- Публикатор: Виталий Лейбин (Leybin)
- Текст: Дмитрий Фурман
3 сентября публицисту Юрию Буртину исполнилось бы 90 лет. Мы публикуем воспоминания его товарища, социолога Дмитрия Фурмана.
Для меня Юрий Буртин был кем-то вроде святого. Я вообще-то в святых не верю - у любого человека всегда есть в душе какие-то гадости и какие-то грехи он совершал. Тем не менее, я не только не знаю ни одного порока Юрия или каких-либо его плохих или даже сомнительных поступков, но не могу их представить. Теоретически они должны быть, но я их не могу вообразить.
Юрина "святость" не имела никакого оттенка "юродства", "не от мира сего". Вообще в нём не было ничего чрезмерного и поэтому подозрительного. И хотя никаких чинов он не имел и жил бедно, он не производил впечатления "неудачника", сам себя так не воспринимал и, насколько я представляю, никем так не воспринимался. Он очень мало думал о себе и своей роли и мало о себе говорил - он действительно жил, как это ни высокопарно звучит, интересами своей страны и народа. При этом Юрий был совершенно "секулярный" святой (к религии, насколько мне известно, он был абсолютно равнодушен).
Наше знакомство началось в 1967 году. Я написал рецензию на книгу - стенограмму дискуссии об азиатском способе производства, и В. Хорос привёл меня в "Новый мир" к Юре, который заведовал там публицистикой. По дороге Хорос объяснил мне, что Буртин - литературовед, который не смог защитить кандидатскую, потому что на защите поблагодарил уже арестованного Синявского (зная, что он арестован), после чего был взят на работу Твардовским. Юрий рецензию напечатал, и это была моя первая публикация. Так мы познакомились и стали если не друзьями, то товарищами.
Эпоха "Нового мира" Твардовского для Юры - эпоха его "акме". Юрий - классический "шестидесятник", воплощающий лучшее, что было у людей этого поколения и типа мировоззрения.
Каждое поколение формируется под влиянием событий и атмосферы его юности и когда приходит к зрелости и начинает доминировать в общественной жизни, накладывает на неё отпечаток идей и психологии, сформированных этими впечатлениями юности. Люди, расцвет которых приходится на 60-е гг., - это люди, родившиеся в 30-е - начале 40-х, для которых самым сильным идейным переживанием юности были события второй половины 50-х - начала 60-х, "разоблачение культа личности". (Как для их отцов это были сталинский террор и война и как их дети будут сформированы эпохой брежневского "застоя").
Поколение отцов "шестидесятников" было раздавлено террором, это было поколение, вообще не обсуждавшее свободно общественно-политических тем и даже старающееся о них не думать. Шок от террора был настолько силён, что переданные от отцов страхи сохранялись у детей в самые либеральные хрущёвские годы и легко принимали совершенно гротескные формы. Но это уже был страх, порождённый скорее памятью о прошлом, чем реалиями настоящего, и в отличие от предшествующего поколения шестидесятники начали значительно свободнее думать и обсуждать темы, которые были заданы историей и главным событием того времени - "разоблачением культа личности".
Массовое сознание, тем более сознание не свободного общества, как общество 60-х, представляет собой какую-то невероятно сложную "кашу". В нём могут сосуществовать самые противоречащие друг другу и вроде бы логически не совместимые элементы. Даже "импрессионистски" описать эту "кашу" очень сложно, поскольку реальная идеологическая жизнь 60-х была прежде всего "устной", а разговоры сейчас забыты или искажены памятью.
Но в этой мировоззренческой каше доминирующей силой оставался марксизм-ленинизм. В том, что Ленин - великий человек, а в марксизме-ленинизме заключена высшая мудрость, не подвергалось сомнению даже теми, у кого с этим убеждением соседствовали совершенно иные идеи - ни ещё многочисленными представителями старшего поколения, кто верил в Бога и даже с ностальгией вспоминал царское время, ни теми, кто был глубоко убеждён, что всё, идущее из-за границы на порядок лучше всего советского (таких было большинство), ни теми, кто ненавидел евреев и был русским шовинистом, ни евреями, мечтавшими уехать из СССР. Как в средние века христианство спокойно соседствовало с разными абсолютно ему противоречащими "языческими" верованиями, которые не осознавались противоречащими и не подрывали его господства, так и марксизм-ленинизм в 60-е годы сосуществовал с самыми разными представлениями, ничуть его основ не подрывавшими.
