
— Да, конечно, спасибо. Но вообще странно, 9 мая празднуют, а о своих погибших не знают. Наши славяне какие-то дурные, войны только ведут между собой. Война — это не парады и награды, а разрушенные семьи, жизни. Это ужасно.
«Газель» трясется по убитым дорогам Донбасса. Мимо мелькают то современные бигборды с надписями вроде «Слава нации», то ржавые погнутые таблички типа «Сельхозпредприятие “Дружба”». У меня появляется закономерный вопрос:
— Вы были на войне?
— Да, мы здесь были, все видели. Мы понимаем, что такое война — с лицом смерти, кладбища и беды, одно сплошное зло. Люди обозлены, готовы убивать друг друга просто из-за разного восприятия мира.
Я молчу, не совсем понимая, как реагировать — наше восприятие мира не такое уж и разное. Впрочем, только городские «активисты» в поисках червонца непримиримы и готовы воевать неизвестно с кем до последнего украинца; те, же, кто реально видел войну, как правило, перестают делить мир на белое и черное.
Алексей Юков, поисковик
Никто не забыт, ничто не забыто?
Киев. Офис всеукраинской общественной организации «Союз “Народная память”». Глава Союза Ярослав Жилкин сидит за столом под большой картой, где отмечены места проведения поисковых работ.
— Я сам предприниматель, — говорит он, — а поиском занялся, потому что бабушка все горевала, что у нее брат, мой двоюродный дед, в июне 41-го пропал без вести. Он входил в состав Первой армии, был музыкантом. Его боевой товарищ вернулся после войны из плена и рассказал, что последний раз видел моего деда в воронке, пережидающим авианалет. Потом они разбежались, и больше ничего о его судьбе не известно. Я пытался найти его, не знал, как искать — к частным детективам обращался, и в Москву в архивы, но без толку. Вот тут подвернулись поисковики. Я с ними поехал в экспедицию, каску нашел, меня это впечатлило. Начал поддерживать их, потом стал руководителем местной организации в моем родном Кривом Роге… А со временем понял, что поисковая работа пущена в стране на самотек, государство этим не занимается. Я просто ужаснулся тому, какая несправедливость творится. Вроде бы мы с детства всегда слышали: никто не забыт, ничто не забыто, все мы помним погибших воинов, чтим их подвиг и так далее, — а по сути практически все они остались в своих первичных захоронениях либо на местах боев.
— И вы решили бороться с несправедливостью своими силами?
— В 2011 году на Первом всеукраинском съезде поисковиков меня избрали главой. К нам присоединяется много разных людей — предприниматели, археологи, действующие и бывшие работники полиции, судмедэксперты в отставке. Есть костяк, который я финансирую — содержу за свой счет офис, такой вот как бы штаб, потому что много работы юридического плана, надо работать с картами, с архивами, поддерживать связи с другими поисковиками. Остальные — волонтеры, занимаются этим в свободное от работы время, это их увлечение. «Союз “Народная память”» — это зонтичная структура, она включает независимые организации в разных городах.
— Волонтеры волонтерами, но экспедиции же стоят денег. Их тоже финансируете вы?
— Да. В качестве примера могу привести нашу экспедицию в Барвенково, после которой мы передали останки красноармейцев представителям Российской Федерации. По нашим подсчетам, там в полях лежит больше ста тысяч человек, а за три года нам удалось обследовать лишь небольшой пятачок и найти останки только двухсот с лишним бойцов. Чувствуете, какая колоссальная разница — сто тысяч и двести! Самая скромная экспедиция — чтобы оплатить людям бензин, билеты на поезд, обеспечить питанием, водой, какой-то крышей над головой, — стоит немалых денег. В этом году она мне обошлась приблизительно в сто пятьдесят тысяч гривен.
— На сколько дней?
— Неделя. Больше очень трудно. Люди берут отпуска за свой счет. Вообще в экспедиции желательно работать круглый год, по крайней мере, пока позволяют полевые сельскохозяйственные работы. Но тогда труд надо оплачивать, потому что люди не могут за свой счет так долго этим заниматься — им надо кормить свои семьи. Это другой уровень. Тогда уже надо профессионалов нанимать на сдельную работу, контролировать это все и оплачивать. А на волонтерских началах у нас получается раз в год на семь дней вырываться.
Киев. Офис всеукраинской общественной организации «Союз “Народная память”». Глава Союза Ярослав Жилкин сидит за столом под большой картой, где отмечены места проведения поисковых работ.
— Я сам предприниматель, — говорит он, — а поиском занялся, потому что бабушка все горевала, что у нее брат, мой двоюродный дед, в июне 41-го пропал без вести. Он входил в состав Первой армии, был музыкантом. Его боевой товарищ вернулся после войны из плена и рассказал, что последний раз видел моего деда в воронке, пережидающим авианалет. Потом они разбежались, и больше ничего о его судьбе не известно. Я пытался найти его, не знал, как искать — к частным детективам обращался, и в Москву в архивы, но без толку. Вот тут подвернулись поисковики. Я с ними поехал в экспедицию, каску нашел, меня это впечатлило. Начал поддерживать их, потом стал руководителем местной организации в моем родном Кривом Роге… А со временем понял, что поисковая работа пущена в стране на самотек, государство этим не занимается. Я просто ужаснулся тому, какая несправедливость творится. Вроде бы мы с детства всегда слышали: никто не забыт, ничто не забыто, все мы помним погибших воинов, чтим их подвиг и так далее, — а по сути практически все они остались в своих первичных захоронениях либо на местах боев.
— И вы решили бороться с несправедливостью своими силами?
— В 2011 году на Первом всеукраинском съезде поисковиков меня избрали главой. К нам присоединяется много разных людей — предприниматели, археологи, действующие и бывшие работники полиции, судмедэксперты в отставке. Есть костяк, который я финансирую — содержу за свой счет офис, такой вот как бы штаб, потому что много работы юридического плана, надо работать с картами, с архивами, поддерживать связи с другими поисковиками. Остальные — волонтеры, занимаются этим в свободное от работы время, это их увлечение. «Союз “Народная память”» — это зонтичная структура, она включает независимые организации в разных городах.
— Волонтеры волонтерами, но экспедиции же стоят денег. Их тоже финансируете вы?
