Театр не театр, если в нём не раздеваются

Представьте молодого человека (хотя, какое там ― парень сед). Он сидит на краю сцены и разговаривает с луковицей. «Я знал одного Пера Гюнта. И был уверен, что он до конца своих дней будет верен самому себе». За его спиной вдоль сцены остальные персонажи. Стоят спиной ― оставили его наедине с самим собой. Похороны. Дамы в тёмных платьях. Мужчины в строгих костюмах. Тишина. Только что они плакали и вспоминали хорошего парня — работягу и семьянина. Но наш герой представляет, будто это его похороны: «Здесь лежит Пер Гюнт, благороднейший человек, император всех других животных. Никакой ты не император, ты — луковица!». Он чистит луковицу, сдерживая слёзы, снимает шелуху, приговаривая: «Это спасшийся в кораблекрушении, плывущий на обломке корабля пассажир с лёгким запахом Пера Гюнта». Сдирает кожу луковицы дальше и перечисляет: «Это ― охотник за пушниной в Гудзонском заливе, это ― археолог, это ― работорговец, это ― золотоискатель». Говорит тихо, бурчит себе под нос, так что мне на 12 ряду почти не слышно. Зато понятно, что он хочет найти ядро у луковицы. Чистит по-честному, до конца, так и не найдя ничего внутри.

Это спектакль «Пер Гюнт», поставленный итальянским режиссёром Антонио Лателла в новосибирском театре «Старый дом». Три с половиной часа как год за годом заглавный герой проживает разные жизни и готов сцепиться с судьбой, поскольку уверен, что твёрдо стоит на... четвереньках: «Кто начинает сомневаться, тот рискует оступиться». И без сомнения оступается.

А кто не оступается? Ты? «А кто ты? Ты знаешь самого себя?» Эти вопросы артисты обращают в зал. Сначала достаётся первому ряду. Потом второму, третьему. Артисты ломают умозрительную четвертую стену и буквально ползут по рядам зрительного зала, обволакивая зрителей шёпотом. С ними не хочется встречаться лицом к лицу. А они смотрят тебе в глаза и ищут ответ на вопросы.

Второе отделение начинается с экспрессивного танца тинейджеров ― одетых одинаково, одинаково двигающихся, с одинаковой агрессией изображающих пороки, которые липнут к молодым в любые время, в любой стране. Оружие, секс и наркотики. Оружие, контрабанда и похоть. Оружие. Мне не нравится, когда на меня направляют пистолет. Даже если он не заряжен. Даже если его и вовсе нет в руках. Мне неприятно смотреть, как выпускают ярость воображаемым автоматом. Этот дерганный танец в строгих костюмах ― как резкая граница между первым отделением и вторым. Суть танца раскрывается в контексте всего спектакля ― пути, который проходит герой от безумного юнца, потерявшего штаны, до старого Пера, ведущего беседы с Мефистофелем.

Мать Пера умирает во сне на руках любимого сына. Она готова. Он — нет. Она лежит в позе ребёнка, положив голову на колени сыну. Он вдохновлённо, с присущей ему фантазией рассказывает, как встретят его мать в раю. Это единственный момент, когда Осе счастлива. Ведь он рядом, он готов сделать что-то не для Доврского деда или глупых пастушек, а для неё, для единственного родного человека. Жаль, что так мало. И так поздно. Любое упоминание о маме в контексте того, что дети хоронят своих родителей, лично у меня вызывает слёзы. Их не удалось скрыть и на «Пер Гюнте» ― именно после этой сцены в зале зажгли свет и объявили антракт.

Спектакль для многих артистов превратился в часть их жизни. Они рассказывают об этом в своих интервью. Режиссёр Антонио Лателла вернулся в Новосибирск после первой постановки «Трилогии» с идеей ставить Ибсена ― в труппе «Старого дома» он нашёл своего Пера Гюнта ― Анатолия Григорьева. Спектакль придумывали сообща всей командой. «Мы сами от этого кайфуем», — рассказывают артисты. И это заметно. «Я не знаю, что будет через 15 минут после начала спектакля, — признаётся режиссёр, — давайте посмотрим.»

Смотрим. Причём, зрители делают это по десять, а иные по пятнадцать раз. Смотрят, потом вдруг рисуют, пишут письма в театр ― спектакль пробуждает в зрителе творческое начало.