Донецку не нужна месть

Парадокс украинского конфликта состоит в том, что никто в нем не получил, чего хотел, кроме, возможно, относительно небольшой группы профессиональных украинских националистов. Смысл донбасского протеста против победы Майдана в Киеве в феврале 2014 года был в сопротивлении исходящей из Киева угрозе не только по отношению к русскому и ценностям (памяти о Победе), но и очень простым и прагматичным — чтобы не было как в Киеве горящих покрышек и уличной войны, разрушения хоть какого-то государственного порядка, развала промышленности из-за тогда еще только перспективы разрыва отношений с Россией, новых стен и границ. И в результате массового протеста и референдума и государственной самостоятельности, жители Донбасса получили большую часть того, от чего хотели спастись — восемь лет войны, изоляции и распада уклада жизни, что отчасти искупалось только зрелищем происходящего националистического дрейфа в самой Украине.

Донбасс хотел прекращения восьмилетнего ужаса и что еще хуже — безнадеги, но не желает жертв на Украине.

 Передвижения военной техники в Ростовской области и особенно ДНР были очевидны — посадки вдоль дорог на азовском направлении были так наполнены бронированной техникой, как не были даже в 2014 и 2015 годах.

 
Евгений С., владелец небольшой ремонтной мастерской, который по делу должен был выехать из Донецка, несколько раз был остановлен на дорогах вблизи скопления техники.
— Ты куда едешь, ты, что, телевизор не смотришь?
— Зачем туда смотреть, у меня из окна телевизор.
— Дома надо сидеть!
— А что, я не имею права поехать, помочь товарищу? Я, между прочим, налоги плачу.
На одном из блокпостов ему даже пришлось заплатить взятку в 500 рублей, что в военное время выглядит как мародерство. Взяточничества в дорожной милиции не было на пике войны в 2014 и 2015 годах, когда все жители Донбасса, вне зависимости от профессии, чувствовали себя героями: одно дело — быть, скажем, слесарем в ЖКХ, а другое — чинить водоснабжение под обстрелами, в первым случае ощущаешь себя наемным работником, в другом — героем, рискующим жизнью за други свои. Эта естественная солидарность, очевидно, возникает сейчас и в городах Украины, если обстрелы и чрезвычайная ситуация продлятся сколько-нибудь долго. Но настроение массового героизма (за многими яркими исключениями), в Донецке исчезло при перетекании конфликта в вялотекущую стадию, его сменило уныние и возвращение привычных форм выживания, в том числе взяток.

Евгений С. начинает разговор на блокпосту с сообщения о том, что документы у него в порядке и что ему уже больше пятидесяти пяти лет. Последнее замечание связано с тем, что в ДНР 18 февраля вместе с массовой эвакуацией населения была объявлена всеобщая мобилизация, которая затронула мужчин от 18 до 55 лет. При этом мобилизация носила все же не тотальный, а относительно точечный характер. Сотни людей отправились в военкоматы добровольно, явно желая покончить с унылым безвременьем, некоторые из них уже воевали на пике конфликта и хотели бы его логичного завершения в форме победы. Кроме того, повестки получили на рабочих местах, город наполнился историями о том, как мужчин мобилизовали прямо у супермаркетов или за рулем автомобилей. Евгений С. закрыл железные ворота своего СТО, как только из соседнего гаража позвонил знакомый и сказал, что разносят повестки, и сам быстро развез молодых сотрудников по домам, наказав никуда по возможности не выходить.
«Да ну это все, приеду домой и выпью стакан», — так резюмировал Евгений С., пораженный зрелищем военной техники, сконцентрированной, как потом выяснилось для отправки в зону прорыва на южном направлении.

 
Мобилизация, впрочем, не вызвала очевидного ропота и сопротивления, только естественное для глубоко гражданских людей желание по возможности ее избежать. «Как я радовалась, что Путин нас признал, — заводит дончанка Светлана Б., как раньше бы сказали, не вполне политически зрелые речи — Но моя радость была бы больше, если не двое сыновей призывного возраста. С этой мобилизацией стало казаться, что не так плохо нам жилось и без признания».

Студентам-медикам накануне 24 февраля в деканате сказали, что нужно быть готовыми явиться в военкомат. Четверокурсник Влад Л. говорит, что, конечно, не будет уклоняться от этого, но считает, что необстрелянных новобранцев бессмысленно сразу отправлять на фронт. Сам он уже был задействован в практической помощи эвакуированным и работал как волонтер с нуждающимися в опасных районах.