Реальная идеологическая опасность для господства партийной номенклатуры в тот период исходила, на мой взгляд, не от противоречащих марксизму идей, а из возникшей тогда угрозы "марксистской реформации". Номенклатура, освободившая осуждением Сталина от страха террора себя и заодно - народ, сама вызвала этот дух. Осуждение Сталина подрывало основу основ тоталитарной идеологии - представление, что партия - всегда права, что она по сути своей не способна ошибаться (как не способна ошибаться ведомая Святым Духом церковь). Как ни стремилась официальная идеология свести это признание "ошибки" партии, отступления от "ленинских принципов", к минимуму, сам факт осуждения "культа" его предполагал и стимулировал самостоятельное обращение к первоисточникам идеологии в поисках того, где отступили, чего не поняли. Основным идейным движением было в тот период движение назад - к Ленину, затем - к Марксу (особо - к раннему Марксу). Далее это движение "назад" начинало уже выходить за пределы собственно марксизма, оставаясь, однако, в русле марксистской традиции - к Гегелю, и, другим направлением, - к русским революционерам Чернышевскому, Герцену и др. Это - самое естественное для того времени идейное направление, исходящее из вполне доступных текстов и вроде бы лишь немного усиливавшее акценты официальной идеологии, "развивающее" её, сохраняя общие с ней "язык" и набор "великих имён". Почему же именно это направление было наиболее опасным для власти?
Во-первых, тотальное отрицание марксизма, которое начинает распространяться на рубеже 60-х и 70-хх, куда легче сочеталось с пассивностью и даже внешним конформизмом, чем не "тотальное", реформаторское отрицание. Ведь если отрицаются самые основы общей идеологии, задача борьбы с ней становится "не реальной" и именно поэтому можно успокоиться и "расслабиться". Напротив, если ты видишь какие-то "ошибки", например, неверное прочтение Ленина, возникает ощущение, что их можно исправить, переубедить заблуждающихся. В эпоху Ренессанса и Реформации люди, вообще в Бога не верящие, могли быть и при папском дворе, лишь иногда иронически и цинично ухмыляясь, но те, кто, прочтя Новый Завет, увидели его противоречие с официальной церковью, начинали, как Лютер, "биться головой об стену".
Во вторых, марксистской традиции был имманентен социальный активизм, пафос преобразования общества и служения народу. Что должны делать люди, осознавшие "ошибки" официальной идеологии, но продолжающие пребывать в круге её представлений? Они должны повторить всё заново, исправив "ошибки" - выработать программу, нести её в массы и т.д. вплоть до победы чего-то вроде "демократического социализма".
Юрий, безусловно, примыкал к этому "марксистскому-ревизионистскому" течению, скорее в его русско - народническом варианте (от Ленина к Чернышевскому). Русской идеалистической мыслью он не интересовался - я помню, что когда я восхищался перед ним кем-то, наверное, Бердяевым, он отвечал, что, конечно, надо всё это прочесть, но руки не доходят (а не доходили они, потому что не было ощущения, что это важно). Смыслом его жизни было общественное служение, как оно понималось в русской революционной традиции. "Новый мир" им (и отнюдь не им одним) воспринимался как новый "Современник", где в каждой публикации должно быть нечто разоблачающее или хотя бы намекающее на что-то "эзоповым языком", как зародыш некоей новой партии.
При этом, опять-таки, в русле традиции, эстетика по отношению к "общественной значимости" была на втором месте. Вот эпизод, ярко раскрывающий "новомировский дух", который воплощал Юрий. Мне тогда попался какой-то самиздатовский сборничек Бродского, которого тогда уже выпустили, но за границу он ещё не уехал. Я пришёл в восторг, много стихов выучил наизусть (и помню до сих пор). Среди них прямо антисоветских и исполненных каким-либо общественным пафосом практически не было. Я думал, что "Новый мир" вполне мог опубликовать подборку этих вполне "невинных" стихов и дал сборник Юре. Через некоторое время спрашиваю его - "Ну, как стихи?". Он ответил, что это - вообще не поэзия и для чего это печатать - не понятно. А если я хочу прочесть хорошие стихи, то читать надо Твардовского и Яшина (я Яшина так никогда и не читал). Страницы "Нового мира", постоянно находящегося под угрозой, были для Юрия слишком большой ценностью, чтобы помещать на них стихи, которые ничего не разоблачают, ни к чему не зовут и не говорят о трудной жизни народа.
Юрий был русским "народолюбцем" в духе 19 века. Он написал действительно прекрасную работу о частушках, проникнутую любовью и уважением к "простым людям", создателям этих частушек, и его любовь к Твардовскому и "деревенской прозе", которую печатал "Новый мир, была не столько эстетическая (как и не принятие Бродского), сколько идейная, "народническая". (В следующем поколении "народолюбие" полностью исчезло). Вся деятельность Юрия в эти годы была спокойным и серьёзным служением будущей "перестройке", которая должна покончить с господством бюрократии и освободить народ.
