ОТЕЦ

...Снег. Чистый, белый, хрустящий, как свежий хлеб. Верхняя Балкария, село высоко в горах. Так высоко, что кажется: дальше некуда идти. Поздний вечер, но светло от снега и огромных звёзд в высоком небе, которое словно руками сцепилось с величественными горами. Будничности нет. Есть ощущение отсутствия связи между людьми, их домами и мирозданием вокруг, словно оно часть другой жизни, как уцелевшие декорации от жизни каких-то исполинов духа. Нигде тысячи прошедших лет не чувствуются так остро и близко, как здесь. Кажется, стоит закрыть глаза и попадёшь в другое измерение, в другое время. Здесь и воздух иной: мнится, что вот-вот выйдут из него чудные для нас люди, с иными песнями и глазами. Здесь прошлое не умерло, его чувствуешь – рядом. А в Нальчике, городе-столице, где я училась в университете, всё было просто: понятные пятиэтажные дома и посаженные в ряд, выстроенные как солдаты, выстриженные деревья.
Я возвращалась домой, в Верхнюю Балкарию, из Нальчика, после экзамена по высшей математике. Первый экзамен первой сессии на химическом факультете. Хрустел снег под ногами как свежий хлеб… Ох, уж этот химический! Не выдерживала лекции, уходила. Химию не чувствовала, формулы запоминала как геометрические конструкции, отвечала вроде гладко, но по сути ничего не понимала. Бросить бы, бежать, но не понимала: куда? Куда идти? Туман. Казалось: надо учиться, хотя бы формально числиться где-то. Все же учатся. Или числятся. Фильмы в кинотеатре «Восток», прогулки по Нальчику и парку, весёлые студенческие посиделки пожирали время и было его совсем не жаль, казалось: впереди тысячи лет и жить, жить и не пережить бесконечность… Не знала, что за этим временем сразу наступит другое: когда времени будет в обрез и жить придётся над бездной пропасти, осознавая: ещё чуть-чуть и лёгкий ветер дунет в затылок, а может, камень, прилетевший из невесть откуда, больно ударит… и всё: нарушится равновесие, полёт!.. Полёт в бездну небытия, полёт в смерть. Это будет потом и скоро, а пока и дни, и ночи были долгими, тягучими и совсем бессмысленными. Я просто жила и не искала никаких смыслов.
…Сдала высшую математику на «хорошо» (сдали пять человек из пятидесяти на курсе), смешно, но правда: и математику, и физику, и химию запоминала как картины, образы. Не зная эти дисциплины, не понимая, сдавала успешно. Невосполнимая пустота в понимании математики образовалась после шестого класса, когда в мою жизнь ворвались художественные книги. Вымышленные истории заполонили мозг. Сотни книг малоизвестных авторов прочитывались одна за другой без перерыва, математика была предана забвению. А ведь в шестом классе на республиканской олимпиаде в Нальчике гости из Москвы хотели записать меня в математический лицей для одарённых при Московском государственном университете. Тогда почувствовала резкий приступ страха, словно собрались меня увезти на Марс и не возвращать на Землю. Я знала только одну дорогу: от дома до школы и обратно. В большой комнате с печкой сидели все, а в маленькой смежной у тёплой печной стены – я с очередной книгой очередного малоизвестного автора.
- Мы запишем в лицей только желающих.
И тут я не сказала, крикнула: «Я не желаю!»
…Снежная улица среди снежных гор. Мысли о кассете с новой песней Аллы Пугачёвой «Ты, теперь я знаю, ты на свете есть». Предвкушение удовольствия слушать её целую ночь. Сейчас, когда чувствую близость смерти, часто слушаю «Реквием» Моцарта.
…Приближаюсь к дому. Вижу во дворе отца. Удивляюсь: зима, холодно, почему он не дома?
- Здравствуй. Что-то случилось? Почему ты здесь?
- Ждал.
- Кого?
- Тебя.
- Зачем?
- Первый экзамен…
Это было важно для отца: его дети учатся в университете. Ему было семь лет, когда балкарцев выселили в Среднюю Азию. Там проучился год: в первом классе. Однажды встретилась с его одноклассником: после химического поступала на филологический, русский язык сдавала профессору Хусейну Локмановичу Башиеву. Прочитав в зачётке мою фамилию, резко вскинул голову:
- Ты дочь Каплана Байсиева?
- Да.
- Он жив?
