«Из-за того, что я
постоянно пишу, я не могу
пережить чувства по-настоящему»:

— Ты, кажется, большой фанат моркови… или сонетов. Или всего вместе?
— Это большой вопрос даже для меня. Моя мама до сих пор пытается разгадать загадку названия паблика. Она приходит ко мне и говорит: «Я поняла! Морковь, потому что любовь-морковь!». Но это неправда. Паблик появился в 2018 году, мне тогда было 15 лет. Это очень мало.
— Почему ты считаешь, что это мало?
— Front lobe у меня не сформировался даже сейчас, а тогда уж тем более. И название получилось случайно, мне кажется, благодаря генератору красивых слов. Теперь это мой бренд, и я уже ничего не могу с этим поделать.
— То есть, изначально оно за собой не несло вообще никакого смысла?
— Вообще никакого.
— Почему ты решил создать паблик?
— Это было самое начало 2018 года. Все мои интернет-подружки в то время почему-то стали создавать паблики в ВК с какими-то своими рисульками-писульками, а мне не хотелось быть каким-то бедным родственником или белой вороной. Идей никаких не было, просто хотелось делать что-то такое за компанию.

— Давно ты начал писать?
— Придумывать что-то в голове в формате истории-сторителлинга, мне кажется, я начал еще до того, как научился писать. Это был мой детский эскапизм. Папа мне много читал в детстве. И мне уже тогда очень нравилось, как работает текст, как слова можно складывать в историю. Интерес к сторителлингу у меня очень рано возник. Я все время что-то придумывал. Первые мои «книжки» появились, наверное, когда я в первый класс пошёл. Там была куча орфографических ошибок, но зато история присутствовала. Мне кажется, я всю свою жизнь что-то писал: где-то для себя, где-то для друзей.
— Ты можешь сказать, насколько ты искренен в текстах?
— Мне кажется, стопроцентно. Иногда бывает ощущение, что я не совсем искренен, если я какую-то мысль уже произносил вслух людям рядом с собой, а потом повторял ее в тексте. Я не знаю, почему это так работает: если вдруг что-то проговорено, это уже нельзя записывать, но мой мозг считает, что это нечестно. Но на самом деле, когда я пишу, я ничего не придумываю и не приукрашиваю. Мои младшие сёстры любят говорить, что очень хотят, чтобы мои тексты стали очень популярными, и они смогли бы написать мою биографию, где они объясняют все, что можно объяснить в моих текстах. Я просто свою жизнь описываю. И стараюсь быть настолько искренним, насколько можно.
— Тебе проще в текстах открываться или поделиться с близкими?
— Да, легче в текстах. У меня очень много было серьезных разговоров с друзьями, особенно в те моменты, когда в жизни случалось что-то не самое приятное. Я не очень люблю говорить о своих чувствах с людьми. Будто бы я не должен показывать, что я уязвимый человек. Я люблю в голове это связывать с тем, что я — старший ребенок в семье, и мне особо никогда не позволялось показывать свои эмоции. Теперь мне трудно это делать, и мне кажется, что я перетягиваю на себя внимание, когда говорю о чем-то, что меня тревожит, вслух. Когда я пишу, этого ощущения у меня нет. И поэтому когда что-то случается, и я об этом пишу, но не говорю, мои друзья приходят и клюют меня в нос. Говорят, что так нельзя делать, что надо с ними поговорить, иначе они чувствуют, что не могут никак помочь.

