Табор на земле и самолеты в небе

Тетя Тамара только что вернулась со свадьбы и теперь отдыхает, положив одну ногу на диван. На ее юбке большой персик, которым ее на свадьбе угостили.

Поселок Дягилево дважды за этот год успел прославиться на всю Рязань. Во-первых, в Дягилевском проезде никогда не было асфальтированной дороги, а в последние годы она вся растрескалась и покрылась ямами. Жители табора, годами жаловавшиеся на дорогу в администрацию, наконец сами скинулись — по две тысячи рублей — и купили асфальтную крошку, наняли каток и залатали дыры. Об этом много писали местные паблики, восхищаясь социальной ответственностью цыган. А во-вторых — и именно это событие стало самым ярким, по впечатлениям затмив первое, — сюда приехал блогер Петенька Планетка и произвел на жителей такое неизгладимое впечатление, что теперь, встречая редких заезжих на разбитых дорогах табора, они с восхищенным ожиданием спрашивают: «А вы блогер?».

Во дворе мелькает коричневая юбка, и через секунду на веранде появляется Матрена Петровна, цыганка шестидесяти лет. Даже по ее лицу видно: нрав у нее непростой.
— Здрас-сьти, — говорит она, усаживаясь за стол. — Иду со свадьбы. Дети там безобразные — шумят, бесятся, лучше б дома сидели… А невеста красивая.
— Невеста красивая, — соглашается Тамара с мечтательной интонацией в голосе. — Сколько ей? Четырнадцать?
— Пятнадцать, — поправляет Матрена. — Жениху четырнадцать.
— У нас тоже жених, — довольно говорит Тамара. — Сколько Эмиру сейчас? — спрашивает она Алену, мать Эмира. — Двенадцать? На следующий год мы его женим.
— Меня в семнадцать лет выдали замуж, — говорит Матрена Петровна. — Сейчас мне уже шестьдесят, а он еще живой.

— А на моей свадьбе что было? — говорит она. — Похороны были. Одного похоронили, а меня замуж выдали. Сосед неожиданно умер, а я неожиданно замуж вышла — что тут не понять?
— У нее свадьба, а там человек умер, — говорит Матрена Петровна. — Кто тут виноват?
— Я в Тамбове жила, приехали сваты, а я — красивая, хорошая, худенькая, — Тамара проводит двумя руками по телу сверху вниз, словно бы отсекая с обеих сторон лишние бока. — Примерно как моя Эсмеральда сейчас. Мне было восемнадцать, ему — девятнадцать. Сейчас девятнадцать — уже старая дева! Сейчас в тринадцать, в четырнадцать выходят… У Валеры тоже есть дочка на выданье, Жасмин. Ей уже пятнадцать лет.
— Шестнадцать, — отворачивается от стола Алена.
— Как шестнадцать?! — вскрикивает Тамара, по ее лицу проплывает мрачное облачко.
Поджав губы, она вынимает из одного лифа сигарету, из другого зажигалку и закуривает с таким обиженным лицом, словно ее только что кто-то больно ущипнул. В это время на веранду заходит мужчина с темным оттенком кожи, загнутым носом и черным блестящим взглядом.
— Девушка, вы баптистка? — раздраженно обращается он ко мне. — Ходите без конца, миссионерите… Имейте в виду, баптисты нам не нравятся.
— Они хотят, чтобы мы их богу молились, а не Иисусу Христу! — выпаливает Алена.
— А нам их бога не надо, — начинает кричать Матрена Петровна, хотя вокруг нее ни одного баптиста. — У нас свой Бог, свои иконы!
— Мы без иконы не живем! — заводится и тетя Тамара, после чего они принимаются шумно обсуждать баптистов, своего Бога, заодно сообщая Алексею, мужу тети Тамары, что я не баптистка и, к сожалению, не блогер, а всего лишь журналист. Разговор набирает высокие обороты; отчетливее всего прорезается голос Матрены Петровны, и вдруг неожиданно, на самом пике, он прерывается страшным гудом со стороны города.
Гудение нарастает, превращаясь в оглушительный вой; тетя Тамара, Алена и Матрена Петровна срывают голоса, пытаясь его перекричать, но потом умолкают и, застыв, ждут. С воем над крышами, едва ли не задевая их, тяжело идет на посадку большой самолет, поблескивая тупым брюхом в нарушенном спокойствии неба. Когда он проползает над крышей маленького дома Валеры, гул уже идет по табору широкой волной, и кажется, что когда самолет пролетит, то в таборе не останется ни крыш, ни домов, ни деревьев — все срежет острой звуковой косой.

Самолет уходит в овраг, оттуда вылетает, уменьшившись раза в два, и постепенно гул смолкает. За оврагом — ремонтный и частично военный аэродром. Он появился тут раньше цыганского табора, а землю под табор выделил Никита Хрущев в 1956 году, чтобы цыгане не бродяжничали. Самолеты летают над табором в ясную погоду без системы — когда несколько раз в день, а когда каждые полчаса; тогда табор замирает, замирают дела, замирают слова, замирают даже мысли в головах. Все ждут, когда самолет пролетит и исчезнет.

— Мы уже привыкли, — говорит тетя Тамара. — Я когда сюда молодой приехала, тут в доме родителей мужа воды не было. Пришлось мне взять ведерко и идти на Четвертый Проезд к колонке. Полетел самолет… Я бросила ведро, нагнулась как ребенок, испугалась, стала кричать. Ко мне подошли женщины: «Не волнуйся! Не волнуйся! Это самолет, тут аэропорт». Но я долго не могла привыкнуть, думала, эти самолеты — такие громадные — будут падать прямо на табор. А теперь привыкла уже.
— Сто раз в день они летают, — говорит Алена. — Бывает, что керосин на нас бросают. Это очень плохо для детей. Говорят, русским, которые рядом живут, пенсию на пять тысяч больше из-за этого платят.