В действительности, мобилизованные после короткого обучения отправились, насколько можно понять, выполнять работу на блокпостах и других фронтовые задачи. Одного такого человека мы встретили на блокпосту на выезде в опасную часть Петровского района, волонтеры ему привезли удобные перчатки — положительный пожилой мужчина, серьезно делающий свою работу.

В 2014 и 2015 годах здесь ютились десятки людей — некоторые только ночевали тут, а днем возились на огороде и кормили живность. У бомбоубежища всегда спасались испуганные собаки, которые от страха заметно очеловечивались, и глаза говорили ровно то, что и люди: «За, что, какая к черту антитеррористическая операция, ну какие мы террористы, когда это кончится?»

Здесь долго жила женщина-азербайджанка, которая бежала от войны в Карабахе и надеялась не встретить ее снова, но конец истории не наступил. В другом районе я видел, как сын вытирает с продырявленных осколками железных ворот частного дома кровь и останки своего отца, убитого накануне миной.

Как-то раз я застал на Трудовских плачущую женщину, у которой попаданием мины разрушило дом, она не погибла только потому, что сын ее уговорил ночевать в бомобубежище (они потом стали героями документального фильма «Хата с краю»). Вынося из дома кое-какие пожитки, они, конечно, костерили украинские власти вообще и поименно самыми последними словами, желая им пережить тот же страх.

Снаружи прилеты — с 2015 года редко слышимые «Грады». А вот и мина, но это всего лишь легкий шорох, а не зловещий, лишающий воли, парализующий свист — то есть упадет далеко.
А вот и «минус» — снаряды, которые летят отсюда, а не сюда. С непривычки обстрел — это предельный ужас, именно что террор — для тех, кто родился после Отечественной войны, послевоенного поколения, ранее невообразимый, за гранью любой правдоподобной картины мира.

Когда в конце мая 2014 года Донецк впервые с 1943 года подвергся авианалету, это казалось немыслимым, как будто из истории выбросили шестьдесят лет. Очевидно, жители других украинских городов переживают это сейчас.Но здесь за эти годы никто им этого не желал.
То есть сгоряча, бывало, говорили, что «это не бы бомбим Киев, это Киев бомбит нас» (теперь этот тезис морального превосходства подорван), но не желая простым жителям подобного — только политикам и кликушам, которые демонизировали Донбасс и одобряли военное решение.

У трагедии Донбасса есть много причин, в том числе, очевидно, действия и бездействие России, но непосредственной причиной гибели большинства мирных жителей были украинские военные и политики. Россия в конфликт вмешалась собственными (ограниченными) силами дважды, в августе 2014 года и зимой 2015 года, и оба раза локально и с целью принуждения к миру, после обоих были заключены последовательно Минск-1 и Минск-2, которые остались невыполненными.

Я  пару лет назад сделал приблизительную оценку жертв среди детей в период с 2014 до начала 2017 года. Если исключить десятки жертв неосторожного обращения с боеприпасами, подрывов на минах и фугасах, а также подростков, предположительно, участвовавших в военных формированиях, то — по самым консервативным оценкам — осталось 116 имен погибших детей на тот момент. Из них 18 детей, скорее всего, погибли при обстрелах со стороны сил ополчения (в том числе, при ошибочном попадании в жилые кварталы в Мариуполе), остальные – от обстрелов и иных действий со стороны украинских сил. При этом жертвы в Углегорске в январе 2015 года (когда линия фронта перемещалась и было трудно установить, откуда стреляли) для объективности я отнес на совесть наступающего ополчения (кто штурмовал города, тот убивал больше). И все равно получается разница более чем в шесть раз.

Впрочем, ни одна сторона ни разу не взяла на себя ответственность за эти преступления. В республиках установлены монументы памяти «ангелов», погибших на их территориях, но дети, погибшие по ту сторону линии разграничения, достойны памяти отнюдь не меньше. На Украине нет официальной меморизации жертв среди мирных жителей в Донбассе — только военных.