Это - комплекс идей и настроений, победивший в 1968 году в Чехословакии и в то время могло казаться, что ещё немного и то, что произошло здесь, перекинется на другие страны. Юрий и его друзья были несостоявшимися русскими дубчеками или сотрудниками так и не появившегося тогда русского Дубчека. Ясно, что в России, с её традицией и положением "ядра" коммунистического мира, победа этого направления была значительно менее вероятна, чем в европейских коммунистических странах. Но всё же я не думаю, что она была исключена на 100%. Это - один из бесчисленных не состоявшихся вариантов истории.
Но после подавления чехословацкой революции новомировское революционно-ревизионистское направление утратило оптимизм, и борьба его стала оборонительной, арьергардной и "инерционной".
После ликвидации "Нового мира" Твардовского мы с Юрием какое-то время ещё встречались, но потом долго не виделись. Здесь совпали причины общественные (исчезло "общее дело") и личные - я надолго переехал из Москвы в Подмосковье, где до меня добраться было трудно и мне было трудно добраться до кого-либо. Следующая наша встреча произошла уже в эпоху перестройки.
За это время духовный климат в стране изменился радикально. К эпохе Горбачёва и от официальной идеологии и от "протестантстки-марксистского" комплекса идей почти ничего не осталось. Но каких-либо революционных или даже оппозиционных движений не появилось. Более того, революционный, активистский потенциал общества начала 80-х, если не в других советских республиках и европейских коммунистических странах, то, во всяком случае, в России, где национализм не мог быть демократическим и антисоветским, был меньше, а не больше, чем в 60-е гг. "Шестидесятники" были уверены, что общество можно изменить. И в этом - их принципиальное отличие от "семидесятников", которые, неизмеримо более "тотально" отрицая официальную идеологию, никаких перспектив изменения общества своими усилиями не видели (и даже их не искали). К началу 80-х даже апеллирующее к Западу диссидентство почти исчезло, тем более, что выехать на Запад стало довольно просто, "сказавшись евреем". Ощущение, что общество катится в пропасть, было. Но в отличие от 60-х гг., делать что-то в связи с этим никому и в голову не приходило.
Горбачёвская перестройка пришла в общество, которое для неё не созрело, а "перезрело". Поскольку официальная идеология умерла, сопротивление горбачёвским реформам было минимальным. Но и поддержка их была минимальной. В значительной мере идеология Горбачёва была завершающим аккордом шестидесятничества. Горбачёв - шестидесятник и по возрасту и по основным контурам своей идеологии (во всяком случае, эпохи ранней перестройки) - возвращение к "истинному ленинизму", пробуждение общества , движение к "истинному социализму". И если бы он каким-то стечением обстоятельств пришёл к власти и стал осуществлять свою программу в 60-е годы, когда к власти ненадолго пришёл его студенческий друг Млынарж, он имел бы колоссальную опору. Люди типа Буртина были бы солдатами и офицерами его армии. Его фразы вроде "Больше социализма" воспринимались бы серьёзно и с энтузиазмом. Но он пришёл слишком поздно. Горбачёву пришлось несколько лет убеждать общество - ничего страшного не будет, поднимайтесь. Но когда общество всё же поднялось, убедившись, что наказания не последует, стало ясно, что хотя оно готово воспринять любую критику строя, слова о Ленине и социализме им уже не воспринимались. Вокруг Горбачёва сплачивались всё равно прежде всего "шестидесятники", но постаревшие и совершившие за 70-е гг., когда они должны были как-то выживать, столько всякого рода пакостей, что на серьёзную и идеалистическую работу уже были не способны. Молодёжь же при словах "больше социализма" могла только ухмыляться. Слабую горбачёвскую "шестидесятническую" идеологию смели две идеологии, фактически доминировавшие уже в 70-е годы - идеология "простого" западничества, представшая в форме идеологии Дем России, и идеология русского "патриотизма", воплотившаяся в КПРФ и "народно-патриотических силах".
Горбачёвская шестидесятническая "перестроечная" идеология сыграла колоссальную роль, ибо не видно, какая другая идеология могла бы совершить прорыв, вывести общество из застоя и маразма. Революция "снизу" в наших условиях была невероятна, а начать движение сверху было невозможно ни на основе "тотального западничества", ни на основе "славянофильства". Только наивный "шестидесятнический" оптимизм, вера в то, что всё можно исправить, если правильно прочесть Ленина и пробудить массы, мог быть стимулом для Горбачёва и его соратников. Но стать массовой и вызвать народный энтузиазм эта идеология уже не могла. Ей суждено было вспыхнуть на короткое время, поджечь общество и умереть.