— Вот наша невеста, и вот невеста, — говорит она о девочках. — Какие маленькие? Им одиннадцать лет уже! Через три года старыми станут, а через два года их уже можно выдавать. Пускай знают свое место.
— Если возникнет вопрос, почему так рано выдают замуж, — вставляет Валера, — то это нужно для того, чтобы девочка с малых лет знала хозяйство, семью и ничем другим не увлекалась. Сначала родная мама учит ее готовке и правилам поведения. А когда ее отдают замуж, то ответственность за воспитание ложится на другую маму, которая будет воспитывать ее под свою руку.

— А вы совсем не хотите учиться? — спрашиваю я девочек.
— Профессии цыганки не учатся никогда, — говорит Кристина. — Они в школе учатся до пятого-шестого класса, а потом их забирают замуж.
— Есть цыганские классы, которые специально для наших детей сделали, — говорит Валера. — Но если ребенок хорошо учится, его в русский класс передают. Ни одна из цыганских женщин не работает, — предупреждает он следующий вопрос.
— Не работают и не хотят, — добавляет Кристина.

— И никогда не мечтают об этом? — спрашиваю ее.
— А зачем нам это вообще — мечтать, если эта мечта не сбудется никогда, ни в этой жизни, ни в другой, раз я родилась цыганкой? — спрашивает она.
— Дедушка мечтал отдать Эмира в кадеты, — говорит Тамара. — Эмир хотел. Он так хотел… Валера не разрешил.
— Да, он хотел. Он мечтал, — говорит Валера. — Но он у нас один сын. Если бы был второй, я бы отдал — пусть бы обучался, шел бы куда-то дальше. Но он один! Как отпускать его из табора?
— Вот это самая красивая девочка! — говорит тетя Тамара, показывая на Снежану. Жасмин и Богиня опускают глаза. — Хочу ее сосватать, — продолжает она. — Но ее мать не хочет, — показывает на Кристину. — Говорит, что она не хозяйка это решать. Решать будут свекор и свекровь.
— Что, я скажу «забирай ее», а там что мне скажут? — оправдывается Кристина.

— А саму Снежану никто спросить не собирается? — задаю вопрос я.
— Кто ее будет спрашивать?! — смеется Валера. — Кто придет, за того отдадим!
— Меня тоже никто не спрашивал, — вставляет Кристина.
— Мы живем в России, — крикливо подводит итог Матрена Петровна. — Мы соблюдаем российские законы, но внутри табора тоже есть свои законы. Если одна, другая начнет их нарушать, что от табора останется?
— Да, что от табора останется? — спрашивает Валера.

Всем не терпится идти на свадьбу. Тетя Тамара тихим голосом делает девочкам внушение: «Зачем Инстаграм? Это стыдно. Лучше бы посуду помыли, постирали, дома убрали, чем весь день в телефоне сидеть…»
— Ой, заболела я этой девочкой, — говорит она, глядя вслед удаляющейся гурьбе длинных юбок. — Ой, заболела… Уже три дня болею, как ее увидела.
Возле дома невесты стоит надувной шатер-сцена. Внутри музыкальные колонки, инструменты и двое мужчин. Перед шатром пространство той же битой коричневой земли, которое пустует: женщины — их пара десятков — жмутся у забора. На них двойные юбки и так же, как у Алены, высоко повязанные платки. Женщины пританцовывают, обхватив локти руками — будто сами себя держат, чтобы не пуститься в пляс.
— Что-то скучно, — говорит Алена.
— Скучно, — подтверждает Кристина.

Под шатер выходит худая длинная девушка в белом платье, подол которого измазан той же коричневой грязью. «Это не невеста, — говорит Алена, — а ее подружка». Девушка, подхватив подол, танцует, показывая красные босоножки на белой платформе. Звучит песня: «Она шла-шла-шла, денежки нашла». Солнце, вставшее прямиком над высоким деревом, зачем-то выхватывает одинокую фигуру танцовщицы и сквозь листву пульсирует прямо на нее, как будто тоже ищет под ее ногами денежки.

— У меня пять внуков, — начинает Тамара. — Шесть? Кого я пропустила? Шарлотту — Эсмеральдину дочь. Жасмин — старшая… Ничуть я не переживаю, что за ней не приходят! Почему я должна переживать? — на этих словах Тамара тут же тянется к лифу за сигаретой.
— Все равно придут, — Алена выхватывает из своего лифа зажигалку и закуривает, держа сигарету всеми пятью пальцами: четырьмя с одного боку, большим — с другого.
— А своих сыновей я держу, — продолжает Тамара. — Кто как не мать будет их держать, чтобы они не пошли направо и налево? А когда мальчик неженатый, как его держать? Его надо женить на цыганке, чтобы он соблюдал наш закон, чтобы порядок был.

— Владимир, а вам никогда не хотелось сделать того, что цыганам запрещено? — спрашиваю второго сына, который крупнее и светлее Валеры. Отец поводит на него черным глазом.
— Никогда, — отвечает он. — Я привык к своему. С детства нас приучили довольствоваться тем, что есть.
— Вот меня в двенадцать женили… — начинает Валера.
— В двенадцать с половиной! — перебивает Алена так, будто эта половина — самая решающая в том возрасте, когда он стал ей мужем.
— А что он мог сам решать в двенадцать лет? — говорит Тамара. — Я все сделала, все решила.
— Возражений никаких не было, — говорит спокойно Валера. — Им было уже по тридцать два, они были старые, что я мог им возразить?