В пятиэтажках в другой части застраиваемого Петровского района осталось совсем немного людей, человек шесть-восемь на два подъезда, в большинстве женщины. Утром здесь похоронили брата одной из них — в скоростном режиме, быстро, чтобы не лечь тут же рядом под обстрелами. «Положительное отношение! А какое еще? — говорит пожилая женщина, представившаяся Алексеевной, в ответ на вопрос о признании России и начавшейся операции. — Ну наконец это все закончится! Столько лет мы здесь прятались по подвалам. Но у меня же в дочка там, по ту сторону, дай Бог, чтобы с ней ничего не произошло. Я плачу, несмотря на то, что мы привыкли за восемь лет, а как страшно тем, кто на Украине, дай Бог, чтобы и с ними было все хорошо».

Ключевой вопрос, который все задают в Донбассе, не почему Россия полномасштабно вмешалась, а почему только сейчас.

 
Наличие возможности включить и выключить небольшую локальную войну стало инструментом решения украинскими властями внутренне- и внешнеполитических вопросов и постоянным раздражителем для Москвы. Война на Донбассе вообще была ключевым фактором стабилизации украинского государства после 2014 года. Все, что могло бы вызвать пожар внутри страны: от вялых до не очень массовых, но достаточно систематических репрессий неугодных, от повышения цен на газ до атак на русский язык и церковь — списывалось на происки страны-агрессора, снималось ссылками на войну в Донбассе как негативный пример того, чего у себя в регионе никто не хотел.

Обострение начала 2021 года было названо самым большим между Россией и Западом со времен Карибского кризиса (если не считать нынешнего). Оно началось на фоне очередного такого обострения, инициатива в котором практически публично принадлежала украинской стороне, открыто разрешившей войскам «ответный огонь» из не предусмотренных Минскими соглашениями вооружений. Начали гибнуть мирные жители, в том числе погиб ребенок.
Это происходило на фоне рекордно масштабных учений НАТО и мощных и демонстративных учений России, которые сопровождались очень жесткими заявлениями официальных лиц.

«Начало боевых действий — это начало конца Украины. Это самострел. Это выстрел себе не в ногу, а в висок, — заявил тогда замглавы администрации президента России Дмитрий Козак. — Я не скрываю этого, я всегда говорю, что они дети со спичками. И когда у них что-то там случайно загорится, тоже предсказать трудно». Российская сторона, судя по всему, полагала, что Украина будет использована Соединенными Штатами для провокации войны, что выглядело особенно тревожно на фоне учений с двух сторон и риска столкновения НАТО и России. Наличие под боком России большой страны, где много лет проводится военная антироссийская агитация и которая вооружается, является понятной угрозой. Опыт первой мировой войны показывает, что не только военная техника, но и национализмы являются оружием, именно подогревание сторонами локальных националистических движений в стане противника привело к распаду всех континентальных империй по ее итогам.

В начале прошлого года кризис закончился переговорами Джо Байдена и Владимира Путина, что еще раз продемонстрировало, в чьих руках ключ от обострения на линии разграничения. В результате до 17 февраля этого года на Донбассе была тихо. Но совсем не тихо было вокруг. В публичное обсуждение попало первое применение ВСУ турецких беспилотников «Байрактар», хорошо показавших себя на войне в Карабахе. Начав производиться на Украине, они стали важным знаком возможности возвращения к силовому решению проблемы Донбасса.

Надо полагать, что были и другие, непубличные знаки дальнейшего вооружения Украины, причем в перспективе и не только обычным вооружением. Было ли это актуальной угрозой или провоцирующей дезинформацией, сказать сложно, нет данных. Но анализ событий в Крыму и последние заявления российского руководства показывает, что именно стратегические риски, а не забота о мирных гражданах является ключевым триггером для жестких решений российского руководства.

Концентрация российских сил на Юго-Западе страны и в Белоруссии под флагом учений, была, конечно, демонстрацией того, что угроза «конца Украины» не риторика. Именно этим объяснялось, как сейчас ясно, предсказание вторжения России со стороны американских спецслужб, от них ничего и не скрывалось, угроза была очевидной, хоть и непубличной, официально отрицаемой. Силовой фактор был единственной сильной картой России в переговорах о гарантиях глобальной безопасности.

 
Милитаризованная антироссийская Украина рассматривалась как самая актуальная угроза. Но и силовой аргумент, похоже, не произвел достаточного впечатления на западных партнеров, которые, как следует из публичных заявлений, полагали, что в любом случае ничего не теряют: либо Россия отступится, согласившись на статус-кво, либо погубит себя большой войной. Российское руководство решило не отступать.