Во время перестройки я иногда встречался с Юрием на некоторых "тусовках". Помню какую-то его речь на круглом столе в журнале "Двадцатый век и мир", где он призывал к широкой демократизации компартии (сам он в партии не был). Помню ещё картину, как после какого-то заседания или "круглого стола" он стоял в отдалении с Баткиным, и они что-то оживлённо и с несколько заговорщическим видом обсуждали - строили планы дальнейшего развития революции. Я не подошёл, ибо боялся, что планы мне не понравятся. Но говорили мы друг с другом тогда не много, и я юрину эволюцию этого периода представляю смутно.
После августовского путча я пришёл в ужас от происходящего и стал печатать статьи, направленные против Ельцина и победивших демократов и поддерживающие умирающую горбачёвскую власть. Юрий в это время (вместе с Игорем Клямкиным) был редактором газеты "Демократическая Россия", вскоре почившей в Бозе. Какие-то статьи я принёс ему, и что-то он напечатал. Но дальше у нас возникли разногласия. Дело в том, что Юрий в тот период Горбачёва терпеть не мог и какую-то статью, где я говорил о нём хорошо, не напечатал (я отнёс её потом в "Независимую Газету" и напечатал там). Разговаривали мы мало, и я не помню, что он конкретно говорил плохого о Горбачёве. Но мне думается, что в этой нелюбви к Горбачёву был элемент обиды, что всё пришло как-то слишком поздно и не так, как виделось в мечтах - не в результате действий разбуженного людьми типа Буртина народа, а сверху.
В эпоху перестройки Юрий мог сыграть какую-то большую роль. Не сыграл он её скорее всего из-за скромности, оттиснутый обезумевшими от запаха власти и денег "прорабами перестройки", и начавшихся проблем со здоровьем. Но в постперестроечную эпоху он оказался "не у дел" совершенно естественно. "Демократическая Россия" рухнула из-за финансовых затруднений (о финансах Юрий явно думал мало). Юрий оказался в роли свободного публициста - пенсионера. Примыкал он, естественно, к "Яблоку", наиболее "шестидесятнической" партии. Его уважали, и Явлинский даже приезжал к нему домой и они обсуждали, "как обустроить Россию", а он посещал вместе со своим другом Баткиным "яблочные" съезды (я помню телевизионную картинку, как Явлинский на каком-то съезде подходит к Юре и пожимает руку, в этом был элемент "постановочного" исторического жеста, что и зафиксировал тележурналист). Явлинский издал сборник юриных статей, а заодно, по юриной рекомендации, и моих, за что я обоим благодарен. Но, конечно, реальной роли в "Яблоке" Юрий не играл (как и сама эта партия большой роли сыграть не смогла). Юрино время кончалось, и сам он всё больше болел.
Мы довольно часто перезванивались - чаще он звонил мне, выражая мнения (в основном положительные) по поводу моих статей. Один звонок и разговор произвёл на меня очень сильное впечатление. Он был очень буртинский и очень "шестидесятнический". Юрий позвонил мне и сказал : "С войной в Чечне надо кончать, приезжай, обсудим". Я, конечно, приехал. Способ покончить с войной был простой и вполне в духе 60-х с их верой в силу всяких "открытых писем". Кто сочинил письмо, не помню. Кроме нас с Юрой, подписались ещё разные люди, помню, что в том числе Боннер. Письмо где-то опубликовали. Самое смешное - что вскоре после этого действительно война кончилась.
Один раз, незадолго до смерти, Юрий на меня обиделся. Печатали его не так уж охотно, но очень уважали, и отказаться напечатать его статью часто не решались. Я сейчас не помню деталей, но в "Общей газете" меня попросили написать отклик на его статью, и я почему-то был вынужден согласиться (может быть даже, её не хотели печатать без отклика). В статье Юра очень ругал элиту (а народ, естественно, не ругал). Я совсем не хотел вступать в полемику и написал со всевозможными реверансами ("мой друг в своей замечательной статье и т.д."), что всё-таки, какой народ, такая и элита. Юрий мне позвонил и сказал, что я не понял и исказил его. Кажется, это был его последний звонок и мне не приятно, что завершающий аккорд наших отношений был такой не совсем дружеский. Но вряд ли он серьёзно на меня обиделся.
Юрий был, несомненно, одним из наиболее благородных людей нашего поколения. Он был "типичен", но типичен не в том смысле слова, что таких людей было много. Наоборот, их было очень мало. Но он идеально воплощал "идею" шестидесятничества, был "шестидесятническим святым".
И одновременно в нём было и нечто большее, чем "поколенческое". Он был очень русским типом. В нём было что-то от интеллигента - разночинца 19 века, страдающего за народ и пытающегося его просветить и пробудить. Сейчас кажется, что этот тип исчез (возможно, где-то прячется). Но я думаю, что если тип характерен для культуры, он так просто исчезнуть не может. Сейчас мы живём в эпоху стабильности, отчасти похожую на брежневскую. И одновременно это - эпоха вызревания новых, пока не ведомых нам форм идейной и политической жизни. И вполне возможно, через какое-то время в новых формах тип секулярного народнического святого возродится. Чем скорее и в чем больших масштабах это произойдёт, тем будет лучше для нашей страны.