— И вам не было страшно? — спрашиваю его.
— Нет.
— А ей было шестнадцать, — Тамара показывает сигаретой в сторону Алены. — Она тоже была малюсенькая, — она подпускает в свой хрипловатый голос ласковую нотку, — худенькая.
— И все же почему вы так рано жените детей?
— По привычке, — безо всякого выражения отвечает Тамара, и ее лицо застилает табачное облако.
— У цыган все рано, — быстро говорит Валера. — Они рано женятся, рано умирают… От нервов в основном: жизнь тяжелая. Я нервничаю из-за работы постоянно — будет ли работа, будет ли нормальная бригада. Бывают заказчики тупые, бывает, стройматериала не хватает. Тяжелая работа, но другой нет.

— Может быть, если бы вы учились, она бы у вас была?
— А мы все равно не можем на обычных работах работать, — говорит Володя. — Потому что мы туда устроимся и будем в лучшем случае двадцать тысяч получать. А нам, смотрите, какие большие семьи кормить! На свадьбу пошел — две тысячи минимум на подарок уйдет. Родственник умер в другом городе — туда поедешь. А сколько этих костюмов им шить?
Лица всех троих мужчин, сидящих за столом, вытягиваются. Алена на не очень хорошем русском рассказывает, что у каждой цыганки возраста тети Тамары должно быть пятнадцать костюмов на выход, у цыганки возраста Алены — тридцать; у девушек на выданье пятьдесят костюмов с двойной юбкой должны быть собраны в приданом, но надеть их можно будет только в замужестве. До того незамужняя может носить джинсы и короткие юбки, а на свадьбах она обязана появляться в костюмах с одной юбкой. Но ни в одном из вышеперечисленных костюмов ни одна уважающая себя цыганка не сможет появиться на свадьбе больше трех раз. А поскольку свадьбы играются каждую неделю, то и костюмы приходится покупать и покупать. Их и ткань приносят таджикские или узбекские торговки.

— На один костюм уходит шесть тысяч, — с почти несчастным выражением лица говорит Валера. — Одна ткань стоит три тысячи, и сшить — столько же. Каждый месяц им костюмы приходится покупать.
— Потому что, — серьезно говорит Володя, — приедет гостья из Тамбова, на ней бархат, солнце-клеш, и все женщины собираются, начинают говорить об этом бархате. Думать, где им взять эту солнце-клеш.
— Мы молимся, чтобы торгашки не постучали в дверь и не принесли новых костюмов! А еще им надо эти… стразики, украшения, камешки вот эти, — говорит Валера. — А вы говорите, на одну зарплату прожить. Поэтому мы ходим, клеим на столбах объявления о строительных работах, даем объявления на Avito.

— Вы сейчас серьезно это говорите?
— А как же! — отвечает вместо сыновей Тамара. — Мы штуки не шутим. Вот так и живем, — вздыхает она, — так и живем.
— Им нравятся платья, как в «Великолепном веке», — говорит Валера. — Они сидели его всю зиму смотрели, ни на что другое внимания не обращали.
— Закончился сериал, и у меня сердце опустело. Барашка они мне тогда принесли, — говорит Тамара. — Принесли и говорят: «Мам, расти его. Когда у Ксюшки будет день рождения, мы его порежем». А он рыжий-рыжий был, — она смягчает все «л», в каком-то ритме восточного заклинателя складывая слова. — В мае уже три месяца ему было. Он уже за мной бегал. Прямо как собака. Я ему ходила листья салата покупала на рынке, — в ее голосе впервые появляется нежность, — я ему травку хорошую давала. Приду с рынка, он увидит меня, начинает кричать: «Бе-е, бе-е». Как будто я его мама. А наступил Ксюшин день рождения, приходит сосед, говорит: «Давай барашка. Все знают, что барашек — на день рождения». Они его взяли, понесли за дом, я зашла в комнату, сижу, не могу смириться, — она долго молчит, и в ее полном лице происходит быстрая перемена: нежность из глаз уходит, лицо каменеет в презрительном и высокомерном выражении. — Они его взяли, горло порезали и повесили там на березку. Никто из моей семьи не стал даже кусочка пробовать. А соседи говорили: «Какая вкусная баранина. Никогда такой не ели». Я до сих пор плачу, мое сердце вдребезги. Я каюсь — зачем я его растила, а потом порезала? Лучше бы я его тогда взяла! Если бы я сказала, что не отдам его, мне бы разрешили. А я его сама отдала. Каюсь. Сердце у меня болело-болело, я валерьянку несколько дней пила. Как ребенок он был. Я его растила для чего?! Чтобы они ели шашлыки и не подавились?!

В этот момент ее голос срезает и уносит гул самолета, появившегося над табором. Тамару уже не слышно. Она умолкает. За столом все молчат. Когда самолет улетает, у лица Тамары остается только табачное облако.

В этот раз у шатра больше людей. Смеются дети, пританцовывают под музыку замужние женщины. Невесты по-прежнему не видно. Люди переглядываются, подходят ближе к шатру; кажется, все чего-то ждут.

Темнеет над табором стремительно — почти за пять минут. Только что стоял над нарядной толпой день, как вдруг его снова кто-то за ниточку в овраг потянул — и на его место явился вечер. В шатре зажглись светильники, и тогда он — надувной, пухлый и кривой в свете дня — превратился в волшебный восточный шатер вечером.