— Ты в жизни и ты в текстах — это два разных человека, или две разных стороны одного и того же?
— Я думаю, что иногда это даже одна сторона. Я особо не стараюсь изображать кого-то, кем я не являюсь. Скорее, это более осознанная версия меня. Я пишу о том, что уже со мной произошло, и лирический герой в тексте, «я» в тексте — это более осознанная и более понятая мной самим версия меня. В моменте я не всегда понимаю, почему я что-то делаю или не делаю, почему мне что-то нравится или не нравится. Когда я об этом пишу, я понимаю. Так что, скорее всего, это один и тот же человек.
— В паблике сначала были в основном публикации о вымышленных персонажах, теперь же гораздо больше постов о тебе самом. Как так вышло?
— Отчасти так получилось, потому что я понял, что людям это интереснее читать. Когда я пошёл на первый курс, в паблике еще были фандомные посты, и они очень мало реакции собирали. Я понял, что это уже не так интересно людям. Другая причина — я уже меньше интересуюсь чем-то таким, да и времени у меня стало меньше чтобы смотреть, читать, понимать. В старшей школе было проще этим заниматься.
— Если бы фандомные посты сейчас собирали большое количество лайков и прочего фидбека, тебе было бы интересно этим заниматься?
— Наверное, да. Мне всегда интересно поресёрчить что-то и об этом написать — особенно если мне это понравится. Но, может быть, у меня уже не было бы сейчас на это времени. Мне тяжело иногда даже посмотреть или прочитать что-то, что друзья советуют. На это требуются месяца, годы… Хотя мне было бы интересно.

— По твоим текстам видно, что ты очень глубоко чувствуешь окружающие тебя вещи. Такой способностью обладают далеко не все. Тебе никогда не казалось, что из-за этого ты отличаешься от других?
— Я не рассматривал это как глубокое чувство вещей, мне просто кажется, что я травмированный человек [Смеётся]. Честно, просто всю мою жизнь среди сверстников я был в среде, где были такие же чувствующие люди, как и я. И гуманитарный класс в школах, и журфак, и знакомые с всяких филфаков и истории искусств, и так далее. Все знакомые мне люди — глубоко чувствующие, и мне не кажется, что я сильнее ощущаю, чем они. Хотя мне мама в детстве говорила: «Ты очень эмпатируешь к чувствам людей». Говорила, что я чувствую какие-то вещи глубже, чем она сама или, например, мои сёстры, поэтому мне будет тяжело. Она как будто предупреждала меня. Мне не кажется, что это какая-то ноша, но я и не жил никогда как-то по-другому, поэтому не могу сравнивать.
— Ты учился в музыкальной школе. Почему твои чувства приобрели текстовое воплощение, а не, например, музыкальное?
— Это хороший вопрос. На самом деле, я профессионально занимался музыкой. Я ходил в Центральную Музыкальную Школу, занимался там и при других консерваториях и училищах. Мои родители очень долго думали, что я буду профессиональным музыкантом. Я очень люблю музыку, мне очень нравится играть на фортепиано, и музыкальная теория мне очень нравится. Возможно, ей бы мне хотелось заниматься. При этом у меня нет настолько хорошего слуха и скилла, чтобы писать музыку и вкладывать в нее свои чувства. Может быть, если бы я когда-нибудь научился, мне было бы интересно это сделать. Я не очень люблю себя ограничивать в способах самовыражения. Мне и рисовать нравится, и играть, и петь, просто писать легче всегда. Иногда мне даже кажется, что всем легче писать — но потом оказывается, что это неправда.

— Писательство для тебя не превращается в рутину?
— Именно писательство — нет. Написание текстов по работе — может быть, но они у меня совершенно отделяются от художественных работ. Писательство для меня скорее breath of fresh air (рус. «глоток свежего воздуха» — прим. автора) среди рутины, потому что писать для себя и для людей, которым это интересно — это приятно, и мне не кажется, что это какая-то работа для меня. Наоборот, это что-то, что дает мне энергию, а не забирает — и точно не рутина.
— Чем ты занимаешься по работе?
— Я работаю в юридической фирме, которая занимается помощью с выдачей виз IT-специалистам. Я помогаю им писать их статьи для резюме на английском языке. Пишу про всякие «stable diffusion» (технология, позволяющая генерировать изображения по текстовому описанию — прим. автора), разные цифровые модели — «clip», «glide», «nada» и так далее. Конечно, это именно работа. Но если тема интересная, мне нравится писать, потому что нужно делать «ресёрч», а я люблю узнавать вообще все что угодно.
— Тяжело с учёбой совмещать?
— Да нет, не очень. У нас в вышке такое расписание, что успеваешь работать. Вот тяжело заниматься физической активностью — спортом, выходить погулять. Ещё нужно успевать готовить, убираться и так далее. Тяжело все вместе делать, но у меня «packed schedule» (рус. «плотный график» — прим. автора).