Юрина "святость" не имела никакого оттенка "юродства", "не от мира сего". Вообще в нём не было ничего чрезмерного и поэтому подозрительного. И хотя никаких чинов он не имел и жил бедно, он не производил впечатления "неудачника", сам себя так не воспринимал и, насколько я представляю, никем так не воспринимался. Он очень мало думал о себе и своей роли и мало о себе говорил - он действительно жил, как это ни высокопарно звучит, интересами своей страны и народа. При этом Юрий был совершенно "секулярный" святой (к религии, насколько мне известно, он был абсолютно равнодушен).
Наше знакомство началось в 1967 году. Я написал рецензию на книгу - стенограмму дискуссии об азиатском способе производства, и В. Хорос привёл меня в "Новый мир" к Юре, который заведовал там публицистикой. По дороге Хорос объяснил мне, что Буртин - литературовед, который не смог защитить кандидатскую, потому что на защите поблагодарил уже арестованного Синявского (зная, что он арестован), после чего был взят на работу Твардовским. Юрий рецензию напечатал, и это была моя первая публикация. Так мы познакомились и стали если не друзьями, то товарищами.
Эпоха "Нового мира" Твардовского для Юры - эпоха его "акме". Юрий - классический "шестидесятник", воплощающий лучшее, что было у людей этого поколения и типа мировоззрения.
Каждое поколение формируется под влиянием событий и атмосферы его юности и когда приходит к зрелости и начинает доминировать в общественной жизни, накладывает на неё отпечаток идей и психологии, сформированных этими впечатлениями юности. Люди, расцвет которых приходится на 60-е гг., - это люди, родившиеся в 30-е - начале 40-х, для которых самым сильным идейным переживанием юности были события второй половины 50-х - начала 60-х, "разоблачение культа личности". (Как для их отцов это были сталинский террор и война и как их дети будут сформированы эпохой брежневского "застоя").
Поколение отцов "шестидесятников" было раздавлено террором, это было поколение, вообще не обсуждавшее свободно общественно-политических тем и даже старающееся о них не думать. Шок от террора был настолько силён, что переданные от отцов страхи сохранялись у детей в самые либеральные хрущёвские годы и легко принимали совершенно гротескные формы. Но это уже был страх, порождённый скорее памятью о прошлом, чем реалиями настоящего, и в отличие от предшествующего поколения шестидесятники начали значительно свободнее думать и обсуждать темы, которые были заданы историей и главным событием того времени - "разоблачением культа личности".
Массовое сознание, тем более сознание не свободного общества, как общество 60-х, представляет собой какую-то невероятно сложную "кашу". В нём могут сосуществовать самые противоречащие друг другу и вроде бы логически не совместимые элементы. Даже "импрессионистски" описать эту "кашу" очень сложно, поскольку реальная идеологическая жизнь 60-х была прежде всего "устной", а разговоры сейчас забыты или искажены памятью.
Но в этой мировоззренческой каше доминирующей силой оставался марксизм-ленинизм. В том, что Ленин - великий человек, а в марксизме-ленинизме заключена высшая мудрость, не подвергалось сомнению даже теми, у кого с этим убеждением соседствовали совершенно иные идеи - ни ещё многочисленными представителями старшего поколения, кто верил в Бога и даже с ностальгией вспоминал царское время, ни теми, кто был глубоко убеждён, что всё, идущее из-за границы на порядок лучше всего советского (таких было большинство), ни теми, кто ненавидел евреев и был русским шовинистом, ни евреями, мечтавшими уехать из СССР. Как в средние века христианство спокойно соседствовало с разными абсолютно ему противоречащими "языческими" верованиями, которые не осознавались противоречащими и не подрывали его господства, так и марксизм-ленинизм в 60-е годы сосуществовал с самыми разными представлениями, ничуть его основ не подрывавшими.
