Свадьба былых времен

Да, здесь в Европах зима не то что на Родине. Он встал, запалил лампаду. Все у него тут наверху, в мастерской, было уютно и приспособлено к автономному плаванию, как он сам иногда шутил. Через несколько минут в углу бодро шумел чайник, и быстро согревающий глинтвейн помог Николаю справиться с приступом удушающего кашля.
Глинтвейн научил его делать друг Мишель. Де Лантю тоже был живописцем. Ах, если б не война, дорогой Нико, любил говаривать он под раскидистым каштаном, я стал бы звездой. Величиной! Ну, может, не такой, как ты. Но хотя бы по парижским меркам...
Когда он с ним познакомился? В одиннадцатом году? Или в тринадцатом? Нет, в двенадцатом, когда, несмотря на совпавшую по времени ретроспективу Поля Гогена, Николай произвел подлинный фурор на Осеннем салоне. От слова «фурор» ему самому до сих пор было смешно. Потом понеслось — две персональные выставки, «Русские сезоны» Дягилева, богатые заказы, нужные знакомства. Сытые годы, помпезный закат La Belle Époque. Вспоминая, как его расхваливали прикатившие тогда в Париж братья Зданевичи, он и теперь не смог сдержать хохота. Усмешка быстро сменилась покашливанием, переросшим в надсадный хрип. Николай присел на кушетку, тяжело отдышался, отхлебнул из спасительной чашки.
Внизу завозились и зашуршали. Хлопнула входная дверь в квартиру («прислуга», сообразил он), и тотчас же по лестнице поднялась Маргарита. «Опять?! О, наказание,.. - деланная гримаса с нахмуренными рыжими бровями нисколько не шла ей. - Я же просила не ночевать тебя здесь, в сырости... Спускайся, Одри сварила кофе. Не забудь, сегодня мы приглашены на благотворительный вечер».
Годы пощадили Маргариту — разве что полнота брала свое. Вечер?.. Ах да, какие-то бездельники помогают армии... Сборы в пользу доблестных воинов... Зря она вспомнила про этот вечер.
Взгляд жены упал на подрамник с большим холстом.
- Нравится?
- О да! Прелестно как всегда!
- Что это?
- «Свадьба былых времен». Я тебе рассказывал.
От нее не укрылось небольшое раздражение в его голосе. И она нашла как парировать.
- Так ведь... Погоди, тебе же сегодня сдавать ее заказчику?!.
- Нет, ты ошиблась. Вчера.
Он очень любил, как Марго поджимает губки. Да не станется ничего с ним, с этим заказчиком, если обождет еще полгодика. Аванс-то уже заплатил. Значит, станет ждать, как миленький. Тем более что у префекта Сены сейчас полно забот. Война...
Где-то очень-очень далеко бухала канонада. Раскрытая на втором развороте «Фигаро» призывала сплотиться нацию перед возможным немецким наступлением и дать отпор наглым захватчикам. Художник заметил, что жена одета для выхода в город.
- Ты куда?
- К Мишелю!.. - обиженно мотнула ты головой. - Ты же сам просил...
Ах да. Правда, просил не он сам, а как раз Мишель. «Трудные времена, старик, - подрагивая левым веком под вчерашним дождем, разводил руками де Лантю. - Нет заказов, не то что у тебя. А не завалялась ли у тебя та бутылка к празднику — ну помнишь, ты показывал мне в твоей сокровищнице... Кнза... книдзо... кендзо... Черт, да как же оно...»
Он завел Мишеля в кофейню у Александровского моста, они славно посидели, и он пообещал завтра, как раз в праздник, сюрприз. Заявился домой в полночь и, черкнув записку жене, сразу поднялся в мастерскую. Вот только попросил он Маргариту отвезти Мишелю по бутылке хванчкары и киндзмараули, как сам точно помнил, пол-первого пополудни. А не в десять утра...
Если бы она хотела обмануть меня, мелькала мысль где-то на краю сознания, когда он готовил палитру и краски, то наплела что-нибудь про мессу. Или про походы по бутикам. Или про добровольческий утренник содействия армии и флоту. Он не любил долго раздумывать о том, что жена слишком часто исчезала и слишком непредвиденно возвращалась. Так не должно было быть, и он это понимал. Но это понимание мешало работать. Спуститься к утреннему кофе? Нет-нет. Ему пора писать.