— Вернемся к паблику. У тебя есть чувство ответственности перед аудиторией, когда ты долго не публикуешь тексты?
— Конечно! Мне кажется, что у меня паблик вышел из аудитории в сто подписчиков только как раз за счет моего сильного чувства ответственности. Если вспомнить те группы моих подружек, которые они создавали в 2018 году — они все пропали или были удалены. Людям уже стало неинтересно, или не было времени, вот они и перестали этим заниматься. У меня есть внутри противный маленький Тоша, который все время говорит: «Если ты чем-то начал заниматься, надо заниматься до конца». На самом деле, если сравнивать с 2019–2020 годом, сейчас я выкладываю тексты гораздо реже. Но я стараюсь и писать качественнее. Раньше у меня было ощущение, что мне обязательно нужно что-то выложить, поэтому это могло быть что-то короткое, или неотредактированное, или некачественное. Сейчас такого нет. Чувство ответственности особенно проявляется, когда я вижу комментарии по типу «Живу от поста к посту», «Живу ради ваших постов». Я, конечно, понимаю, что это написано с долей иронии, но хочется порадовать людей.
— Ты понимаешь, как у тебя появилась такая большая аудитория?
— Я не понимаю! Я знаю точно, что очень много людей пришло летом 2018 года, когда вышла игра «Detroit: Become Human». Я делал по ней посты, и очень много фанатов «Детройта» подписалось. Тогда мне казалось, что у меня уже большая аудитория, хотя подписчиков было даже меньше тысячи. Много народа набралось за мою старшую школу. У меня абсолютно ноль идей касаемо того, что могло их привлечь. Я помню, как меня удивило, когда я поступил в университет и встретил некоторых людей, которые узнали меня по паблику. Это было странно.

— Тебе никогда не хотелось подстроить посты под аудиторию, чтобы привлечь большее количество людей? Или все твое творчество всегда «от души»?
— Наверное, от души. В 2018 году, если честно, у меня даже не было понятия, как алгоритмы работают и как ведутся паблики. Мне хотелось писать для людей, которые на меня подписаны — для друзей, одноклассников, сестёр, мамы и так далее. Мне хотелось писать что-то, что и мне нравится, и что-то, о чём им было бы интересно узнать. Они были идеальной аудиторией. А какой-то аудиторией вне их, до которой хотелось бы добраться, не было. Мне иногда становится страшно от того, сколько людей подписано, что они думают на самом деле.
— Наличие двенадцатитысячной аудитории тебя не ограничивает?
— У меня, как я уже говорил, есть чувство ответственности, но оно меня не обременяет. Любой автор держит в голове своего идеального читателя, и я всегда думаю, что среди подписчиков есть ровесники моей младшей сестры, а есть те, кто старше, чем я. И даже моя мама! Но и она меня не ограничивает. Мне хочется делиться тем, что я чувствую и что я думаю, и мне не кажется, что это что-то противозаконное или что-то, что может кого-то обидеть и научить чему-то плохому.
— Как тебе кажется, какой портрет у твоей аудитории?
— Какое-то время назад мне казалось, что на меня подписаны только подростки. Потом оказалось, что нет. Потом оказалось, что и я тоже уже не подросток давно. Они точно все либералы, в основном, наверное, девушки. И мне хотелось бы сказать, что они все глубоко чувствующие люди, как и я. Надеюсь, что они не ощущают себя плохо или по-другому. Надеюсь, они видят, что есть люди, которые тоже испытывают боль, которые не знают куда деть всю эту любовь и другие чувства, которые они испытывают. Мне кажется, что это очень умные и эмоциональные люди.
— К вопросу о либералах: у тебя было несколько стихотворений социально-политической направленности. Почему ты перестал их писать?
— Писать политические стихи сложно. Я не принимал решения переставать их писать, просто это для меня тяжелее, чем писать что-то неполитическое. Сейчас у меня нет просто слов, и возможностей, и умения сказать то, что я хочу сказать.