— Да. В качестве примера могу привести нашу экспедицию в Барвенково, после которой мы передали останки красноармейцев представителям Российской Федерации. По нашим подсчетам, там в полях лежит больше ста тысяч человек, а за три года нам удалось обследовать лишь небольшой пятачок и найти останки только двухсот с лишним бойцов. Чувствуете, какая колоссальная разница — сто тысяч и двести! Самая скромная экспедиция — чтобы оплатить людям бензин, билеты на поезд, обеспечить питанием, водой, какой-то крышей над головой, — стоит немалых денег. В этом году она мне обошлась приблизительно в сто пятьдесят тысяч гривен.
— На сколько дней?
— Неделя. Больше очень трудно. Люди берут отпуска за свой счет. Вообще в экспедиции желательно работать круглый год, по крайней мере, пока позволяют полевые сельскохозяйственные работы. Но тогда труд надо оплачивать, потому что люди не могут за свой счет так долго этим заниматься — им надо кормить свои семьи. Это другой уровень. Тогда уже надо профессионалов нанимать на сдельную работу, контролировать это все и оплачивать. А на волонтерских началах у нас получается раз в год на семь дней вырываться.
Самое страшное, когда люди перестают быть людьми. А сложно оставаться человеком в ситуации, когда на твоих глазах убивают или когда убиваешь ты.
Люди и нелюди
«Газель» с красным крестом тарахтит мимо затянутых туманом полей Донбасса, а Алексей тактично помогает мне перевести тему с этой войны на ту:
— Вам интересна наша деятельность по Второй мировой войне?
— Да, конечно.
— Вот, смотрите направо. Мы проезжаем высоту 199,5, известную как поле Шуклина. В 1943-м здесь, между селами Богородичное и Долина, проходили ожесточенные бои, потери в день составляли почти тысячу человек. Мы подняли уже более 3000 советских солдат. Из них не меньше 2500 — на этих высотах. Там немцы сильно укрепились, а потом кинули туда элитные части, дивизию СС «Викинг». Наш город освобождали два раза, в 1942 и 1943 годах. Под Славянском погибло больше, чем было жителей Славянска. Погибших здесь толком не искали на протяжении 75 лет. Да, были поисковые отряды из пионеров, они собирали останки. Но массово этим не занимались. Ладно, первые лет 10 после войны люди восстанавливали города, инфраструктуру. Но в 60-е, когда страна в принципе уже стала на ноги, восстановилась, можно было бы этим заняться! Неужели нужно было ждать целых три поколения, чтобы начать массовые поиски?
— А сейчас молодежь вам помогает? Что ее побуждает к этому?
— Думаю, история. Им хочется знать правду, хочется дотронуться до нее. Не читать учебник или смотреть фильмы, зачастую недостоверные. Мы дотрагиваемся до живой истории. Нам не нужно рассказывать, какая была война — мы ее видим здесь в окопах.
— И что же вы видите?
— Для нас, поисковиков, самое главное — вернуть имя солдату, просто вернуть его домой, чтобы он был достойно захоронен, а не валялся в распаханном поле. Здесь же были братские могилы после войны, а потом их просто грейдером сгребли и посадили сверху пшеницу. Эта ужасная война людей, конечно, чему-то научила, но... К сожалению, война огрубляет, она пробуждает в людях животное начало, в них начинает говорить не разум, а инстинкт. Для них было вполне нормально, если труп валялся вдоль дороги, — люди привыкли! Война забирает человечность. Самое страшное, когда люди перестают быть людьми. А сложно оставаться человеком в ситуации, когда на твоих глазах убивают или когда убиваешь ты.
«Газель» с красным крестом тарахтит мимо затянутых туманом полей Донбасса, а Алексей тактично помогает мне перевести тему с этой войны на ту:
— Вам интересна наша деятельность по Второй мировой войне?
— Да, конечно.
— Вот, смотрите направо. Мы проезжаем высоту 199,5, известную как поле Шуклина. В 1943-м здесь, между селами Богородичное и Долина, проходили ожесточенные бои, потери в день составляли почти тысячу человек. Мы подняли уже более 3000 советских солдат. Из них не меньше 2500 — на этих высотах. Там немцы сильно укрепились, а потом кинули туда элитные части, дивизию СС «Викинг». Наш город освобождали два раза, в 1942 и 1943 годах. Под Славянском погибло больше, чем было жителей Славянска. Погибших здесь толком не искали на протяжении 75 лет. Да, были поисковые отряды из пионеров, они собирали останки. Но массово этим не занимались. Ладно, первые лет 10 после войны люди восстанавливали города, инфраструктуру. Но в 60-е, когда страна в принципе уже стала на ноги, восстановилась, можно было бы этим заняться! Неужели нужно было ждать целых три поколения, чтобы начать массовые поиски?
— А сейчас молодежь вам помогает? Что ее побуждает к этому?
— Думаю, история. Им хочется знать правду, хочется дотронуться до нее. Не читать учебник или смотреть фильмы, зачастую недостоверные. Мы дотрагиваемся до живой истории. Нам не нужно рассказывать, какая была война — мы ее видим здесь в окопах.
— И что же вы видите?
— Для нас, поисковиков, самое главное — вернуть имя солдату, просто вернуть его домой, чтобы он был достойно захоронен, а не валялся в распаханном поле. Здесь же были братские могилы после войны, а потом их просто грейдером сгребли и посадили сверху пшеницу. Эта ужасная война людей, конечно, чему-то научила, но... К сожалению, война огрубляет, она пробуждает в людях животное начало, в них начинает говорить не разум, а инстинкт. Для них было вполне нормально, если труп валялся вдоль дороги, — люди привыкли! Война забирает человечность. Самое страшное, когда люди перестают быть людьми. А сложно оставаться человеком в ситуации, когда на твоих глазах убивают или когда убиваешь ты.
«На братских могилах не ставят крестов…»
В киевском офисе Ярослав Жилкин продолжает раскрывать секреты поисковых работ.
— Откуда вы знаете, где надо искать?