Итак, свадьба былых времен. Этот сюжет напоминал ему о Родине — красивой и беззащитно наивной, как и он сам в те далекие годы. Когда был мир и не было ни революции, ни войн. Расписывая фон к гористому ландшафту, он вдруг понял, что не помнит, как пришла ему в голову мысль осуществить тот бредовый поступок — выходку, поразившую не только Маргариту, но и пол-Тифлиса. Как он все это провернул, как на несколько часов в него вселились финансовые гений, ангел и диавол одновременно — помнил в мельчайших деталях. Как утреннюю дымку прорезал ряд подрагивавших на грубой булыге арб с драгоценным грузом — и сейчас мог бы рассказать. А вот мысль, сама идея?!.
Нет, не помнил.
Наверное, потому, что потом случились события гораздо более красочные. И запоминающиеся, чего уж там. Час спустя в переулок в пыльном предместье заявился богатый ухажер — спесивый кавалер из Орточальского сада, имевший серьезные виды на мадемуазель де Севр. Он долго тряс бедного Николая за грудки, а потом устал. И тут оппонент развернулся и дал, как потом изящно рассказывал друг и компаньон по молочной лавке Димитра, «этому пинджаку по рогам».
Потрясенная Марго присела на тротуар. А он тихо взял ее за руку и увел прочь.
Свадьбу они сыграли дважды. На вторую, в Париже, у него, конечно, совсем уже ничего не осталось. Кроме таланта, как любил тогда подчеркивать за праздничным столом тамада.
Зато Маргарита де Севр из театра «Белльвью» все тонко просчитала и точно прочитала. Накоплений хватило на уютное гнездышко на Монмартре с просторной мастерской, где ее Нико было так удобно и комфортно творить. Ведь он у нее гений, а гению нужны условия. Ее так учили бабушка и родители, а теперь она и сама это повторяла.
Гений отплатил сторицей. Конечно, «Белльвью» Маргарита сразу бросила, да он им теперь и не был нужен. Его гонораров хватало с лихвой.
Увы, жизнь тут оказалась пресной. Когда еще не было войны, друзья присылали с Родины доброе вино, и оно раскрашивало серые будни. Детей у них с Марго родить не получилось, и Николай уговаривал себя, что настоящие дети — это его работы. Сцены сельских праздников и тяжелого деревенского труда, картины величественной природы он и правда передавал мастерски. Тут, во Франции, не гнушался и портретами на заказ, чего раньше за ним не водилось. Богатым клиентам нравилось, и он быстро вошел в круг сильных мира сего. Сжился с мыслью, что это и есть его настоящее призвание, место в жизни. Денег хватало, вдохновение не исчезало — чего еще?
Он и сам не мог ответить себе. Но что-то все чаще покалывало то в бок, то в легкие, то в сердце. И все реже тянуло к холсту. Может, поэтому он так упоенно работает в сегоняшнее праздничное утро у мольберта? А интересно, подумал он, делая широкие мазки небесной лазури, если бы тогда, девять лет назад, ничего бы у него не выгорело, и он остался писать вывески в Тифлисе? Сейчас он признанный живописец с медалью Академии художеств — а если бы остался в привычном мирке молочной лавки Димитры? Вспомнил бы кто-то о нем спустя поколения? Сложил бы стихи? Или, быть может, какая-то певичка, навроде молодой Марго, попробовала бы воспеть его со сцены?!!
Это диковатое, на его взгляд, предположение так позабавило его самого, что он снова зашелся в приступе кашля и вдруг согнулся пополам, силясь сделать вдох. Сипя, попытался дотянуться до теплой чашки — и вдруг упал, беспомощно разводя руками, в одной из которых плакала тоном кровавого заката кисточка.
По винтовой лестнице застучал сапогами посыльный. Он долго скребся в нижнюю дверь в мастерскую, как велела домработница Одри, но, не дождавшись ответа, решился подняться без приглашения. Дело не требовало отлагательств. Еще на лестнице, торопясь, он немного виновато и нарочито громко обратился: «Мсье Пиро! Мсье Пиро!..» «Пиросмани» выговорить для юноши-нормандца было выше всяких сил, а уж полная фамилия «Пиросманишвили» и вовсе представлялась запредельной скороговоркой. «Мсье Пиро, срочное сообщение временного городского комитета обороны, - продолжал мальчишка, ступая на предпоследнюю ступеньку. - Всех собственников жилья просят немедленно оставить Париж — угроза немецкой оккуп...» - и застыл, пораженный.
Нико не видел и не слышал этого. Он не почувствовал, как тряс его за предплечье мальчуган, как Одри, охая, послала за доктором, и как долго рыдала у его изголовья любимая Марго.
Перед его глазами стояла совсем другая картина. Раннее весеннее утро в Сололаках, удивленный взгляд из окна второго этажа молодой заезжей актрисы. И целое море цветов.