Реальная идеологическая опасность для господства партийной номенклатуры в тот период исходила, на мой взгляд, не от противоречащих марксизму идей, а из возникшей тогда угрозы "марксистской реформации". Номенклатура, освободившая осуждением Сталина от страха террора себя и заодно - народ, сама вызвала этот дух. Осуждение Сталина подрывало основу основ тоталитарной идеологии - представление, что партия - всегда права, что она по сути своей не способна ошибаться (как не способна ошибаться ведомая Святым Духом церковь). Как ни стремилась официальная идеология свести это признание "ошибки" партии, отступления от "ленинских принципов", к минимуму, сам факт осуждения "культа" его предполагал и стимулировал самостоятельное обращение к первоисточникам идеологии в поисках того, где отступили, чего не поняли. Основным идейным движением было в тот период движение назад - к Ленину, затем - к Марксу (особо - к раннему Марксу). Далее это движение "назад" начинало уже выходить за пределы собственно марксизма, оставаясь, однако, в русле марксистской традиции - к Гегелю, и, другим направлением, - к русским революционерам Чернышевскому, Герцену и др. Это - самое естественное для того времени идейное направление, исходящее из вполне доступных текстов и вроде бы лишь немного усиливавшее акценты официальной идеологии, "развивающее" её, сохраняя общие с ней "язык" и набор "великих имён". Почему же именно это направление было наиболее опасным для власти?
Во-первых, тотальное отрицание марксизма, которое начинает распространяться на рубеже 60-х и 70-хх, куда легче сочеталось с пассивностью и даже внешним конформизмом, чем не "тотальное", реформаторское отрицание. Ведь если отрицаются самые основы общей идеологии, задача борьбы с ней становится "не реальной" и именно поэтому можно успокоиться и "расслабиться". Напротив, если ты видишь какие-то "ошибки", например, неверное прочтение Ленина, возникает ощущение, что их можно исправить, переубедить заблуждающихся. В эпоху Ренессанса и Реформации люди, вообще в Бога не верящие, могли быть и при папском дворе, лишь иногда иронически и цинично ухмыляясь, но те, кто, прочтя Новый Завет, увидели его противоречие с официальной церковью, начинали, как Лютер, "биться головой об стену".
Во вторых, марксистской традиции был имманентен социальный активизм, пафос преобразования общества и служения народу. Что должны делать люди, осознавшие "ошибки" официальной идеологии, но продолжающие пребывать в круге её представлений? Они должны повторить всё заново, исправив "ошибки" - выработать программу, нести её в массы и т.д. вплоть до победы чего-то вроде "демократического социализма".
Юрий, безусловно, примыкал к этому "марксистскому-ревизионистскому" течению, скорее в его русско - народническом варианте (от Ленина к Чернышевскому). Русской идеалистической мыслью он не интересовался - я помню, что когда я восхищался перед ним кем-то, наверное, Бердяевым, он отвечал, что, конечно, надо всё это прочесть, но руки не доходят (а не доходили они, потому что не было ощущения, что это важно). Смыслом его жизни было общественное служение, как оно понималось в русской революционной традиции. "Новый мир" им (и отнюдь не им одним) воспринимался как новый "Современник", где в каждой публикации должно быть нечто разоблачающее или хотя бы намекающее на что-то "эзоповым языком", как зародыш некоей новой партии.
При этом, опять-таки, в русле традиции, эстетика по отношению к "общественной значимости" была на втором месте. Вот эпизод, ярко раскрывающий "новомировский дух", который воплощал Юрий. Мне тогда попался какой-то самиздатовский сборничек Бродского, которого тогда уже выпустили, но за границу он ещё не уехал. Я пришёл в восторг, много стихов выучил наизусть (и помню до сих пор). Среди них прямо антисоветских и исполненных каким-либо общественным пафосом практически не было. Я думал, что "Новый мир" вполне мог опубликовать подборку этих вполне "невинных" стихов и дал сборник Юре. Через некоторое время спрашиваю его - "Ну, как стихи?". Он ответил, что это - вообще не поэзия и для чего это печатать - не понятно. А если я хочу прочесть хорошие стихи, то читать надо Твардовского и Яшина (я Яшина так никогда и не читал). Страницы "Нового мира", постоянно находящегося под угрозой, были для Юрия слишком большой ценностью, чтобы помещать на них стихи, которые ничего не разоблачают, ни к чему не зовут и не говорят о трудной жизни народа.
Юрий был русским "народолюбцем" в духе 19 века. Он написал действительно прекрасную работу о частушках, проникнутую любовью и уважением к "простым людям", создателям этих частушек, и его любовь к Твардовскому и "деревенской прозе", которую печатал "Новый мир, была не столько эстетическая (как и не принятие Бродского), сколько идейная, "народническая". (В следующем поколении "народолюбие" полностью исчезло). Вся деятельность Юрия в эти годы была спокойным и серьёзным служением будущей "перестройке", которая должна покончить с господством бюрократии и освободить народ.
Это - комплекс идей и настроений, победивший в 1968 году в Чехословакии и в то время могло казаться, что ещё немного и то, что произошло здесь, перекинется на другие страны. Юрий и его друзья были несостоявшимися русскими дубчеками или сотрудниками так и не появившегося тогда русского Дубчека. Ясно, что в России, с её традицией и положением "ядра" коммунистического мира, победа этого направления была значительно менее вероятна, чем в европейских коммунистических странах. Но всё же я не думаю, что она была исключена на 100%. Это - один из бесчисленных не состоявшихся вариантов истории.