Какая-то песня обрывается, ударяют раз в барабан. Удар раскатывается из шатра звуковым полукругом и прихватывает за собой толпу, возвращаясь обратно. Люди плотными кольцами обступают шатер. Слышатся предвкушающие вздохи, счастливый детский смех. По шатру как змея ползет протяжная музыка. Она то поднимается, словно к дудке заклинателя, то снова падает и ползет — и вот, когда она заклубилась, на сцену выскакивает огненно-рыжая женщина с запрокинутыми назад руками. Серебряные чешуйки переливаются на лифчике, полупрозрачная накидка прикрывает крутые белые бедра. «Ах-х-х, тур-чан-ка», — вздыхает табор, особенно мужчины. Рябь дрожи проходит по груди танцовщицы, она вытаскивает из-за спины меч и, взмахнув им, трясет всем чем может — грудями, животом, дикими рыжими волосами. Впрочем, возможно, это парик.

— А у вас была брачная ночь, когда вы вышли замуж? — спрашиваю я, наклонившись к уху Алены, и она отскакивает от меня.
— Вы что?! Такие вопросы нельзя цыганкам задавать! Это позор! Нельзя! — она быстро закуривает и пыхтит дымом, по-детски держа сигарету пятью пальцами. По ее лицу видно: она сильно удивлена вопросом и в то же время хочет быть гостеприимной. Она снова подходит ближе и говорит кое-что мне на ухо. — А вот такого, чтобы цыганка уезжала в город одна, жила своей жизнью и училась, в нашем таборе никогда не было. Вот мой сын Эмир быть кадетом хотел. Мы ему не разрешили. А куда он без нас пойдет? Куда без табора? Вот такая наша жизнь. Так наша жизнь и проходит.

Турчанка — подарок для невесты, чтобы та засмеялась — исчезает со сцены столь же внезапно, как и появилась, а на ее месте появляется маленькая невеста — с высокой прической, в белом свадебном платье, поверх которого накинута синяя кофта с длинными, большими для нее рукавами. Девочку за руки подхватывают грузные родители. Они танцуют под грустную украинскую песню, дергая невесту за руки, и та шевелится между ними как послушная кукла. Мужчины и женщины неэнергично пританцовывают внизу под шатром. На сцену решительно взбирается худосочная женщина с как будто приросшим к лицу трагическим выражением. Она берет невесту за руку, и теперь та дергается уже под ее рукой.

— Вот если бы мы жили отдельно от табора, — говорит Валера, — тогда бы другое дело. Нас бы никто не знал, и я бы делал что хочу. Но цыгану без табора жить нельзя. Он сразу растеряет все культуру, забудет, как готовить на Пасху наши национальные блюда. Знаете, что обидно? Эти стереотипы про нас. В очереди стоим вдвоем, так очередь нам всегда скажет: «Всем табором пришли». Или — раз цыган, значит, сразу ворует. Но я же не говорю, что вся Россия пришла в магазин за водкой!

Слышно, как в темном дворе кто-то завел машину. Алена застывает. Валера медленно оборачивается назад. Алена вскрикивает.
— Он ворует машину! — всплескивает она руками.
— Оу, оу! Куда?! — кричит Валера, вскакивая с места.

Но первой маленьким комком выпрыгивает с веранды Алена. Она открывает дверь отъезжающей машины, вытаскивает из нее сына и отвешивает ему звонкую оплеуху.
— А вы говорите, суворовское училище ему! — слышится ее чуть-чуть шепелявящий возмущенный голос. — Он машину у отца ворует!
— Цыганские попрошайки — есть такие, — говорит Валера, вернувшись. — Но, если честно, я к ним нейтрально отношусь. Это их образ жизни, они одним днем живут. Спят в палатках из полиэтилена, очень бедно живут… Но это не наши цыгане. А мы — кузнецы, строители. Наши прадеды были кузнецами. Мы все делаем саморучно. И вот так мы живем в таборе, — Валера возвышает голос, потому что летит самолет. — И если у меня тут есть друг! — на надрыве кричит он. — Если он — моя близкая душа! Он потихонечку, этот друг, переходит в стадию родственника! И что я без него буду?! Что я буду, если он уедет?! Нет, он мне здесь, в таборе, нужен!

На пике звука Валера выбегает проводить хвост самолета, плывущего уже по другой стороне крыши.
— Я тебе про табор могу рассказать, — говорит Тамара с вечерней хрипотцой в голосе и хорошенько затягиваясь сигаретой, словно перед долгим разговором. — Табор состоит из чего? Если заболела я или просто мне на душе плохо, табор может посоветовать мне, что делать. Вот я тебе сейчас про замужество своей дочери расскажу, но ты дай мне сначала слово, что никому не расскажешь…

Тамара рассказывает долгую историю, голос ее становится тише, шершавей, слова со смягченным «л» мешаются с сигаретным дымом.
— Ко мне пришел табор и сказал: «Надо так делать и так, чтобы никто не ругался, не скандалил, чтобы все остались в дружеских отношениях», — продолжает она. — Я молчала, я только молчала. Люди сами решили за меня… А куда мне деваться?
Возвращается Валера. Алена заваривает новый чай. Дымятся чашки. На небо выходит узкий месяц. Ведется шумный разговор, в котором обсуждаются ценности табора, но Валера так и не может объяснить, в чем они заключаются. Дальше он говорит о дороге, которую табор самостоятельно отремонтировал. На веранде появляется Алексей. Оживленность разговора спадает. Алексей садится за стол, брякает на него тяжелые руки. Подняв голову и скривив рот под усами, он как будто с угрожающей брезгливостью слушает отголоски разговора, которые еще не успели истаять с его появлением и кружат вокруг самовара.

