Наверх

После двух революций

Что мы наследуем? И что дает нам право называться Россией?
Русский репортер №22 от 1 ноября 2007
24.12.2021
Наша страна за последние 100 лет пережила два слома политической преемственности, когда мы принимались создавать нечто совершенно новое: 90 лет назад большевики начали строить новый мир, а после распада СССР и реформ 90-х, которые многие называют «революцией», мы взялись созидать новую Россию. Удалось ли нам через Октябрь, войны и реформы хоть что-то пронести неизменным? Что мы наследуем? И что дает нам право называться Россией?
Мы стоим вместе с генералом армии Махмутом Гареевым на Новодевичьем кладбище, недалеко от могилы его близкого друга, маршала и Героя Советского Союза, начальника Генштаба ВС СССР Николая Огаркова.

— Вы спрашиваете, кто был моим кумиром и авторитетом? Вот он — мой авторитет.

Махмуту Гарееву 84 года. Но об этом свидетельствует лишь седая как лунь голова. Его военной выправке, ясности ума и крепкому рукопожатию завидуют и молодые офицеры. Он начал воевать практически ребенком — с басмачами (был тогда воспитанником кавалерийского полка в Средней Азии). В 1941-м восемнадцатилетним ушел на фронт. За его плечами шесть войн, он последний, кто вышел из Афганистана — был советником Наджибуллы. Сейчас он руководит Академией военных наук. Он очень влиятелен в армии. Но не как лоббист. Просто с ним советуются, как поступить в сложной профессиональной или жизненной ситуации.

— Связь поколений есть. Я вижу, что современным военачальникам удалось сохранить традиции советских Вооруженных сил, несмотря на развал СССР.

— А кто был образцом, кумиром вашего поколения?

— Жуков, Василевский, Рокоссовский, генерал Козлов. Мы преклонялись перед ними безоглядно.

Российская армия, в той ее части, где есть честь и совесть, целиком держится на традиции советского офицерства, унаследованной от тех, кто прошел Отечественную войну, кто рисковал жизнью не по принуждению и не за деньги. Верность этой традиции иногда можно увидеть в лицах людей, несущих в себе историю бурного ХХ века. А что перед этим? Разрыв, пустота?
Удивительно, что Дмитрий Язов, последний маршал Советского Союза, последний советский министр обороны, один из руководителей августовского путча 1991 года, то есть участник последней попытки сохранить советскую власть, в разговоре с корреспондентом «РР» утверждал, что Красная армия родилась из традиции офицерства Российской империи. Мысль смелая и неочевидная, аргументировал он ее так:

— Прославленный Георгий Жуков был унтер-офицером. Александр Василевский в Первую мировую, сразу после Брусиловского прорыва, был назначен штабс-капитаном. Чуть позже, в Гражданскую войну, на нашей стороне бились и Чапаев, и Буденный — это тоже цвет царской армии. Плохие, что ли, были военачальники? Они ведь и выиграли Отечественную войну.

Мы только в ХХ веке дважды начинали строить новую страну. Поэтому по истории нашего государства трудно восстановить непрерывность передачи этой эстафеты. Скорее всего, линию настоящей преемственности нужно искать не в государстве и его аппарате, а через людей, семьи и, главное, по цепочке учитель — ученик. Через традиции, которые сохранились не благодаря, а несмотря на две революции.
Купцы-бизнесмены

На первой полосе газеты «КоммерсантЪ» есть такая пометка: «Издается с 1909 года. С 1917 по 1990 год не выходила по независящим от редакции обстоятельствам». Это, конечно, шутка: современное бизнес-издание совсем не та газета, что читали купцы и промышленники до революции. Но это не только шутка — традиции предпринимательства в России имеют такой чудовищный разрыв, который хочется преодолеть хотя бы за счет мифа, сказки. После распада СССР в России не было того, что могли себе позволить страны Восточной Европы: реституции, возвращения собственности бывшим владельцам. А ведь именно таким способом новые члены Евросоюза утверждали преемственность по отношению к собственному досоциалистическому прошлому. Но у нас разрыв был более длительный, и дореволюционные права собственности сейчас отчасти восстановлены только по отношению к православной церкви. Частная же собственность создавалась в 90-е «с нуля» — через приватизацию и возникновение совсем новых бизнесов. Так что наши предприниматели вроде бы по определению не могут иметь никакого отношения ни к традициям, ни к достоинствам русского купечества, равно как и оправдания в истории. А без этого тяжело. Тот же маршал Язов в одном из интервью в 2005 году выражал сомнение, что сейчас народ пойдет воевать «за богатства Абрамовича».