Но после подавления чехословацкой революции новомировское революционно-ревизионистское направление утратило оптимизм, и борьба его стала оборонительной, арьергардной и "инерционной".
После ликвидации "Нового мира" Твардовского мы с Юрием какое-то время ещё встречались, но потом долго не виделись. Здесь совпали причины общественные (исчезло "общее дело") и личные - я надолго переехал из Москвы в Подмосковье, где до меня добраться было трудно и мне было трудно добраться до кого-либо. Следующая наша встреча произошла уже в эпоху перестройки.
За это время духовный климат в стране изменился радикально. К эпохе Горбачёва и от официальной идеологии и от "протестантстки-марксистского" комплекса идей почти ничего не осталось. Но каких-либо революционных или даже оппозиционных движений не появилось. Более того, революционный, активистский потенциал общества начала 80-х, если не в других советских республиках и европейских коммунистических странах, то, во всяком случае, в России, где национализм не мог быть демократическим и антисоветским, был меньше, а не больше, чем в 60-е гг. "Шестидесятники" были уверены, что общество можно изменить. И в этом - их принципиальное отличие от "семидесятников", которые, неизмеримо более "тотально" отрицая официальную идеологию, никаких перспектив изменения общества своими усилиями не видели (и даже их не искали). К началу 80-х даже апеллирующее к Западу диссидентство почти исчезло, тем более, что выехать на Запад стало довольно просто, "сказавшись евреем". Ощущение, что общество катится в пропасть, было. Но в отличие от 60-х гг., делать что-то в связи с этим никому и в голову не приходило.
Горбачёвская перестройка пришла в общество, которое для неё не созрело, а "перезрело". Поскольку официальная идеология умерла, сопротивление горбачёвским реформам было минимальным. Но и поддержка их была минимальной. В значительной мере идеология Горбачёва была завершающим аккордом шестидесятничества. Горбачёв - шестидесятник и по возрасту и по основным контурам своей идеологии (во всяком случае, эпохи ранней перестройки) - возвращение к "истинному ленинизму", пробуждение общества , движение к "истинному социализму". И если бы он каким-то стечением обстоятельств пришёл к власти и стал осуществлять свою программу в 60-е годы, когда к власти ненадолго пришёл его студенческий друг Млынарж, он имел бы колоссальную опору. Люди типа Буртина были бы солдатами и офицерами его армии. Его фразы вроде "Больше социализма" воспринимались бы серьёзно и с энтузиазмом. Но он пришёл слишком поздно. Горбачёву пришлось несколько лет убеждать общество - ничего страшного не будет, поднимайтесь. Но когда общество всё же поднялось, убедившись, что наказания не последует, стало ясно, что хотя оно готово воспринять любую критику строя, слова о Ленине и социализме им уже не воспринимались. Вокруг Горбачёва сплачивались всё равно прежде всего "шестидесятники", но постаревшие и совершившие за 70-е гг., когда они должны были как-то выживать, столько всякого рода пакостей, что на серьёзную и идеалистическую работу уже были не способны. Молодёжь же при словах "больше социализма" могла только ухмыляться. Слабую горбачёвскую "шестидесятническую" идеологию смели две идеологии, фактически доминировавшие уже в 70-е годы - идеология "простого" западничества, представшая в форме идеологии Дем России, и идеология русского "патриотизма", воплотившаяся в КПРФ и "народно-патриотических силах".
Горбачёвская шестидесятническая "перестроечная" идеология сыграла колоссальную роль, ибо не видно, какая другая идеология могла бы совершить прорыв, вывести общество из застоя и маразма. Революция "снизу" в наших условиях была невероятна, а начать движение сверху было невозможно ни на основе "тотального западничества", ни на основе "славянофильства". Только наивный "шестидесятнический" оптимизм, вера в то, что всё можно исправить, если правильно прочесть Ленина и пробудить массы, мог быть стимулом для Горбачёва и его соратников. Но стать массовой и вызвать народный энтузиазм эта идеология уже не могла. Ей суждено было вспыхнуть на короткое время, поджечь общество и умереть.
Во время перестройки я иногда встречался с Юрием на некоторых "тусовках". Помню какую-то его речь на круглом столе в журнале "Двадцатый век и мир", где он призывал к широкой демократизации компартии (сам он в партии не был). Помню ещё картину, как после какого-то заседания или "круглого стола" он стоял в отдалении с Баткиным, и они что-то оживлённо и с несколько заговорщическим видом обсуждали - строили планы дальнейшего развития революции. Я не подошёл, ибо боялся, что планы мне не понравятся. Но говорили мы друг с другом тогда не много, и я юрину эволюцию этого периода представляю смутно.