— Без хлеба и соли пустая беседа. Так ведь говорят? — негромко произносит он, и тетю Тамару как ветром сдувает с дивана. — А вы скажите мне, что эти люди за подвиг такой совершили, когда закопали ямы возле своего дома? Когда солдаты уходили на войну, они подвиг совершали, так? А что по сравнению с этим подвигом — взять крошку и бросить лопатой в лужу возле своего дома? Вы сами знаете, почему это для вас подвиг. Потому что мы цыгане! А нас, цыган, за людей не считают! Если бы русский засыпал возле дома лужу, вы бы не приехали. Вы ничего не знаете про цыган. Все выспрашиваете про наши ценности, да почему детей рано женим… Но суть табора вы не понимаете. Я порядочно веду себя среди людей, но когда я прихожу домой, я живу по своему! Раньше мир вокруг нас позволял мне жить по-своему, а теперь покоя не дает. Сейчас всех цыган метут под одну метелку. Мы цыгане, наши предки — кузнецы. Наши деды, отцы ходили по колхозам и лудили емкости. Да, мы не учимся в школе, но мы от жизни учимся, передавая наши законы по наследству. А сейчас на нас давят и давят. Нашу молодежь на каждом шагу полиция задерживает, меня приезжают в шесть утра из дома забирают. Я преступник? Нет! Я что-то совершил? Нет! Почему меня увозят в отделение несколько раз в месяц, снимают отпечатки, берут образцы ДНК? Ответ один: потому что я цыган. А скажите мне теперь, по какому такому закону запрещено быть цыганом? Они меня задержали, продержали четыре часа в отделении — и все, мой день прошел даром. У меня российский паспорт есть? Есть. В Рязани прописан? Прописан. Я украл? Нет. Я в розыске? Не в розыске. Отпусти тогда меня, пожалуйста. Нет, не отпускают. Мой дед тут на кладбище похоронен. Хотите, могу позвонить ему, сейчас придет! Нет, не пугайтесь, я пошутил — не буду звонить. Они в полиции знают, какие фамилии тут живут в нашем таборе — Мунтьян, Михай, Зарила, Чуканский, Стамец. Все. И они знают, кто ворует, — Зябринские и Зарильские. Но они так перед своим начальником отчитываются за рейд к цыганам. Лично мы — четыре самых влиятельных цыгана в таборе — обратились с этим вопросом к одному генералу: «Сколько лет тут уже живем — раньше такого не было, что теперь случилось?» Он говорит: «Вас задерживают, потому что вы цыгане. И все». Говорят, цыгане воруют. Меня это не обижает даже ни капельки. Но наши родители здесь с пятьдесят шестого года живут! А есть цыгане, которые золотом занимаются. Есть цыгане, которые в колхозах работают. Это разве запрещено, милая моя? — последние слова он произносит нараспев. — Но если один цыган ворует, значит, все цыгане воры. Если один цыган наркотики продает, то, значит, все цыгане продают наркотики. А когда их милиция крышует, почему никто не говорит, что вся милиция наркотиками занимается? Почему Гитлер хотел уничтожить цыган, армян и евреев? Потому что он видел в них людей, которые умеют крутиться. Есть еще у вас вопросы?

— Да. Ради чего цыган крутится?
— Нас хотят съесть постоянно. Из-за этого.
В небе над табором гремит салют. Правда, редкий и отрывистый, как скупые очереди стрелкового. Цыган Алексей начинает свой рассказ о предках, которые когда-то жили в Индии, не хотели воевать, не хотели в армии служить, мирно жить хотели — и, когда началась война, они сели на корабли и переплыли океян. И так оказались здесь, в Рязани.

— Если бы у меня не было давления, сейчас бы я пошла на рынок и приготовила капусту тушеную, как голубцы. Пирог бы приготовила, — слабо продолжает Тамара, — котлеты по-киевски, салаты столичные… Опять мухи налетели.
— Вы сказали, что женили Валеру в двенадцать по привычке, — говорю я. — Но вы вышли замуж в восемнадцать. Все-таки, значит, в советское время не было уже этой привычки.
Тамара со вздохом встает с дивана и пересаживается за стол. Сгоняет мух — они тяжело снимаются со стола, жужжа, и сразу возвращаются.
— Вот этого я не знаю, — говорит она. — Просто поспешили. Засватали — и спешат поженить, чтобы дети вместе росли. От нечего делать, наверное, женим так рано.

— А раньше было что делать?
— Вот этого я тоже не знаю. — Тамара подпирает щеку рукой, ее задумчивое лицо отражается в боку самовара. — За Жасмин я переживаю, — говорит она. — А как не переживать? Это Алена не переживает, а я еще как переживаю. Все ей собрали — приданое, костюмы, материалы, постель. Она у нас мулаточка. А в моде сейчас голубоглазые. Увидят девочку двенадцати лет с голубыми глазами и светлым лицом — и «ой, какая она красивая, какая она хорошая, надо сватать скорей». Они сватают. У них деньги крутятся в руках. И они говорят: «Давайте мы сейчас поднимем эту свадьбу. Пусть вместе порастут». Светлых сразу богатые разбирают. У меня у Люды, жены Володи, глаза голубые.