— Во-первых, благодаря опросам местного населения. У нас существует горячая линия, плюс на нашем YouTube-канале постоянно выходят сюжеты, напоминающие людям о том, что нас интересуют любые передающиеся из поколения в поколение сведения. Кто-то помнит, что рядом была могилка красноармейца, бабушка помнит, что где-то летчик упал, а ни оградки, ни обелиска уже нет. Такого плана обрывочные сведения накапливаются в базе данных. Мы даже иногда снаряжаем экспедиции из юношей и девушек без лопат. Они приезжают под надзором старших в близлежащие села, ходят там несколько дней, отыскивают старейшин и расспрашивают их. Это сбор первичной информации. Второе — сопоставление с архивами. Смотрим, где происходили события, повлекшие за собой массовую гибель. Где были массовые потери, там перспективное место. Мы приходим, ищем следы — осколки, хвостовики от мин, гильзы. Как правило, немцы не стреляли в пустоту. Если ты видишь хвостовики от мин, значит, по кому-то они стреляли, значит, кто-то мог погибнуть и останки могут быть где-то рядом. Мы сравниваем официальные списки погибших в этом районе с надписями на братских могилах. Если кого-то не хватает, значит, они лежат где-то в полях. Это первичные, так называемые санитарные захоронения. Поля надо было засевать, поэтому местные жители выходили, и все, что оставалось после боев — тела бойцов, убитых лошадей, гильзы, куски бронетехники — крюками стаскивали в ближайшие воронки, блиндажи, засыпали сверху и пахали. По железу находим эти места. Самое ценное для нас — это личный опознавательный знак (ЛОЗ), по которому можно идентифицировать человека.
— Бывает такое, что находятся останки, а опознавательных знаков нет?
— Да, к сожалению. Вот сейчас 142 человека было найдено и только 32 ЛОЗа. Дело в том, что это 42-й год, а как раз в начале 42-го года командование отменило личные опознавательные знаки и ввело вместо них красноармейские книжки — удостоверения личности, которые в земле довольно быстро разлагаются. Только благодаря каким-то особым обстоятельствам — например, документ был вложен в кожаный переплет либо кошелек — какая-то часть сохраняется. Благодаря такому чудом уцелевшему документу одного бойца идентифицировали без ЛОЗа. Это удача. Видно, что каждый второй был либо комсомольцем, либо партийным работником или членом коммунистической партии, потому что в земле очень много следов красных обложек — но они сделаны из такого материала, который только ускоряет разложение бумаги. Поэтому ты видишь красные вкрапления от партбилета, а прочитать там ничего уже нельзя — просто кусочки обложки остались, и все.
— То есть идентифицировать этих людей уже никак не получится. Или есть варианты?
— Есть варианты, но это колоссальные деньги. По идее, из всех останков должны быть отобраны материалы для извлечения ДНК. Но с чем сравнивать будем? Нужен родственник, желательно прямой родственник — либо сын или дочь, которых уже мало осталось, либо внук, хотя в этом случае будет меньше совпадений. Повторю, это огромные деньги. И кроме того, не все ищут своих погибших на войне родственников. Но все равно мы собираем максимальные данные, которые могут пригодиться потом, потому что к нам обращаются даже спустя годы. Мы снимаем антропологические данные — мужчина, женщина, приблизительный возраст, приблизительный рост, даже наличие прижизненных увечий; исследуем обстоятельства гибели человека, какого он был воинского звания. Даже ключик в кармане о чем-то да говорит. Мы сейчас передавали дочке личные вещи найденного бойца — два ключа-трехгранника, как проводники в поездах носят, чтобы купе открывать. В воинских подразделениях такие не носили. Кто он такой? Так вот, у нее в фотоальбоме — человек еще до войны, до призыва. Он в форме, видно, что служащий, и, судя по форме, скорее всего железнодорожник.
— Где хранятся останки до передачи родственникам или те, которые вообще не идентифицированы?
— Если есть какие-то зацепки и есть шанс найти родственников, мы эти останки, как правило, не хороним, они лежат на депонировании. А тех, кого уже, увы, не получится идентифицировать, хороним по согласованию с местными властями в братских могилах. Мы хороним в тех селах, рядом с которыми находим останки, а в них есть ограничения. Там можно сотню похоронить, там еще сотню, а дальше что? Это надо системно решать на более высоком уровне. Если брать количество останков в Барвенково, то, скорее всего, надо будет поднимать вопрос на областном уровне — чтобы выделили либо кладбище, либо что-то еще.
В киевском офисе Ярослав Жилкин продолжает раскрывать секреты поисковых работ.
— Откуда вы знаете, где надо искать?
— Во-первых, благодаря опросам местного населения. У нас существует горячая линия, плюс на нашем YouTube-канале постоянно выходят сюжеты, напоминающие людям о том, что нас интересуют любые передающиеся из поколения в поколение сведения. Кто-то помнит, что рядом была могилка красноармейца, бабушка помнит, что где-то летчик упал, а ни оградки, ни обелиска уже нет. Такого плана обрывочные сведения накапливаются в базе данных. Мы даже иногда снаряжаем экспедиции из юношей и девушек без лопат. Они приезжают под надзором старших в близлежащие села, ходят там несколько дней, отыскивают старейшин и расспрашивают их. Это сбор первичной информации. Второе — сопоставление с архивами. Смотрим, где происходили события, повлекшие за собой массовую гибель. Где были массовые потери, там перспективное место. Мы приходим, ищем следы — осколки, хвостовики от мин, гильзы. Как правило, немцы не стреляли в пустоту. Если ты видишь хвостовики от мин, значит, по кому-то они стреляли, значит, кто-то мог погибнуть и останки могут быть где-то рядом. Мы сравниваем официальные списки погибших в этом районе с надписями на братских могилах. Если кого-то не хватает, значит, они лежат где-то в полях. Это первичные, так называемые санитарные захоронения. Поля надо было засевать, поэтому местные жители выходили, и все, что оставалось после боев — тела бойцов, убитых лошадей, гильзы, куски бронетехники — крюками стаскивали в ближайшие воронки, блиндажи, засыпали сверху и пахали. По железу находим эти места. Самое ценное для нас — это личный опознавательный знак (ЛОЗ), по которому можно идентифицировать человека.
— Бывает такое, что находятся останки, а опознавательных знаков нет?