После августовского путча я пришёл в ужас от происходящего и стал печатать статьи, направленные против Ельцина и победивших демократов и поддерживающие умирающую горбачёвскую власть. Юрий в это время (вместе с Игорем Клямкиным) был редактором газеты "Демократическая Россия", вскоре почившей в Бозе. Какие-то статьи я принёс ему, и что-то он напечатал. Но дальше у нас возникли разногласия. Дело в том, что Юрий в тот период Горбачёва терпеть не мог и какую-то статью, где я говорил о нём хорошо, не напечатал (я отнёс её потом в "Независимую Газету" и напечатал там). Разговаривали мы мало, и я не помню, что он конкретно говорил плохого о Горбачёве. Но мне думается, что в этой нелюбви к Горбачёву был элемент обиды, что всё пришло как-то слишком поздно и не так, как виделось в мечтах - не в результате действий разбуженного людьми типа Буртина народа, а сверху.
В эпоху перестройки Юрий мог сыграть какую-то большую роль. Не сыграл он её скорее всего из-за скромности, оттиснутый обезумевшими от запаха власти и денег "прорабами перестройки", и начавшихся проблем со здоровьем. Но в постперестроечную эпоху он оказался "не у дел" совершенно естественно. "Демократическая Россия" рухнула из-за финансовых затруднений (о финансах Юрий явно думал мало). Юрий оказался в роли свободного публициста - пенсионера. Примыкал он, естественно, к "Яблоку", наиболее "шестидесятнической" партии. Его уважали, и Явлинский даже приезжал к нему домой и они обсуждали, "как обустроить Россию", а он посещал вместе со своим другом Баткиным "яблочные" съезды (я помню телевизионную картинку, как Явлинский на каком-то съезде подходит к Юре и пожимает руку, в этом был элемент "постановочного" исторического жеста, что и зафиксировал тележурналист). Явлинский издал сборник юриных статей, а заодно, по юриной рекомендации, и моих, за что я обоим благодарен. Но, конечно, реальной роли в "Яблоке" Юрий не играл (как и сама эта партия большой роли сыграть не смогла). Юрино время кончалось, и сам он всё больше болел.
Мы довольно часто перезванивались - чаще он звонил мне, выражая мнения (в основном положительные) по поводу моих статей. Один звонок и разговор произвёл на меня очень сильное впечатление. Он был очень буртинский и очень "шестидесятнический". Юрий позвонил мне и сказал : "С войной в Чечне надо кончать, приезжай, обсудим". Я, конечно, приехал. Способ покончить с войной был простой и вполне в духе 60-х с их верой в силу всяких "открытых писем". Кто сочинил письмо, не помню. Кроме нас с Юрой, подписались ещё разные люди, помню, что в том числе Боннер. Письмо где-то опубликовали. Самое смешное - что вскоре после этого действительно война кончилась.
Один раз, незадолго до смерти, Юрий на меня обиделся. Печатали его не так уж охотно, но очень уважали, и отказаться напечатать его статью часто не решались. Я сейчас не помню деталей, но в "Общей газете" меня попросили написать отклик на его статью, и я почему-то был вынужден согласиться (может быть даже, её не хотели печатать без отклика). В статье Юра очень ругал элиту (а народ, естественно, не ругал). Я совсем не хотел вступать в полемику и написал со всевозможными реверансами ("мой друг в своей замечательной статье и т.д."), что всё-таки, какой народ, такая и элита. Юрий мне позвонил и сказал, что я не понял и исказил его. Кажется, это был его последний звонок и мне не приятно, что завершающий аккорд наших отношений был такой не совсем дружеский. Но вряд ли он серьёзно на меня обиделся.
Юрий был, несомненно, одним из наиболее благородных людей нашего поколения. Он был "типичен", но типичен не в том смысле слова, что таких людей было много. Наоборот, их было очень мало. Но он идеально воплощал "идею" шестидесятничества, был "шестидесятническим святым".
И одновременно в нём было и нечто большее, чем "поколенческое". Он был очень русским типом. В нём было что-то от интеллигента - разночинца 19 века, страдающего за народ и пытающегося его просветить и пробудить. Сейчас кажется, что этот тип исчез (возможно, где-то прячется). Но я думаю, что если тип характерен для культуры, он так просто исчезнуть не может. Сейчас мы живём в эпоху стабильности, отчасти похожую на брежневскую. И одновременно это - эпоха вызревания новых, пока не ведомых нам форм идейной и политической жизни. И вполне возможно, через какое-то время в новых формах тип секулярного народнического святого возродится. Чем скорее и в чем больших масштабах это произойдёт, тем будет лучше для нашей страны.
Комментарии:
Вы должны Войти или Зарегистрироваться чтобы оставлять комментарии...