— А вы ее сосватали из-за голубых глаз?
— Да. Я мечтала о ней. Она училась в школе в одном классе с Володей. Я ее увидела, когда ей было семь лет, и с тех пор о ней мечтала: «Ой, какая она светлая». Она хорошо училась, и Володя мне говорит: «Мама, какая эта девочка умная. Она может разделить, умножить, писать может». Алену мой муж сосватал. Говорит: «Смотри, какая хорошая. Она не курит, не ходит целый день по улице, она дома сидит. Придет отец с работы, она ему чай наливает…»

В это время Алена с невозмутимым видом на смуглом лице гоняет мух со стола, а другой рукой держит сигарету в своей манере. Платок сегодня величественно схватывает словно короной ее черные волосы.
— Но я сказала тогда: «Когда будем женить второго сына, возьму светлую», — добавляет Тамара.

— А почему вам хотелось светлую невестку?
— Чтобы внуки были светлые. Ой, мечтала. Выйду на улицу, а со мной за руку идет светлый ребенок, золотой ребенок, и все смотрят и говорят: «Какие у Тамары внуки». Ксюша — светлая. Раньше замуж выйдет.

— Мне кажется, что Жасмин очень красивая, — говорю я. — Она настоящая цыганка.
— Какая разница, красивая или некрасивая?! — переходит на повышенный тон Тамара. — Все равно светлых сватают!

Со всех дворов, пока мы идем, ее окликают и задают по-цыгански вопрос: «Это что за русская? Блогер?!» «Журналист, журналист! — отвечает Тамара, поворачивая голову то вправо, то влево. — Приехала про ямы на дорогах писать!» — добавляет она, и жители табора сразу теряют ко мне интерес.
— Буду говорить, что ты — блогер, — с серьезным лицом поворачивается ко мне Тамара.
Она заходит в дом своей подруги Розы через белую прозрачную занавеску, висящую в проходе открытой двери. Семья Розы — невестка, сын Серафим, дочки, муж, внуки — сидит за большим накрытым столом. Жестом руки в сторону стола Тамара дает понять, что не будет есть, и идет прямиком к дивану. Не успевает она на него сесть, как в дверях появляются те торговки. Две смуглые женщины достают из клеенчатых сумок и черных пакетов материалы, поблескивающие синтетикой, легкие мятые платки с кисточками на углах. Семья Розы, не прерывая обеда, молча смотрит, как в проворных руках мелькают ткани. И только Роза решает что-то сказать, как в небе появляется самолет. Торговки застывают с тканями, растянутыми в руках, Роза — с открытым ртом, в который она собиралась положить сосиску.

— Пойдем на свадьбу в ресторан, — говорит Роза Тамаре, когда вой смолкает. Видимо, за это время она передумала отвечать торговкам. Те уходят.
— Не хочу, — говорит Тамара. — У меня настроения нет, голова болит. Что я там не видела?
— Как что? А покушать, потанцевать?
— Ждем, когда Путин нам детские деньги переведет, — говорит невестка из-за стола.
— Путин хороший, — со знанием дела говорит Тамара. — Помогает всем пенсионерам, детям, не оставляет никого. Мы пошли за поправки в Конституцию проголосовали, чтобы все дальше было хорошо.
— Но детские наши где? — не унимается невестка.
— Ну а что, он вас деньгами должен осыпать? — говорит ей Роза. — Ну конечно, мы рады детским. Детей обули, одели, накормили нормально, продукты купили. В таборе у каждого по трое-четверо детей.
— Но мы за поправки проголосовали, а детские где? — настаивает невестка.

— Роза, а вы как думаете, почему детей в таборе так рано женят? — спрашиваю я.
— От предков идет, — отвечает та. — Шестьдесят лет назад наши прабабушки и прадедушки так выходили замуж — и так пошло.
— Но моя мама выходила за отца в двадцать, а ему было двадцать пять, — говорит Тамара. — Раньше редко-редко рано выдавали. А почему это сейчас сместилось, мы не знаем.
— Мой сын Серафим убежал из дома в семнадцать лет и привел девушку сам. Нельзя выдавать замуж детей в двенадцать-тринадцать лет, — говорит Роза. — Это глупость какая-то. Ну вот спроси у нее, зачем она сына в двенадцать лет женила, — Роза с осуждением смотрит на Тамару.
— В двенадцать с половиной! — поправляет Тамара.
— Все равно зачем женила?
— Просто поспешила, и все.
— Не понимала, что творит, — подводит итог Роза. — Голова у нее пустая была. Сейчас она уже взрослая и понимает: нельзя женить детей в двенадцать.

Мужчин прибывает; уже через минуту собирается группа, горланящая о том, что не только шины страдают, но и ноги тех, кто ходит по этим колдобинам, и что скорая не приезжает в Дягилево, и вообще они ищут работу — любую строительную. «Террасы-терраски, туалеты-беседки, бани-бани», — слышатся голоса.
— В той стороне живут богатые, — Алена машет рукой туда, откуда мы пришли, — а в этой — бедные.

Мы сворачиваем влево и оказываемся у черных деревянных домов. Не все они стоят ровно. Алена тихо рассказывает, как ее родители всего на год приехали в гости к бабушке из Ульяновска, а потом уехали; но Алену выдали замуж и оставили.
Из черного бедного дома выскакивает худая цыганка со впалой грудью и голодными глазами. Она бежит к нам, юбки развеваются на ходу. На порог выходят ее хмурые дети.
— Ай, красавица, дай всю правду скажу, — женщина хватает меня за руку. — Дай сто рублей детишкам на хлебушек ради твоей красоты, а я скажу, что было, что будет и от кого оберегаться тебе стоит!