— Да, к сожалению. Вот сейчас 142 человека было найдено и только 32 ЛОЗа. Дело в том, что это 42-й год, а как раз в начале 42-го года командование отменило личные опознавательные знаки и ввело вместо них красноармейские книжки — удостоверения личности, которые в земле довольно быстро разлагаются. Только благодаря каким-то особым обстоятельствам — например, документ был вложен в кожаный переплет либо кошелек — какая-то часть сохраняется. Благодаря такому чудом уцелевшему документу одного бойца идентифицировали без ЛОЗа. Это удача. Видно, что каждый второй был либо комсомольцем, либо партийным работником или членом коммунистической партии, потому что в земле очень много следов красных обложек — но они сделаны из такого материала, который только ускоряет разложение бумаги. Поэтому ты видишь красные вкрапления от партбилета, а прочитать там ничего уже нельзя — просто кусочки обложки остались, и все.
— То есть идентифицировать этих людей уже никак не получится. Или есть варианты?
— Есть варианты, но это колоссальные деньги. По идее, из всех останков должны быть отобраны материалы для извлечения ДНК. Но с чем сравнивать будем? Нужен родственник, желательно прямой родственник — либо сын или дочь, которых уже мало осталось, либо внук, хотя в этом случае будет меньше совпадений. Повторю, это огромные деньги. И кроме того, не все ищут своих погибших на войне родственников. Но все равно мы собираем максимальные данные, которые могут пригодиться потом, потому что к нам обращаются даже спустя годы. Мы снимаем антропологические данные — мужчина, женщина, приблизительный возраст, приблизительный рост, даже наличие прижизненных увечий; исследуем обстоятельства гибели человека, какого он был воинского звания. Даже ключик в кармане о чем-то да говорит. Мы сейчас передавали дочке личные вещи найденного бойца — два ключа-трехгранника, как проводники в поездах носят, чтобы купе открывать. В воинских подразделениях такие не носили. Кто он такой? Так вот, у нее в фотоальбоме — человек еще до войны, до призыва. Он в форме, видно, что служащий, и, судя по форме, скорее всего железнодорожник.
— Где хранятся останки до передачи родственникам или те, которые вообще не идентифицированы?
— Если есть какие-то зацепки и есть шанс найти родственников, мы эти останки, как правило, не хороним, они лежат на депонировании. А тех, кого уже, увы, не получится идентифицировать, хороним по согласованию с местными властями в братских могилах. Мы хороним в тех селах, рядом с которыми находим останки, а в них есть ограничения. Там можно сотню похоронить, там еще сотню, а дальше что? Это надо системно решать на более высоком уровне. Если брать количество останков в Барвенково, то, скорее всего, надо будет поднимать вопрос на областном уровне — чтобы выделили либо кладбище, либо что-то еще.
Если бы каждый понял, что все мы жители планеты Земля, войны бы прекратились. Но для этого, наверное, нужно, чтобы на нас напали инопланетяне.
«Нужно, чтобы напали инопланетяне»
Газель «Груз 200» останавливается в чистом поле в 20 километрах от Славянска. Снега нет, везде, куда ни кинь взор, распаханный чернозем с остатками стерни от подсолнечника — «бадылля», как называют это на Украине. Низко-низко повис туман, за которым почти не видно лесок на той самой высоте, где шли кровопролитные бои с танковой дивизией СС.
— Теперь надо идти пешком, — говорит Алексей.
Он протягивает мне резиновые сапоги — в кроссовках по влажному распаханному полю не пройдешь — и камуфлированный бушлат, чтобы не продуло холодным ветром. От бушлата я отказываюсь (с 2014 года не могу даже смотреть на эту расцветку), натягиваю сапоги и два капюшона на голову. Два товарища Алексея, присоединившиеся к нам по дороге, достают лопаты и металлоискатель и уверенно шагают с этим всем в поле. Я неуклюже пытаюсь их догнать, сворачивая себе суставы на буграх чернозема и задыхаясь, задаю вопросы, но ветер уносит мои слова в другую сторону. Благо Алексея не нужно ни о чем спрашивать — он живет поисковыми работами и рассказывает все сам.
— Есть проблема чернокопателей, но не все чернокопатели настолько черные. Среди них много тех, кто реально интересуется историей. Натыкаясь на останки, они их в большинстве случаев не трогают, а звонят нам. Есть и адекватные знакомые трактористы. Они тоже сообщают, если во время вспашки что-то находят. Но это бывает не так часто. В Долине адекватные, идут на контакт. Дед один рассказывал, что во время первой вспашки после войны костей здесь было полно. Но надо было быстро прокладывать трубы, налаживать орошение и так далее, — не до захоронений было. Правда, уже и во время независимой Украины при вспашке находили и сгребали кучей куда-то… Никому ничего не надо. Еще дед говорил, что тут был бугор и каски на бугре выложены — братская могила.
— И что?
— И ничего. Сгребли тракторами. Потом в 60-е — 80-е на памятнике увековечили тех, кого нашли по фамилиям. А сами солдаты где-то тут, под нашими ногами сейчас лежат.
— А государство?
— Государство никак не помогает. Только чиновники приходят на захоронение, когда уже все сделано. Я считаю, что человечество больно. Оно все время стремится враждовать, меряться, кто круче, кто сильнее, у кого что лучше. У человечества есть все для жизни, люди выращивают, создают, а потом зачем-то воюют и забирают все друг у друга. Если бы каждый понял, что все мы жители планеты Земля, войны бы прекратились. Но для этого, наверное, нужно, чтобы на нас напали инопланетяне.
Инопланетянином в скафандре, неловко шагающим по незнакомой территории вслед за проводниками-землянами, в этот момент чувствую себя я. Пока дошли куда надо, мне уже не хочется ничего. Несмотря на резкий холодный ветер, я взмок как мышь, но стоять на месте нельзя — стоит только остыть, как гипотетическое воспаление легких превратится в объективную реальность.
Газель «Груз 200» останавливается в чистом поле в 20 километрах от Славянска. Снега нет, везде, куда ни кинь взор, распаханный чернозем с остатками стерни от подсолнечника — «бадылля», как называют это на Украине. Низко-низко повис туман, за которым почти не видно лесок на той самой высоте, где шли кровопролитные бои с танковой дивизией СС.
— Теперь надо идти пешком, — говорит Алексей.