«Ну, просто не оставили никаких шансов поступить иначе. Риски в сфере безопасности создали такие, что другими средствами было отреагировать невозможно. Все попытки — по нулям. Откровенно говоря, я даже удивлен. Мы ни на миллиметр не сдвинулись ни по одному вопросу», — заявил Владимир Путин. 

Подавляющее преимущество российских войск, очевидно, гарантирует успех военной операции, степень которого, впрочем, будет определяться не только военным успехом, но и его ценой — количеством жертв среди мирного населения. Жертвы будут, что гарантирует проблемы с лояльностью населения, в том числе и русского, и на Украине, и в самой России. Протесты в России не представляют тактической угрозы властям, но в долгосрочной перспективе угрожают разрывом между политическим классом и многими группами населения. Если политик может делать выбор между плохим и очень плохим вариантом (и это и есть его профессия), то обычный человек, пытающийся жить в ладах со своей совестью, должен делать выбор между добром и злом, а война — очевидное, экзистенциальное зло.

Бывают справедливые войны во имя защиты своей родины и ценностей. Но стратегические выкладки российского руководства, возможно, и справедливы, но абстрактны и недостаточно откровенно обсуждены. Непосредственной военной угрозы от Украины не видел никто с очевидностью, кроме жителей Донбасса, и абстрактные рассуждения о ней многих не убедят. И это означает необходимость длительной политики гражданского примирения не только в Украине, но и внутри России, что очень сложно осуществить в воюющем государстве, для которого, естественно, сильнее тенденция подавлять недовольство.

Энрике Менендес, до войны донецкий предприниматель, а после ее начала один из основателей благотворительной группы «Ответственные граждане», которого в 2016 году выслали из ДНР как представителя недостаточно лояльной организации, в последнее время жил в подконтрольном Украине Краматорске, но призывал украинские власти к мирному решению конфликта в Донбассе и выполнению Минска. Он пережил ужасные минуты утром 24 февраля во время первого обстрела уже со стороны российской армии. «Мне сейчас страшнее, чем было в Донецке, потому что тогда я знал точно, что прав. А сейчас нет того ощущения. Мы обязаны будем помочь нашим странам это преодолеть».

Что касается ближайшего будущего Украины, то ее, как и обещал Козак, в прежнем виде уже не будет.
Донбасс, очевидно, ожидает высокая степень интеграции с Россией. В остальной Украине, даже если дело дойдет до решительной зачистки активных националистов, возникнет для России задача избавиться от контроля, по крайней мере, за регионами с преимущественно инокультурным населением. Попытка переделать массы людей не только негуманна, но и неумна. По крайней мере, у Украины даже в условиях военной риторики не получилось национализировать восточные регионы, не получится и наоборот.

Предыдущий опыт управления непризнанными территориями показывает, что регулярное российское госуправление лучше, чем удаленный контроль. Во всех непризнанных республиках уровень управления низкий со многими коррупционными дырами и избыточно регламентированным общественным порядком. При этом ослабленный контроль будет нести риски возобновления тех же проблем, что и с нынешней Украиной.

Пока это слишком теоретические варианты, реальные решения российские лидеры будут искать, вероятно, в попытках навязать диалог другим странам и разным группам внутри Украины на условиях невозможности сохранения большой антирусской Украины.

Известный украинский журналист Игорь Гужва, попавший под санкции украинских властей осенью прошлого года сказал мне в интервью: «Если Россия будет укреплять себя и в ней будет расти уровень жизни, а Запад будет так же обходиться с подконтрольными странами, как с Украиной или Афганистаном, то сила притяжения России будет нарастать естественным образом». Этот мирный сценарий, даже если был возможен, уже не реализован, но понятно, что в будущем нельзя выиграть, играя только на силовой доске.

Девяностолетняя дончанка Галина Дроздова, которая и в 2014 году, и сейчас отказалась уезжать из города, потому что «бежали в 1941 году и больше не будем», верит в логику и благие намерения российского руководства, считает виновными в войне Запад и украинские власти, но говорит то, что можно применить ко всем сторонам конфликта: «Как можно навязывать нам войну, после того, что мы пережили в XX веке? Мы, что, для этого десятилетиями строили более справедливое общество? Справедливый баланс интересов должны устанавливаться в экономическом соревновании и в научно-техническом прогрессе, а не на поле боя».