- Да.
- Передай ему салам от меня. Мы вместе учились. Его тетради всегда были на доске почёта. Почерк был каллиграфический.
Сел. Не мог говорить. От волнения покраснел. Молчание. Я стала отвечать. Он слушал и улыбался. Может, он тоже знал о несбывшейся мечте отца учиться. Молча поставил «отлично». Его глаза были полны слёз.

Во времена нашего далёкого детства наша мама говорила: «Все мои дети получат образование». Отец недоверчиво комментировал: «Наполеоновские планы…»
Мама тоже была выселена, когда ей было от роду только год, и отца, без вести пропавшего на войне, не помнила. Но все тринадцать лет на чужбине рядом с ней была мать. Она была рядом всегда, помогала ей растить восьмерых детей. Это был мир, где была защита и можно было мечтать. И она мечтала! Так свободно, так легко, так смело… Так никогда не смел мечтать отец. Он боялся мира. Не доверял ни миру, ни судьбе. Ещё в 1942 году сводный отряд НКВД, отступая, сжёг его село Сауту, расстреливал стариков, детей, женщин. Он убегал от солдат, пятилетний ребёнок. Он стоял у запертой двери, за которой слышались голоса. Стучал – не открывали. Люди с оружием приближались. Постучался ещё.
- Откройте! Иначе я скажу им, что вы здесь.
Ему открыли. Он никогда не вспоминал эти дни. Лишь однажды, для телевизионной передачи, уговорили рассказать о трагедии его родного села. Тяжело говорил, дыхание прерывалось. Ужасы прошлого снова становились явью. После ухода отряда НКВД из Сауту, люди бежали в горы. Они боялись, что убийцы вернутся. Страх сводил с ума. Горы утешали, горы возвращали силы. Может, побег в горы был не столько желанием укрыться от отряда НКВД, сколько поиском покоя для душ, охваченных ужасом. Горы помогли. Через три дня наступила тишина. И люди вернулись в село.
Сожжённых узнавали по фрагментам одежды. Хоронили всех в общей могиле.
Отец не умел мечтать. Потому что в его мире он ничего не решал, всё рушилось по воле других сил. В Кызыл-Кая, на чужбине, заболела мать: щитовидная железа. Решили оперировать. Хирург на ней показывал студентам-практикантам, как надо оперировать. Один из них решился повторить движение, но уже не в воздухе, а на больной и нечаянно зарезал её. Нет, никого за это убийство не осудили, это ведь была всего лишь жизнь спецпереселенки. Восемь сирот в семье... пришлось бросить школу. Пытался подрабатывать. На шахте оторвало пальцы. Вспоминал, что еврей, зашивший ему руку, сидел на ступенях, курил и… умер.
Отец читал по слогам. Выписывал газету на балкарском языке «Заман»: в каждом номере искал мою фамилию. Если не находил, беспокоился, думал, что я заболела. А я просто ленилась, мало писала. Но однажды прочитал один мой материал: по слогам. Это было интервью с помощником Духовного управления мусульман Кабардино-Балкарии Хызыром Отаровым. Он говорил о Боге и вере.
- Это же длинное интервью, как ты одолел?
- Целый день сидел.
- Мама же могла тебе прочитать. Почему не попросил?
- Сам прочитал.
У мамы было среднее образование, она бегло читала, знала наизусть много стихов Пушкина, Лермонтова, Абая. И каждый день читала балкарского поэта Кязима Мечиева. И она знала: образование – доступный мир, стоит только захотеть ступить в него. Для отца это был удивительный и закрытый мир, мир для избранных счастливцев.
Отец в больнице. В большом термосе суп с тефтелями, на базаре купила фрукты и несколько пачек «Примы». Застала его в коридоре.
- Здравствуй. Покушаешь, пока всё не остыло?
- А сигареты купила?
- Да.
- Какие?
- Как какие? Какие ты куришь – «Приму».
- Надо было другие. С фильтром. Я уже сказал в палате, что все мои дети образованные, а тут… «Прима».
- Ты не знаешь, что сейчас все с высшим образованием? Чем тут хвастаться? Чем гордиться?
- А чем ещё?..
Если бы он учился, мог бы быть писателем. Знал сотни сказок. Что сочинил сам? Что слышал? Теперь уже и не сказать. Утеряны навсегда.