Он протягивает мне резиновые сапоги — в кроссовках по влажному распаханному полю не пройдешь — и камуфлированный бушлат, чтобы не продуло холодным ветром. От бушлата я отказываюсь (с 2014 года не могу даже смотреть на эту расцветку), натягиваю сапоги и два капюшона на голову. Два товарища Алексея, присоединившиеся к нам по дороге, достают лопаты и металлоискатель и уверенно шагают с этим всем в поле. Я неуклюже пытаюсь их догнать, сворачивая себе суставы на буграх чернозема и задыхаясь, задаю вопросы, но ветер уносит мои слова в другую сторону. Благо Алексея не нужно ни о чем спрашивать — он живет поисковыми работами и рассказывает все сам.
— Есть проблема чернокопателей, но не все чернокопатели настолько черные. Среди них много тех, кто реально интересуется историей. Натыкаясь на останки, они их в большинстве случаев не трогают, а звонят нам. Есть и адекватные знакомые трактористы. Они тоже сообщают, если во время вспашки что-то находят. Но это бывает не так часто. В Долине адекватные, идут на контакт. Дед один рассказывал, что во время первой вспашки после войны костей здесь было полно. Но надо было быстро прокладывать трубы, налаживать орошение и так далее, — не до захоронений было. Правда, уже и во время независимой Украины при вспашке находили и сгребали кучей куда-то… Никому ничего не надо. Еще дед говорил, что тут был бугор и каски на бугре выложены — братская могила.
— И что?
— И ничего. Сгребли тракторами. Потом в 60-е — 80-е на памятнике увековечили тех, кого нашли по фамилиям. А сами солдаты где-то тут, под нашими ногами сейчас лежат.
— А государство?
— Государство никак не помогает. Только чиновники приходят на захоронение, когда уже все сделано. Я считаю, что человечество больно. Оно все время стремится враждовать, меряться, кто круче, кто сильнее, у кого что лучше. У человечества есть все для жизни, люди выращивают, создают, а потом зачем-то воюют и забирают все друг у друга. Если бы каждый понял, что все мы жители планеты Земля, войны бы прекратились. Но для этого, наверное, нужно, чтобы на нас напали инопланетяне.
Инопланетянином в скафандре, неловко шагающим по незнакомой территории вслед за проводниками-землянами, в этот момент чувствую себя я. Пока дошли куда надо, мне уже не хочется ничего. Несмотря на резкий холодный ветер, я взмок как мышь, но стоять на месте нельзя — стоит только остыть, как гипотетическое воспаление легких превратится в объективную реальность.
Черные тюльпаны Донбасса
В кабинете Ярослава Жилкина тепло и уютно, это не поле под Славянском. Но без этого кабинета экспедиция была бы невозможна.
— На этот год нам не удалось защитить ни один проект, — говорит Ярослав об участии государства в его инициативах. — Раньше мы получали два гранта от госслужбы ветеранов, так как поучаствовали в миссии «Черный тюльпан», у нас есть несколько человек со статусом УБД (участника боевых действий - ред.), а по факту мы уже получили даже статус ветеранской организации. Поэтому мы и могли претендовать на деньги, которые выделял этот департамент. Пару раз нам удалось, но потом финансирование прекратилось. Я бы с удовольствием нашел какие-то международные гранты, но, к сожалению, не получается. Эта тематика почему-то никого не интересует.
В кабинете Ярослава Жилкина тепло и уютно, это не поле под Славянском. Но без этого кабинета экспедиция была бы невозможна.
— На этот год нам не удалось защитить ни один проект, — говорит Ярослав об участии государства в его инициативах. — Раньше мы получали два гранта от госслужбы ветеранов, так как поучаствовали в миссии «Черный тюльпан», у нас есть несколько человек со статусом УБД (участника боевых действий - ред.), а по факту мы уже получили даже статус ветеранской организации. Поэтому мы и могли претендовать на деньги, которые выделял этот департамент. Пару раз нам удалось, но потом финансирование прекратилось. Я бы с удовольствием нашел какие-то международные гранты, но, к сожалению, не получается. Эта тематика почему-то никого не интересует.
Они находят украинца, мы разыскиваем родственников — и наоборот, обращаемся к нашим коллегам в Россию, Белоруссию, чтобы они помогли найти родственников найденного нами бойца
— Вы упомянули миссию «Черный тюльпан». Что это?
— Вам наверняка известны события, которые начались в 2014 году. После их кульминации, Иловайского котла, линия соприкосновения сдвинулась глубоко на запад; затем быстрое отступление, ВСУ и добробаты попали в окружение, многие погибли. С той стороны появилось много видеозаписей и фотографий обгоревших тел, разбитой техники и так далее. Естественно, пошел шквал запросов — родственники, матери обращались к командованию, президенту с просьбой забрать и похоронить своих родных. Повели переговоры с представителями сепаратистов, те без проблем согласились: военных не пустим, а гражданских добровольцев — пожалуйста. Поскольку у нас есть какой-то опыт и, как оказалось, немного безбашенности, вышли на нас. В общем, мы поехали. Но думали, что все сделаем за один раз, а оказалось, что работы там непочатый край. Костяк там был из поисковиков, основные работы вели до сентября 2016 года. Сейчас тоже ведем, но только на нашей стороне, так как военные отказались с нами работать.
— Какие именно военные?
— И те и те. Почему, не знаю.
— Вы делаете что-то вместе с поисковиками из других стран?
— Конечно. Есть немецкие ребята, которые работают на Зееловских высотах. Они с немецкой педантичностью походят и к организации работ, и к безопасности. Пытаемся перенимать их методики по мере возможности. В Белоруссии мы сейчас не работаем, так как там есть государственный поисковый батальон и общественники не могут там копать. В Литву ездим, в Польшу, свою методику показываем. Контактируем и по результатам поисков. Они находят какого-то украинца, мы разыскиваем родственников, помогаем с передачей, с организацией захоронения — и наоборот, обращаемся к нашим коллегам в Россию, Белоруссию, чтобы они помогли найти родственников найденного нами бойца. Мы совсем недавно приехали из Белоруссии, где в городе Толочин Витебской области производили захоронение бойца Василия Белановича, которого даже нет в списках потерь ОБД «Мемориал» в Центральном архиве Министерства обороны РФ. А в книге памяти Толочина фамилия оказалась. Есть родственники, которые помнят, что Василий Беланович ушел на фронт и пропал. А мы его нашли. Это доказывает, что официальные списки погибших неполные. Там числится 27 млн человек, а истинные цифры гораздо больше.