Алена оттягивает меня от нее и идет, нахохлившись высоким платком. «Сто рублей на моих голодных детей пожалела, а я бы могла тебе все секреты раскрыть!» — доносится хриплый голос женщины. Из-за поворота открывается вид на такие же деревянные дома, под заборами которых бревна, а на них, дымя сигаретами, в ряд восседают громкоголосые, пестрые, старые и молодые цыганки.
— Всю правду тебе скажу, — начинает седая лохматая, но миловидная старушка. — И по лицу правду вижу, и по руке. Все хорошо у тебя будет, повезет тебе скоро, радоваться будешь. Честно тебе говорю. Остальное — когда сто рублей дашь.
— Пожалейте бабушку, — доносится молодой голос с другого бревна. — У нее пятнадцать внуков на шее, пенсию ей маленькую платят. Она ходит по заправкам, гадает, внуков кормит.
— Но сейчас на заправки из-за коронавируса не пускают! — вставляет старушка. — А мне как пятнадцать детей одеть-обуть в школу?
— Где наши детские, которые Путин обещал?! — обступив меня, наперебой кричат женщины, пока Алена, обхватив себя за локти, стоит в метре от них, как нахохлившийся воробей. — Чем нам детей, внуков кормить, когда все заправки закрыты? Уже пятый месяц по домам сидим. Мужчины ходят, на столбах клеят объявления, ищут работу. А работа то есть, то нет! Мы же ходили голосовали за поправки — думали, нам сразу детские придут, а денег так и нет.

— А вы думаете, что вам детскими выплатами оплачивают голосование? — спрашиваю их.
— Ну так же получается! Мы же не бесплатно свой голос даем. Когда за Путина голосовали, думали, к нам сразу после приедут, дорогу сделают. Фигушки нам показали, вот что! Как не было дороги, так и нет. Зря свой голос давали. Эх, вся Россия сейчас детских денег ждет, чтобы правильно проголосовать. Так и живем, эх, вот так и живем.
— Они не имели права тебе гадать, — говорит Алена, подходя к своему дому. — Ты наш гость. Разве можно чужому гостю гадать?

— Но разве они правду говорят? — спрашиваю я.
Алена улыбается. Снова видно, как в ней желание сказать правду борется с принадлежностью к табору.
— Есть те, кто правду говорит, а есть те, кто неправду, — осторожно отвечает она. — А мне не нравится гадать и знать, что у меня будет. Они ходят на заправку, чтобы выжить и детям на хлеб заработать. У нас одна бабка есть, она только на правду гадает. Она этим с прабабок своих еще занимается… Она никуда не ходит — к ней все ходят.

— А как на нее посмотреть?
— Если она только сама захочет, тогда придет.

Жасмин вскакивает с дивана и на длинных ногах убегает с веранды, выкрикивая что-то на цыганском.
— Она сказала, пусть вас Бог покарает за то, что вы мне предлагаете в этих платьях идти, — невозмутимо переводит Тамара.

— Тамара, а сами цыгане верят в проклятия, в гадания? — спрашиваю я.
— В завтрашний день сегодняшние цыгане верят. А я верю в Бога и в своих сыновей. Потому что я сначала их как надо, правильно воспитала — хорошими, чтобы не пошли по плохому пути, чтобы послужили людям… Алена, пока вас не было, материал приносили. Хороший материал. Но дорогой. По тысяче восемьсот приносили.

На веранду, сильно припадая на одну ногу, заходит Валера. Он падает на табуретку, приподнимает болящую ногу — перетрудился на стройке. Слушает, о чем говорят мать с женой.
— Вот я вас не понимаю, женщин, — спокойно начинает он. — У вас столько костюмов! Столько костюмов, боже мой! И вам всегда нечего надеть. Как так у вас, у женщин, получается?

Алена уходит в комнаты и возвращается с кипой платьев Жасмин; у них одна юбка.
— Ладно, я согласна с ней, — говорит она, — люрексовое платье все в затяжках. Это старое. Это…
— Я в нем уже три раза была! — слышится со двора голос Жасмин.

Валера хочет что-то сказать, но звонит его телефон.
— Да, здравствуйте, — вежливо отвечает он, пока женщины вопросительно смотрят на него. — Да, это Валерий Алексеевич. Очень приятно. Нет, я в Рязани. Не понял, о каком переводе с моего счета Сбербанка идет речь? — он бросает трубку. — Мошенники! И кому они звонят? Мне, цыгану! А говорят, это цыгане — мошенники.

Тамара берется за платья Жасмин, критично оглядывает их, отделяет длинное и говорит Алене: «А вот это мне отдай, сделаю себе из него подъюбницу».

— Валера, как вы чувствовали себя, когда вам было тринадцать лет и у вас родился ребенок? — спрашиваю я.
— Четырнадцать! — вскрикивает Алена. — Он себя отцом и не почувствовал.
— Как не почувствовал? — отзывается Валера. — Конечно, почувствовал. Я работал тут у нас — помогал потолки оббивать. Мама поехала в роддом забирать их. Такси приехало, они на такси были, и мама такая мне: «Иди сюда. Иди сюда». И дала мне ее — такую маленькую… черненькую… Нет, страшно мне не было, но я был сильно удивлен. Я был маленький, она была маленькой. Но это не было странным для меня — у всех моих друзей уже рождались дети. А когда все от нее отошли, я тихо подошел к ней и наблюдал. Я был рад, честно.