— Тебе когда-нибудь хотелось выйти за рамки отдельных публикаций и написать что-нибудь масштабное: книгу, сценарий?
— Я не знаю, в курсе ли ты, но я есть на «Книге Фанфиков».
— Да, я знаю.
— Конечно, знаешь [Смеется].
— Я знаю, что ты Тоша, из твоего Twitter*
— О Боже! Иногда меня пугает тот факт, сколько всего обо мне можно узнать из интернета. У меня был неловкий разговор в прошлом году с одногруппницей, с которой я не слишком общаюсь. Она подошла ко мне и сказала, что случайно наткнулась на мой Twitter*. Это было… тяжело. А по поводу вопроса… в старшей школе я занимался театром. Очень много. И еще нас на профильной литературе каждые полгода заставляли снимать маленький фильм. Я всегда был ответственным за сценарий. И в старшей школе мне казалось, что я хочу заниматься кино. Я учился в лицее при ВШЭ, и там была выпускная работа — нужно было либо сделать проект, либо провести исследование. Мы с моей подружкой, которая тогда еще не была моей подружкой, делали образовательный мини-сериал на английском языке про Антихриста. Он должен был учить людей с английским уровня В1-В2 лексике, связанной с религией. В этом сериале была история, как этот Антихрист, обычный подросток, встречает телесное воплощение всех грехов и принимает решение, хочет он устроить апокалипсис или нет. Тогда мне очень хотелось заниматься этим, писать сценарии и прочее, но продакшн сериала показал, что это сложнее, чем я думаю. Со временем я понял, что мне нравится больше просто писать, не трансформируя это во что-то большее. Может быть, мне хотелось бы написать длинную, большую книгу. Но это будет когда-нибудь, когда я буду чуть старше и когда у меня появится больше времени, чтобы этим заниматься. 

— Ты сейчас кинематографом в целом увлекаешься, смотришь, или уже нет?
— Я смотрю то, что мне интересно, но, к сожалению, времени у меня сейчас не очень много на это. Я стараюсь ходить на вещи, которые показывает «Москино» — знаешь, в Текстильщиках, в девять вечера, но зато за 180 рублей. Я люблю такое. В 11 классе у меня были какие-то идеи, я читал книжки про сторителлинг в кино, читал, как сделать что-то, как снять что-то. Сейчас я этим не занимаюсь. Я просто смотрю для себя, чтобы подумать. У меня отец сильно любит кино, и одна моя подружка из университета интересуется старым кино. Она занимается этим профессионально и часто рассказывает что-то интересное, но я в её эту профессиональную сферу не залезаю.
— Кинокритика тебя никогда не прельщала в качестве вида журналистской деятельности?
— Арт-критика в целом интересна мне, но как научное поле, а не как нечто, чем я мог бы заниматься. К тому же, у меня есть синдром самозванца в сфере кино, да и в сфере музыки тоже. Несмотря на то, что музыкой я занимался профессионально, мне до сих пор иногда кажется, что если я перестал этим заниматься, то и говорить я об этом не могу.