Предпринимательство в новой России родилось еще до перестройки и хозрасчета, но в историческом времени все равно совсем недавно, и не как продолжение традиции, а просто потому, что предпринимательский дух неистребим в любой культуре.
— У меня в советское время тоже был определенный «бизнес-опыт», — рассказывает вице-президент Альфа-Банка Александр Гафин. — Тогда было трудно купить машину. А уж приобрести «Волгу» было и вовсе пределом мечтаний. Что мы делали? Покупали списанное из автопарка такси — совершенный хлам: все, что еще могло послужить, оставалось в таксопарке. Но он нам и не был нужен. Фактически мы получали лишь документы от этой «Волги». Регистрировали ее на инвалида войны, так как он имел льготную очередь на получение нового кузова на ГАЗе. Потом бегали по магазинам и заводам в поисках двигателя, колес и прочих деталей, чтобы на основе этого кузова собрать новый автомобиль. Весь цикл «производства» машины занимал до полугода. Нам она обходилась примерно как собранная в цеху — в районе 8–9 тысяч рублей. Но продать-то ее можно было аж за 24! Одним словом, схема была сложная, но очень прибыльная.

Представление о том, что бизнес — это только прибыль, что он лишен морального и общественного измерения, ошибочно.

— Сейчас уже даже внутри бизнес-сообщества есть четкое деление на тех, кто свой бизнес создал сам, многие даже «с нуля», и тех, кто его «приватизировал». Теперь у нас когда кого-то обсуждают, «участвовал в приватизации» или нет — это очень важная репутационная характеристика. «Легкие» деньги — испорченное реноме, — уверяет Александр Гафин. — Если же говорить о том, сохранились ли у нас какие-то традиции ведения бизнеса с далеких «царских» времен, то, конечно же, большая их часть утеряна. Одна из немногих сохранившихся — традиция благотворительности, которая сильнее всего у среднего бизнеса, особенно в регионах. Жаль, что общественность у нас мало об этом знает. Об этом почему-то стараются не писать, не говорят в телепередачах. А зря.

«Традиция благотворительности сильнее всего у среднего бизнеса, особенно в регионах»

Попытка хотя бы символически восстановить преемственность наиболее естественна у старшего поколения предпринимателей. Основатель крупного «бизнеса с нуля», сотовой компании «Вымпелком», Дмитрий Зимин финансирует благотворительный фонд в поддержку науки. Фонд этот называется «Династия», а сам Дмитрий Зимин — в советском прошлом физик — часто говорит о своем генеалогическом древе в бизнесе. Основателем своего купеческого рода он считает Семена Григорьевича Зимина, который родился в 1760 году. Этот крестьянин-старовер основал небольшое шелкоткацкое дело, которое продолжил его сын Никита Семенович. От него и пошла ветвь рода Зиминых, до 1917 года владевшего ткацким делом. А дед Зимина по отцовской линии, Николай Макарьевич, был женат на Вере Николаевне Гучковой, близкой родственнице Александра Гучкова, крупного российского промышленника, занимавшего в 1910–1911 годах пост председателя Госдумы.
Ученые
Как раз в науке преемственность иллюстрируют ярчайшие символические фигуры — несмотря на эмиграцию, репрессии, борьбу с «буржуазной наукой». Так, Николай Тимофеев-Ресовский нес в себе сразу две традиции. Во-первых, сохраняя отечественную генетику во время лысенковщины, он рассказывал ученикам о восхитительной революционной атмосфере, царившей в науке в 20-е годы, когда во время голода и террора достигались результаты мирового уровня. Эту самую атмосферу можно и сегодня ощутить в нескольких анклавах науки и в детских летних школах, которые устраиваются «не за деньги», держатся на волонтерах и откуда выходят фантастически увлеченные дети. А во-вто­рых, Тимофеев-Ресовский имел и свою семейную «сказку»: его мать происходила из старинного аристократического рода Всеволожских, и дворянские анекдоты в его устах придавали профессии ученого флер особого аристократизма.

В Томском госуниверситете преемственность очевидна во всем — от здания до цепочек учитель — ученик. Заведующий кафедрой Древнего мира и Средних веков Борис Могильницкий в ТГУ чуть ли не всю жизнь. Он говорит, что революция ни облик, ни содержание работы университетских профессоров сильно не изменила.