— Вам наверняка известны события, которые начались в 2014 году. После их кульминации, Иловайского котла, линия соприкосновения сдвинулась глубоко на запад; затем быстрое отступление, ВСУ и добробаты попали в окружение, многие погибли. С той стороны появилось много видеозаписей и фотографий обгоревших тел, разбитой техники и так далее. Естественно, пошел шквал запросов — родственники, матери обращались к командованию, президенту с просьбой забрать и похоронить своих родных. Повели переговоры с представителями сепаратистов, те без проблем согласились: военных не пустим, а гражданских добровольцев — пожалуйста. Поскольку у нас есть какой-то опыт и, как оказалось, немного безбашенности, вышли на нас. В общем, мы поехали. Но думали, что все сделаем за один раз, а оказалось, что работы там непочатый край. Костяк там был из поисковиков, основные работы вели до сентября 2016 года. Сейчас тоже ведем, но только на нашей стороне, так как военные отказались с нами работать.
— Какие именно военные?
— И те и те. Почему, не знаю.
— Вы делаете что-то вместе с поисковиками из других стран?
— Конечно. Есть немецкие ребята, которые работают на Зееловских высотах. Они с немецкой педантичностью походят и к организации работ, и к безопасности. Пытаемся перенимать их методики по мере возможности. В Белоруссии мы сейчас не работаем, так как там есть государственный поисковый батальон и общественники не могут там копать. В Литву ездим, в Польшу, свою методику показываем. Контактируем и по результатам поисков. Они находят какого-то украинца, мы разыскиваем родственников, помогаем с передачей, с организацией захоронения — и наоборот, обращаемся к нашим коллегам в Россию, Белоруссию, чтобы они помогли найти родственников найденного нами бойца. Мы совсем недавно приехали из Белоруссии, где в городе Толочин Витебской области производили захоронение бойца Василия Белановича, которого даже нет в списках потерь ОБД «Мемориал» в Центральном архиве Министерства обороны РФ. А в книге памяти Толочина фамилия оказалась. Есть родственники, которые помнят, что Василий Беланович ушел на фронт и пропал. А мы его нашли. Это доказывает, что официальные списки погибших неполные. Там числится 27 млн человек, а истинные цифры гораздо больше.
Их ждут дома
Под ногами разрытые окопы — результат недельной работы отряда поисковиков. В окопах скелеты погибших красноармейцев в тех позах, в каких застал их немецкий снаряд. Жутковатая картина — ощущение, что на миг перенесся в 43-й, что слышишь, как в твою сторону летит… Но нет, сейчас не летит ничего. Только машина ГСЧС подъехала, чтобы забрать обнаруженные рядом с красноармейцами гранаты.
— В этих двух раскопах по шесть солдат в каждом, — говорит, выглядывая прямо из ямы, участник поискового отряда Андрей Бондаренко, простой донбасский дядька лет пятидесяти. — Здесь сохранились кое-какие личные вещи — котелок, бритва, фрагменты ремней, подсумки, пуговицы от шинели, две ложки, гвардейский знак и звездочка с погон. Из вооружения — автоматы ППШ, диски автоматов за 1943-й, за 1942-й в основном винтовки.
— Можно ли узнать, откуда эти люди?
— Здесь очень много велось боев зимой-весной 1942-го, Барвенковский котел — наступление начиналось отсюда. Могли оказаться дивизии 1-й гвардейской ударной армии, которые здесь не должны бы находиться, но они отступали как придется, и некоторые части попали сюда. Ожесточенные бои шли летом 1943-го. И 79-я дивизия Батюка здесь наступала, и 39-я гвардейская, и 60-я гвардейская, и 244-я, и 203-я. Задача их была создать здесь противотанковый узел и не допустить прорыва танков противника к переправам Богородичного. Это поле, скорее всего, было под биноклем, пристрелянное. Как только пытались наступать на Долину, сразу попадали под артобстрел или авианалет. Поэтому очень много видно осколочных ранений, или полностью разорваны бойцы.
— То есть это наверняка не все красноармейцы, которых здесь можно обнаружить?
— Здесь еще очень много людей лежит. Мы поднимаем, где есть за что зацепиться, где есть железо крупное. А так — останки распахивают по полям, и все. За год здесь нашли 215 человек, из которых около 40 — военнослужащие вермахта, остальные — советские воины. Только за последний месяц 51 человек. 15 из них были распаханы по полю сельхозтехникой, а остальные — в окопах, траншеях и воронках.
— Удалось узнать, кто они?
— Некоторые солдаты имели при себе документы. Но надежды вернуть им имена все меньше и меньше. А их ждут дома на всей территории бывшего СССР — здесь же люди разных национальностей воевали: грузины, армяне, украинцы, русские, белорусы. Опознать удалось Лысенко с Северодонецка, Костарева — командира танкового батальона из Свердловской области. Нашли, где проживал брат Лысенко — хутор Соленый, Ворошиловградская, то есть Луганская область. Других идентифицировать не получилось. Перезахоронение собираемся провести в следующем году ко Дню Победы, 8–9 мая, в селе Никольское.
Под ногами разрытые окопы — результат недельной работы отряда поисковиков. В окопах скелеты погибших красноармейцев в тех позах, в каких застал их немецкий снаряд. Жутковатая картина — ощущение, что на миг перенесся в 43-й, что слышишь, как в твою сторону летит… Но нет, сейчас не летит ничего. Только машина ГСЧС подъехала, чтобы забрать обнаруженные рядом с красноармейцами гранаты.
— В этих двух раскопах по шесть солдат в каждом, — говорит, выглядывая прямо из ямы, участник поискового отряда Андрей Бондаренко, простой донбасский дядька лет пятидесяти. — Здесь сохранились кое-какие личные вещи — котелок, бритва, фрагменты ремней, подсумки, пуговицы от шинели, две ложки, гвардейский знак и звездочка с погон. Из вооружения — автоматы ППШ, диски автоматов за 1943-й, за 1942-й в основном винтовки.
— Можно ли узнать, откуда эти люди?