Когда собирались на сенокос в горы бригадами, каждая просила его присоединиться к ним. Потому что вечера в горных кошарах были особенными с его сказками. Порою одну сказку он рассказывал несколько вечеров. В записанных мною двух-трёх сказках явственно слышна его исповедь. В одной из них один из персонажей убивает каждого гостя, который спрашивает про огромную чёрную собаку: почему она лежит на почётном месте? Эта собака – его отец. Сказочные превращения – обычное дело. Но вот интересная деталь: гостю, который был столь интуитивно-деликатен, что ничего не спросил, этот человек советует: «Не спрашивай о тайне человека, не допытывайся, в чём его боль. И боль, и тайна есть у каждого, но они его, и только его». В другой сказке «Три совета» старец даёт юноше совет создать семью с девушкой из своего села и своего сословия. Нет, мой отец вряд ли думал о безусловных трудностях межнациональных браков, просто внешний мир именно к нему много раз был агрессивно - враждебен.
…Женился брат, родился первенец. Мы, сёстры и отец, поехали в дом снохи. У меня ночью была бессонница и казалось, что голова сейчас расколется на куски. А отец за праздничным столом рассказывал сказку. От головной боли я ничего не понимала, его громкий голос усиливал боль. Но когда я смогла поднять голову и посмотреть на него, увидела человека в другой реальности. Речь лилась как горная река: бурно, напористо, неостановимо. Глаза внимательно следили за невидимым действием. Позже я часто вспоминала те минуты и поняла: отец продолжал убегать от отряда НКВД, он бежал в сказку. «Не спрашивай о тайне человека, не допытывайся, в чём его боль», - говорит один герой в его сказке.
Что было болью отца? Сауту, его расстрелянное, сожжённое село. Где женщина, ушедшая проведать родителей в соседнее село, вернулась и застала трупы шестерых своих детей во дворе. Она сошла с ума. И её тоже выселили потом в Азию. Отец не рассказывал про Сауту. Но когда дали там участочек земли, со рвением стал расчищать её, чтобы посадить сад. Он был садовником. И дом хотел построить, но не было уже ни сил, ни здоровья: старость… А когда был моложе, в колхозе не нашлось для него кусочка земли.
Когда умер его отец, ему в наследство достался склон горы. Не земля, а каменный склон горы. Но он там, на камнях, сумел взрастить чудесный яблоневый сад. И сейчас осенью его могила бывает усыпана яблоками, над могилой раскинула свои ветви старая яблоня: такая неслучайная счастливая случайность.
Его болью было и раннее сиротство. Любая передача, художественный или документальный фильм про сирот вызывали не мужскую скупую слезу, а плач.
Люди, выжившие в расстрелянных отрядом НКВД селениях Сауту и Глашево, жили потом со страхом всю жизнь. Записывала исповеди многих из них и видела в глазах страх. Зайнаф Глашева сказала: «Столько лет прошло с 1942 года, это прошлый век, а остаюсь одна и всё оживает. На Новый год дети взрывают бомбочки во дворе, а у меня начинает стучать сердце, выхожу и прошу: «Не взрывайте! Я боюсь!»
И отца преследовал страх. Когда мама купила мебель для зала, он возмущался. Он хотел, чтоб были неприкосновенные сбережения. На чёрный день. Он знал: чёрные дни наступают неожиданно.
Пережитые чёрные дни обострили его чувства, он без слов понимал людей. Когда пастух с нашей улицы не вернулся домой, вечером сельчане пошли в горы его искать. Но быстро темнело и люди вернулись обратно. А отец ещё с одним человеком пошли дальше и нашли труп. Отец знал: близким будет невыносимо тяжело пережить ночь в неведении. Определённость уже облегчение.
На свадьбах и похоронах своего рода он был главным организатором. Сердце, чью защитную оболочку растворили страдания, оголённое, беззащитное сердце сироты было полно желанием помогать людям.

В советские годы все балкарские семьи выживали благодаря рукодельницам-женщинам. И яблоневые сады приносили доход. Теперь сады –бизнес олигархов, и наплыв китайских вещей вытеснили всё местное. И кто в Сибири, кто в Москве, Санкт-Петербурге старается рубль заработать, расколоты семьи, дети предоставлены сами себе… А тогда, в годы дефицита товаров, вязаные вещи хорошо продавались. Как ни странно, в Кабардино-Балкарии милиция разгоняла рукодельниц. Во всём мире гордятся народными промыслами, здесь стыдятся…Когда мама возила вязаные вещи продавать в другие города, мы знали: вернётся с подарками для каждого. И в ручной клади, и в посылках сверху были подарки отца. Он как ребёнок, обделённый в детстве, всегда ждал к себе особого внимания. И мама его опекала.