— Возвращаясь к паблику, один раз ты написал «Всем наплевать на мои кошмары». Тебе не кажется, что аудитория в 12 тысяч человек доказывает обратное?
— Это было так давно!
— Где-то пару лет назад.
— В 11 классе, наверное, да.
— Ты уже так не считаешь?
— Я так не считаю. На самом деле, у меня долгая история с кошмарами. Я тот ребенок, который лунатил все детство. Меня водили по психотерапевтам, потому что в детстве у меня были с этим большие проблемы. Мне снятся кошмары, которые постоянно повторяются и которые я при этом не могу запомнить, только на чувственном уровне зная, что это то же самое, что снилось мне в детстве. Тогда мне казалось, что всем наплевать. Наверное, мне так казалось, потому что я сам не мог как-то этим поделиться. Сейчас мне не кажется, что людям наплевать на чувства других людей. Мне кажется, что всем очень даже не наплевать. Вопрос в том, можно ли кого-то по-настоящему понять — это то, что меня волнует. Можно очень сильно заботится о другом человеке и все равно не до конца понимать, через что он проходит. Да, конечно, сейчас мне не кажется, что всем наплевать. И мне очень приятно, что люди пишут какие-то приятные успокаивающие и подбадривающие вещи не только мне, но и друг другу в комментариях.
— Тебе когда-нибудь хотелось перестать писать, будто бы раз — и выключило?
— Нет, правда нет. Хотя я иногда говорю себе: пожалуйста, может быть, ты сам устроишь себе небольшой отдых от писательства. Потому что уже появляется мысль, что это какая-то одержимость, зависимость, когда я не могу перестать писать. Иногда мне кажется, что из-за того, что я постоянно пишу, я не могу пережить чувства по-настоящему сам с собой, не записывая их никуда, не облачая во что-то. В итоге, я не могу перестать писать, и мне поэтому даже не хотелось никогда этого делать.
— Ты говорил, что писательство — это не хобби. А что тогда хобби? Ты занимаешься ещё чем-то творческим?
— Я играю на фортепиано. Раньше для меня это тоже была работа. Сейчас я уже, конечно, занимаюсь этим для себя. Первое, что переехало со мной в новую квартиру в этом году, это было фортепиано. Я танцую. Если считать чтение книжек и просмотр фильмов хобби, то такими вещами я тоже занимаюсь. Смотрю, как корейские мальчики танцуют на сцене. Это тоже хобби.

— У тебя было стихотворение, «ежевичные септаккорды», которое частично написано «лесенкой». Это был закос под Маяковского, попытка написать что-то подобное, или просто эксперимент?
— В моих стихотворениях 2019–2020 года очень хорошо видно, какую тему мы прошли по литературе. То стихотворение, про которое ты говоришь — это был не столько закос, сколько попытка в верлибр. Мы тогда его как раз и прошли. На профильной литературе в лицее наша преподавательница, Анна Иосифовна Левинзон, приглашала к нам на уроки современных поэтов. Андрей Черкасов к нам часто приходил. И меня так это сильно впечатляло каждый раз, что потом в метро по дороге домой я пытался что-то написать. Мне нравится стараться сделать что-то, о чем я узнаю, самому. У меня точно есть моя версия «Заблудившегося трамвая», очень много переработанного Мандельштама.
— То есть, это больше творческий эксперимент, чем непосредственно выражение чувств?
— Там есть мои чувства, конечно. Мне кажется, что то стихотворение, которое написано верлибром, было в моей голове было посвящено моей подружке. И там есть некоторые мысли, которые я хотел высказать. А то, в какую форму эти мысли обернуть — да, это для меня эксперимент и задачка, которую я хочу решить.