— А вы только ждете, когда сваты придут, или как-то сами тоже подбираете девушкам жениха? — спрашиваю я.
— Даем объявления на Avito! — заявляет Серафим, появившийся на веранде.
Серьезно посмотрев на него, Валера не выдерживает и прыскает. Оба друга хохочут.
— Через год мы женим Эмира, — просмеявшись, говорит Валера. — Куда более нормально — ему будет четырнадцать. Ну какой он ребенок? Мне было двенадцать!
— С половиной! — кричит Алена.
— Я понимаю, вы хотите получить ответ на свой вопрос — ради чего так рано, — продолжает Валера. — А вам никто его не даст. Но когда человек женится, в голове у него уже только семья, а на шее у него еще один человек, который будет от него зависеть, будет постоянно просить у него денег на новые костюмы и на сигареты.

«И тогда он никогда уже не уйдет от табора», — хочу добавить я, но летит самолет и все рты закрываются. Очередной волной вой срезает с табора все звуки и голоса. И пока самолет не ушел в овраг, я успеваю подумать: ранние браки лишают человека возможности выйти из табора. Его еще в детстве связывают по рукам и ногам, и веревка эта привязана к сердцу табора, которое тут называют «ценностями» — не колечком или кулончиком золотым, не платьем из жидкого хрусталя, а чем-то большим, привезенным предками из Индии через океян. Но и суть самих этих ценностей никто объяснить не может.
— Они его тестируют, что ли? — выглядывает на улицу Валера и смотрит в небо. — Не дай бог упадет.
— Будем металлолом собирать и продавать, — прагматично говорит Алена.
— Кушать он меня будет, — негромко произносит Тамара, гладя голову Завгара. — Останется вот это туловище. Потому что он вырастет здоровый. Пойду его кормить, и он меня съест. Может быть, меня, — она поднимает голову на детей, — а может быть, вас.

— Я так мечтала о дочке, — смотрит на Эсмеральду Тамара. — Когда она родилась, я была на седьмом небе от счастья.
— Ее нам в роддоме подменили, — не улыбаясь говорит Алексей.

— Она на вас очень похожа, — замечаю я.
— Пожила с нами — изменилась, — говорит Алексей.
— Пригубите, пригубите, — просит Тамара. — Сегодня полагается. Сегодня день Святой Богородицы. Мы всегда его отмечаем с вином и фруктами, чтобы Она оберегала нас от всего плохого и охраняла. Я буду молиться за всех вас.

Через полчаса выглядывает солнце, и все вываливают на улицу. Тамара садится на стуле под деревом у дороги.
— Вон она идет, — вдруг произносит она таким уверенным тоном, как будто все это время, каждый час и каждую минуту мы только и делали что ждали ее появления. И все, что происходило до, было лишь цепью событий, ведущих к тому, что появится она.

По дороге, сильно припадая на одну ногу, под которой словно проваливается земля и разверстываются другие пространства, идет высокая колченогая женщина в тигровых юбках. По ее плечам распущены две седеющие косы, а в длинных сережках играют золотые блики. Она не останавливаясь проходит мимо Тамары прямиком на веранду Валеры. Тамара идет за ней. Женщина подвигает стул на середину, садится на него. Закуривает, вынув сигарету из лифа.
— Слушай и запоминай, — говорит она, взяв меня за руку. У нее лицо старого индейца, а глаза — черные, молодые и веселые. Лицо черное-черное, будто она всю жизнь коптила его над костром. А грудь в открытом декольте — белая, молодая, словно никогда не видела солнца. — Если ты хочешь, — говорит цыганка, — я ночью в двенадцать открою тебе книгу Жизни и Судьбы. Открою, и мне вся твоя жизнь покажется. Я ее и сейчас вижу. Поняла меня? Ты же умная, сама знаешь, у кого-то жизнь получается, а у кого-то не получается, дочка. Но не от Бога это идет. Бог только помогает. А идет от заклятий, от сглаза, от порчи, от проклятий. Люди проклинают друг друга, а потом ко мне приезжают, и я снимаю заклятие, проклятие, порчу ма-а-аленьким таким листком золотого папоротника. Видишь, что с ногой у меня? Из-за этого. Поняла меня? Все запомнила. Помощь идет от моей книги и от моей силы, — говорит она, блеснув глазами.

— Откуда у вас эта книга? — спрашиваю я.
— Как откуда?! Ты что, ничего не поняла? От моей десятой прапрабабушки. Я с двенадцати ночи зажигаю черные свечи — не магазинные и не церковные, — открываю книгу и сижу на коленках перед ней, дочка, до четырех утра. Все коленки стерла.

Она еще говорит, дымит сигаретой, ее голос смешивается с клубами дыма и вздохами Тамары. Временами женщина поднимает голову, и, звякнув серьгами, весело смотрит мне в глаза. Тамара слушает ее молча, ничего не говорит, показывая: она ей всячески верит. Потому что такова традиция: у каждого табора должна быть своя гадалка. У табора должен быть барон. Должны быть мальчики и девочки, которым рано сыграли свадьбу. И родственные души быть должны, — живущие через несколько домов и всегда находящиеся в доступе. У табора должны быть неизменные традиции: решение о разводе принимает мужчина, а не женщина, и с кем останутся дети, тоже решает он. Потому что женщина не сможет заработать на их пропитание. В таборе традиция: женщины не должны учиться и работать. И если эти традиции не чтить, то табор развалится. В таборе, где рано женятся и рано умирают, где неожиданные похороны сменяются неожиданными свадьбами, как могут стараются защититься от внешнего мира, который обступает табор словно бурный океян высокими волнами. Но в таборе, где каждый день самолеты срезают все звуки, мысли и голоса, не ведают о том, что, проявив социальную активность — отремонтировав дорогу, — цыгане уже постепенно влились в этот враждебный океян и стали его частью.
— Ты все поняла? — женщина смахивает с лица дым. — Ты все запомнила?