Казалось, жизнь идёт размеренно, но он потерял вдруг любимого ребёнка из восьмерых детей: дочь. Внезапная смерть. Покидая кладбище в день похорон, почувствовал резкую боль от удара камнем в затылок. Оглянулся вокруг. Ни людей, ни камней. Чёрный день приходит нежданно. Все страхи прошлого ожили. Он заболел. Последний покой обрёл под старой яблоней. Недалеко – дочь. Ещё дальше – та общая могила 1942 года. Садовник, сказочник, сирота, который боялся мечтать… Но ещё при жизни он увидел: и у страха есть свой век, своё начало и конец. Он иссякает, растворяется, исчезает. И место страха занимает сила созидания. Сын сказочника и садовода Алим Байсиев с единомышленниками восстановил мечеть в селении Сауту, мечеть, где на камнях остались следы пуль. Мечеть, вокруг которой отряд НКВД убил более семисот мирных жителей, 345 установлены поимённо и их имена – на мемориальной стеле.
…Наша съемочная группа подходит к восстановленной мечети. Я считаю себя не религиозным человеком. И тем более не сентиментальным. И я крайне редко плачу. Но вид восстановленных стен мечети, эти камни со следами пуль вызвали почти удушье. Внутри всё клокотало. Я стала всхлипывая, плакать.
- Марзият, соберитесь. Надо сказать на камеру всего несколько предложений.
-Да-да, сейчас.
И снова – плач. Так и не смогла выговорить три предложения о Черекской трагедии и восстановлении мечети. В Сауту были расстреляны и Байсиевы. Голос крови: нет ничего сильнее.
Правда пугает людей. И кто-то побыстрее заштукатурил камни со следами пуль. И даже побелил. Страх когда – нибудь пройдёт. И люди соберут силы, чтобы видеть камни со следами пуль в стенах мечети.
Сын садовника и сказочника Алим Байсиев сейчас восстанавливает селение Кюнлюм, который осиротел в 1944 году, когда выселили балкарцев, а в 1957 году, когда вернулись хозяева на землю, власть не разрешила там заселяться.

Разбросанные камни встают и занимают свои места, образуя стены балкарских жилищ, где теплилась когда-то любовь, где росли дети.
При раскопках нашли в земле казан с кусочками мяса: в 1944 году всё село Кюнлюм было выселено в одночасье. Выселять, истреблять целые народы – невообразимая дикость, гнусность, низость, в которой нет не только законности, но и логики, смысла. Как можно выселять детей? Стариков? Женщин? Они ведь не только никогда не занимались политикой, они о ней и не слышали. Во время восстановительных работ строительная бригада обнаружила орудия труда мужчин, веретена и спицы для вязания женщин, казаны, ножи… здесь была жизнь. Надеюсь, будет со временем музей, в котором отразится хотя бы маленькими осколками та разрушенная, растоптанная жизнь.
Однажды по журналистской работе была в моём родном селе Верхняя Балкария, образованное в 1957 году, после возвращения балкарцев из Азии, и мы с водителем поехали за село, я вышла из «Газели» полюбоваться на горы, где была и башня Абаевых, и руины Кюнлюм. И почувствовала притяжение камней мёртвого села. Была слякоть, а у меня новые сапоги. Хотела сесть в машину и уехать. Не смогла. Перешла реку по мосту, вот и камни. Обняла их. Постояла с ними как с людьми.
Время собирать камни. Руки Алима Байсиева, его глаза, его сердце знают место каждого камня. И начало этой работы застал отец Каплан Байсиев. Спонсирует восстановление Кральби Жангоразов, его бабушка – родом из Сауту.
Конец ноября. 1942 год. Три дня небо в чёрных тучах, словно натянут брезент. Отряд НКВД истребляет мирных жителей: детей, стариков, женщин. Многие из выживших, с которыми я встретилась, поют, пишут стихи, сочиняют сказки. «В начале было Слово и слово было у Бога, и Слово было Бог». Мой отец сочинял сказки и любил работать в своём яблоневом саду. Слово помогало ему жить.
Марзият Байсиева.
Фото Ахмата Байсиева