— У тебя есть кто-то, на кого ты равняешься в своей манере написания? Кто-то, кто тебя вдохновляет?
— В написании прозы, думаю, нет. Хотя раньше у меня почему-то было много инверсий. Я не знаю, почему у меня было так много инверсий в 2018 году…
— На них, кажется, была мода среди писателей-любителей в то время.
— Скорее всего. Вот и было подцеплено мной, как вирус, болезнь… Слава Богу, что это куда-то пропало и ушло. Мне очень нравится, как переводят японских авторов: Банану Ёсимото, Мураками. Мне нравятся пространные описания обыденных вещей, написанные простым языком. Я стараюсь так писать. Касаемо стихов, я их пишу как-то хаотично и, я бы сказал, плохо. Со мной в старшей школе учился мальчик, который писал стихи, и он очень много времени уделял ритму, размеру, рифме: все это ему было очень важно. Он поэтому очень сильно осуждал меня за мои стихи… Это было обидно. Ещё мне нравится, как пишет Мандельштам. На первом курсе я даже занимался в Мандельштамовском центре. Люблю нью-йоркскую школу поэзии, Фрэнка О’Хару очень сильно. Читаю современных поэтов: Чен Чена, Оушена Вуонга, Майерса. Ричарда Сайкена тоже, хоть я и его не очень люблю. Не то, что бы я у них что-то беру по форме или даже по образам — мне нравится именно то, как они какие-то обыденные, простые вещи из жизни делают поэтичными. Я стараюсь во всех своих текстах тоже так делать.
— Как думаешь, почему люди к тебе приходят и, главное, почему они остаются?
— Это хороший вопрос, его нужно задать этим людям [Смеется]. Честно — я не всегда понимаю. Многие пишут, что то, что я делаю, им близко, что они испытывают то же самое. Наверное, из-за своего возраста я в каком-то выгодном положении, потому что вся моя аудитория взрослеет вместе со мной. Мы примерно на одной волне и, скорее всего, до нас одновременно доходят некоторые вещи. Просто я о них пишу, и им приятно, что есть кто-то, кто говорит о волнующих тебя вопросах. Но это просто предположения. На самом деле, мне кажется, что в интернете есть люди намного умнее меня, и что можно читать их, но люди приходят ко мне… И это загадка.
— Тебе никогда не хотелось спросить подписчиков, почему они до сих пор на тебя подписаны?
— Можно. Можно это сделать. Нужно это сделать.

— Ты на третьем курсе сейчас. Ты видишь себя в журналистике в качестве профессиональной сферы деятельности, или уже нет?
— Даже когда я поступил на журналистику, мне не хотелось заниматься ей на самом деле. Я поступил по олимпиаде. У меня были ужасные времена, была пандемия, и тогда я узнал, что выиграл «Высшую пробу» по журналистике. Мне до сих пор кажется, что это случайно произошло. У меня не было сил на что-то другое, поэтому я поступил на журналистику, но никогда не думал, что буду заниматься ей по-настоящему. Мне хотелось бы остаться в академическом пространстве и изучать журналистику. У меня майнор — «Социальная антропология», и вот это мне очень интересно. И мне интересно смотреть, как литературный и антропологический язык кочует из научных работ в журналистские тексты и как он там живёт. Писать журналистские тексты, заниматься ими, быть каким-нибудь репортёром или быть в продакшене мне не хочется. Даже не могу представить себя в этом.
— В какой сфере можешь? Что ты планируешь делать после выпуска?
— После выпуска хотелось бы поступить в магистратуру, отучиться на какой-нибудь социологии, может, политологии, может, на креативном письме. Меня носит по социальным и гуманитарным наукам с какой-то невероятной скоростью и разбросом. В какие-то дни мне хочется заниматься чем-то более социальным, в какие-то — гуманитарным. В целом, мне бы хотелось, как я уже сказал, поступить в магистратуру и остаться в академическом пространстве как исследователю. Хорошо было бы преподавать в университете. Конечно, в идеальном мире я живу в домике в горах и пишу, и мне приносят деньги за тексты и книжки, но это идеальный мир. В нём тяжело жить.
— Однажды ты написал, что отчаянно ищешь «дом». Что такое «дом» для тебя и почему ты не чувствуешь себя «дома»?
— Понятно, что это метафоричное название для спокойствия. Я очень сильно цепляюсь за ассоциации — думаю, что многие так делают. Мне кажется, что какой-то опыт может испортить место, или песню, или запах, и так далее. Я постоянно испытываю сильную тревогу, и эта тревога часто оставляет какой-то след на всех пространствах. Мне хотелось бы оказаться в каком-нибудь месте с ощущением, что все будет хорошо, с уверенностью, что ничего плохого не случится. Даже если будет то же самое место, где я уже тысячу раз был. Это место для меня было бы домом. И я его ищу.