— Здесь очень много велось боев зимой-весной 1942-го, Барвенковский котел — наступление начиналось отсюда. Могли оказаться дивизии 1-й гвардейской ударной армии, которые здесь не должны бы находиться, но они отступали как придется, и некоторые части попали сюда. Ожесточенные бои шли летом 1943-го. И 79-я дивизия Батюка здесь наступала, и 39-я гвардейская, и 60-я гвардейская, и 244-я, и 203-я. Задача их была создать здесь противотанковый узел и не допустить прорыва танков противника к переправам Богородичного. Это поле, скорее всего, было под биноклем, пристрелянное. Как только пытались наступать на Долину, сразу попадали под артобстрел или авианалет. Поэтому очень много видно осколочных ранений, или полностью разорваны бойцы.
— То есть это наверняка не все красноармейцы, которых здесь можно обнаружить?
— Здесь еще очень много людей лежит. Мы поднимаем, где есть за что зацепиться, где есть железо крупное. А так — останки распахивают по полям, и все. За год здесь нашли 215 человек, из которых около 40 — военнослужащие вермахта, остальные — советские воины. Только за последний месяц 51 человек. 15 из них были распаханы по полю сельхозтехникой, а остальные — в окопах, траншеях и воронках.
— Удалось узнать, кто они?
— Некоторые солдаты имели при себе документы. Но надежды вернуть им имена все меньше и меньше. А их ждут дома на всей территории бывшего СССР — здесь же люди разных национальностей воевали: грузины, армяне, украинцы, русские, белорусы. Опознать удалось Лысенко с Северодонецка, Костарева — командира танкового батальона из Свердловской области. Нашли, где проживал брат Лысенко — хутор Соленый, Ворошиловградская, то есть Луганская область. Других идентифицировать не получилось. Перезахоронение собираемся провести в следующем году ко Дню Победы, 8–9 мая, в селе Никольское.
Чудеса случаются
В сентябре 2019-го в селе Ивановка-2 (Барвенковский район Харьковской области) «Союз “Народная память”» провел Всеукраинскую поисковую военно-историческую экспедицию «Барвенковский котел — 1942», посвященную Харьковской оборонительной операции 1942 года, которая закончилась окружением войск РККА в так называемом Барвенковском котле. Именно оттуда началось наступление фашистов к Волге и Кавказу, завершившееся их поражением под Сталинградом. 270 тыс. советских солдат нашли там свою смерть или попали в плен в Барвенковском котле. Из них похоронено только 8000 человек. За неделю экспедиции поисковики обнаружили останки 142 бойцов, семерых из которых (уроженцев Пензенской, Сталинградской, Тульской, Московской областей, Астрахани и Чеченской республики) 30 ноября на границе Харьковской и Белгородской областей торжественно передали «Поисковому движению России». Глава Союза «Народная память» Ярослав Жилкин лично принимал участие в передаче.
— Мы много раз передавали останки. Чаще мы туда передаем, чем нам оттуда, ведь из десяти найденных бойцов скорее всего окажутся пять русских, три украинца и так далее. Имеется в виду не национальность, а из какой республики СССР они призывались. В РСФСР было больше всего населения, УССР — на втором месте. В таком примерно соотношении и находятся останки. Кроме того, человек мог призываться, скажем, в Нижнем Новгороде, а родственники сейчас живут в Одессе… Уникальность в том, что впервые сразу так много перевезли. Родственникам передавали и раньше, но это происходило как-то не торжественно, не достойно, с моей точки зрения: приезжал какой-то человек на «жигулях», клал гроб в багажник, увозил… В этот раз мы решили это сделать как подобает. Люди, которые воевали до конца, пропали без вести, погибли, достойны почетного эскорта. Мы с нашими коллегами из России сейчас обсуждаем меморандум, возьмем за правило, чтобы перемещение происходило именно так.
— А законом такие вещи не предусмотрены?
— Конечно, нет. Написано, что перемещение тела разрешается при наличии свидетельства о смерти, справки санитарной службы на предмет биологической угрозы, справки от таможенной службы об отсутствии запрещенных предметов внутри гробов. Последние две получить можно, а где взять свидетельство о смерти? У нас есть его заменитель — разрешение на эксгумацию, выводы судмедэксперта, которые подтверждают, что это именно Иванов, а не Петров, антрополога, который ставит отметку, что это мужчина такого-то роста, возраста. Пограничники — как россияне, так и украинцы, — смотрят на такой заменитель свидетельства о смерти лояльно, но законом это не предусмотрено. Также не существует и разработанного церемониала передачи. Поэтому мы решили данный вопрос как-то урегулировать хотя бы на уровне общественников. Чтобы с нашей стороны обеспечить зеленый коридор с надлежащими документами и осуществлять передачи регулярно, два раза в год. Есть сложности с заездом на территорию Украины россиян призывного возраста, поэтому нам проще туда ехать, у нас ограничений на въезд в Россию нет. Мы проявили инициативу — самим приезжать, так что передавали останки, уже когда пересекли границу Украины, на территории российской погранслужбы.
— А что же с вашим дедом, благодаря которому все началось? Его нашли?
— Нет, не нашли. Я уже искал и в архивах Арользена — международной службы розыска, где оцифрованы документы всех военнопленных, которые попадали в нацистскую Германию. Искал в берлинском архиве, где много записей о военнопленных, — вдруг дед попал в плен и там где-то сгинул… Но никаких упоминаний нет. Допускаю, что он где-то там погиб и в безымянной могилке покоится. Бабушку я туда отвез, даже с поисковиками познакомил. Но ничего не нашли — это не так просто. Жду чуда. Я же нахожу чьих-то родственников, может, кто-то моего найдет.
В сентябре 2019-го в селе Ивановка-2 (Барвенковский район Харьковской области) «Союз “Народная память”» провел Всеукраинскую поисковую военно-историческую экспедицию «Барвенковский котел — 1942», посвященную Харьковской оборонительной операции 1942 года, которая закончилась окружением войск РККА в так называемом Барвенковском котле. Именно оттуда началось наступление фашистов к Волге и Кавказу, завершившееся их поражением под Сталинградом. 270 тыс. советских солдат нашли там свою смерть или попали в плен в Барвенковском котле. Из них похоронено только 8000 человек. За неделю экспедиции поисковики обнаружили останки 142 бойцов, семерых из которых (уроженцев Пензенской, Сталинградской, Тульской, Московской областей, Астрахани и Чеченской республики) 30 ноября на границе Харьковской и Белгородской областей торжественно передали «Поисковому движению России». Глава Союза «Народная память» Ярослав Жилкин лично принимал участие в передаче.
— Мы много раз передавали останки. Чаще мы туда передаем, чем нам оттуда, ведь из десяти найденных бойцов скорее всего окажутся пять русских, три украинца и так далее. Имеется в виду не национальность, а из какой республики СССР они призывались. В РСФСР было больше всего населения, УССР — на втором месте. В таком примерно соотношении и находятся останки. Кроме того, человек мог призываться, скажем, в Нижнем Новгороде, а родственники сейчас живут в Одессе… Уникальность в том, что впервые сразу так много перевезли. Родственникам передавали и раньше, но это происходило как-то не торжественно, не достойно, с моей точки зрения: приезжал какой-то человек на «жигулях», клал гроб в багажник, увозил… В этот раз мы решили это сделать как подобает. Люди, которые воевали до конца, пропали без вести, погибли, достойны почетного эскорта. Мы с нашими коллегами из России сейчас обсуждаем меморандум, возьмем за правило, чтобы перемещение происходило именно так.
— А законом такие вещи не предусмотрены?
— Конечно, нет. Написано, что перемещение тела разрешается при наличии свидетельства о смерти, справки санитарной службы на предмет биологической угрозы, справки от таможенной службы об отсутствии запрещенных предметов внутри гробов. Последние две получить можно, а где взять свидетельство о смерти? У нас есть его заменитель — разрешение на эксгумацию, выводы судмедэксперта, которые подтверждают, что это именно Иванов, а не Петров, антрополога, который ставит отметку, что это мужчина такого-то роста, возраста. Пограничники — как россияне, так и украинцы, — смотрят на такой заменитель свидетельства о смерти лояльно, но законом это не предусмотрено. Также не существует и разработанного церемониала передачи. Поэтому мы решили данный вопрос как-то урегулировать хотя бы на уровне общественников. Чтобы с нашей стороны обеспечить зеленый коридор с надлежащими документами и осуществлять передачи регулярно, два раза в год. Есть сложности с заездом на территорию Украины россиян призывного возраста, поэтому нам проще туда ехать, у нас ограничений на въезд в Россию нет. Мы проявили инициативу — самим приезжать, так что передавали останки, уже когда пересекли границу Украины, на территории российской погранслужбы.
— А что же с вашим дедом, благодаря которому все началось? Его нашли?
— Нет, не нашли. Я уже искал и в архивах Арользена — международной службы розыска, где оцифрованы документы всех военнопленных, которые попадали в нацистскую Германию. Искал в берлинском архиве, где много записей о военнопленных, — вдруг дед попал в плен и там где-то сгинул… Но никаких упоминаний нет. Допускаю, что он где-то там погиб и в безымянной могилке покоится. Бабушку я туда отвез, даже с поисковиками познакомил. Но ничего не нашли — это не так просто. Жду чуда. Я же нахожу чьих-то родственников, может, кто-то моего найдет.
Чего хотят все?
На вокзал Славянска меня везет уже не Алексей Юков на «газели» «Груз 200», а участница Ассоциации исследователей военно-исторического наследия «Плацдарм» Евгения Калугина на своей «ниве».
— Мы сотрудничаем с Российской Федерацией по проекту «Дорога домой». Это их проект, — говорит она, ведя российский внедорожник по проселочным ухабам подконтрольной Украине части Донбасса. — Они передают нам останки украинских солдат — мы передаем россиян. В этом году состоялась передача останков моего однофамильца Якова Калугина. Впервые мы в 2015 году передавали, а сейчас второй случай. Теплая переписка у нас с родственниками этого Калугина. Они до сих пор пишут, поздравляют нас с праздниками.
К обшивке кузова «нивы» прикреплены шевроны и значки с надписями «Азов», «АТО», «Укроп» и пара коловратов с перевернутыми рунами дивизии СС «Рейх».
По дороге Евгения, отдавшая 17 лет жизни краеведческому музею Славянска, показывает остовы закрытых и разрушенных советских предприятий, без которых в городе не стало работы, красочно описывает, как грабили город домайданные чиновники и олигархи и продолжают грабить постмайданные.
— Вы поймите, мы хотим, чтобы жизнь в нашем городе стала лучше, но люди вокруг — они все хотят в Советский Союз, и что с этим делать?
Наверное, жить, переписываться, поздравлять друг друга на праздники, подписывать меморандумы, передавать родным останки красноармейцев, отдавших свои жизни ради мира и свободы всех, кто родился на территории некогда единого государства. Выбросить на свалку шевроны со странной символикой и никогда не поднимать друг на друга автомат. Это так несложно. Этого хотят все.
На вокзал Славянска меня везет уже не Алексей Юков на «газели» «Груз 200», а участница Ассоциации исследователей военно-исторического наследия «Плацдарм» Евгения Калугина на своей «ниве».
— Мы сотрудничаем с Российской Федерацией по проекту «Дорога домой». Это их проект, — говорит она, ведя российский внедорожник по проселочным ухабам подконтрольной Украине части Донбасса. — Они передают нам останки украинских солдат — мы передаем россиян. В этом году состоялась передача останков моего однофамильца Якова Калугина. Впервые мы в 2015 году передавали, а сейчас второй случай. Теплая переписка у нас с родственниками этого Калугина. Они до сих пор пишут, поздравляют нас с праздниками.
К обшивке кузова «нивы» прикреплены шевроны и значки с надписями «Азов», «АТО», «Укроп» и пара коловратов с перевернутыми рунами дивизии СС «Рейх».
По дороге Евгения, отдавшая 17 лет жизни краеведческому музею Славянска, показывает остовы закрытых и разрушенных советских предприятий, без которых в городе не стало работы, красочно описывает, как грабили город домайданные чиновники и олигархи и продолжают грабить постмайданные.
— Вы поймите, мы хотим, чтобы жизнь в нашем городе стала лучше, но люди вокруг — они все хотят в Советский Союз, и что с этим делать?
Наверное, жить, переписываться, поздравлять друг друга на праздники, подписывать меморандумы, передавать родным останки красноармейцев, отдавших свои жизни ради мира и свободы всех, кто родился на территории некогда единого государства. Выбросить на свалку шевроны со странной символикой и никогда не поднимать друг на друга автомат. Это так несложно. Этого хотят все.
Комментарии:
Вы должны Войти или Зарегистрироваться чтобы оставлять комментарии...