— Традиции русских университетов были перенесены в новую историческую реальность практически без потерь, — считает он. — Профессор оставался личностью — яркой, неординарной, довольно независимой — и от администрации вуза, и от политической моды.

В 50-е годы преподаватели и студенты ТГУ часто были одного возраста. Со своим учителем Александром Даниловым Могильницкий был почти ровесником. Оба фронтовики. Это влияло на атмосферу, доверительную и творческую.

А еще Борис Георгиевич говорит про «нравственные основания» профессорской деятельности, которым научился у собственного наставника. На просьбу лаконично расшифровать отвечает: «Преданность науке, студентам, университету». Но его студенты и сами охотно объяснят, что это значит. Расскажут, например, про то, как в начале 80-х КГБ устроил в городе большой шмон из-за самиздата, который был найден, в том числе, у его дипломников. К Могильницкому приходили из «конторы» с настойчивыми рекомендациями от замешанных в этом студентов избавиться, но они доучились, защитились — и случайно узнали об этой истории лишь 15 лет спустя.

Научно-технический бум в СССР был, конечно, обусловлен ядерным и космическим заказами, но без «старых профессоров» советская наука возникнуть не могла, причем традиция не прерывалась буквально благодаря личному подвигу.
Священники

Православная церковь — самый мощный в России институт, несущий многовековую традицию. Хотя новое поколение священнослужителей по большей части пришло к церкви не благодаря семейному воспитанию и не через нравственный пример харизматичных старцев, а через книги и самостоятельно обретенную веру. Православие передалось не через приходы, чья роль в советское время была сведена к минимуму, а через культуру: литературу, музыку, живопись.

Когда-то игумен Иннокентий смущался, слыша, как религиозные деятели работу священника называют профессией. А потом понял, что это действительно так, и даже почувствовал чрезмерный пафос в словах «служить священником». Восемь лет он именно прослужил, а не проработал на Новой Земле, где даже военные долго не задерживаются. Чтобы люди могли понять, насколько тяжела служба на Севере, он рассказывает о том, как два дня назад ему позвонили оттуда офицеры и рассказали, что его хорошего знакомого, полковника Сергея Ботвинкина, съел белый медведь.

«Как-то так Господь устроил, что я стал верующим человеком. Начало 90-х отличалось тем, что появилось большое количество информации в СМИ. А я всегда любил читать, и когда видел где-то ссылку на Евангелие и Библию, то хотелось прочесть их самому»

— Как-то так Господь устроил, что я стал верующим человеком. Начало 90-х отличалось тем, что для нас, советских пионеров и пенсионеров, вдруг что-то новое открылось. Появилось большое количество информации в СМИ. А я всегда любил читать, и когда видел где-то ссылку на Евангелие и Библию, то хотелось прочесть их самому.

— Было ли в вашей жизни потрясение, заставившее вас уехать на Соловки?
— Не всегда так бывает, только в книгах. Семнадцать лет с тех пор прошло… Все было так наивно и светло… Вдруг из одного государства мы попали в совершенно иное. Вчера были советская власть, партия, красные знамена, а сегодня — бабах! — и ничего нет… Мы почувствовали свободу, хотя и раньше нас в кандалах не держали. Мне захотелось развить до предела те чувства, которые я начал испытывать к миру и жизни. Ездил в церковь за четырнадцать километров от нашего поселка. Служба шла на молдавском языке — я ничего не понимал и, тем не менее, ездил: мне хотелось развиваться дальше.

— Чем современный тип священника отличается от советского?

— Я разговаривал с отцами того периода, и все они говорят: да, вызывали к уполномоченному по делам религии, морочили голову, дымили «Беломором» в лицо, били, издевались, и все же было чувство, что страна жила спокойно и священники с ней. В наше время этого нет. Я ни одного священника не видел, который бы чувствовал себя спокойно и стабильно. Не в том смысле, что мы ожидаем чего-то плохого, нет, но какая-то пассионарность во всех присутствует. Я сейчас говорю о своих одногодках, а не о тех, кто рукополагался в 70-е годы. В то время не было в священниках такой энергии, такого энтузиазма.
Врачи

Медицинское сообщество при любой власти несет большой заряд моральных и профессиональных норм и традиций. СССР построил мощную машину доступной медицины. Но опасностью «медицины Семашко», актуальной и сейчас, является то, что врач из представителя свободной профессии превращался в рабочего огромного предприятия по «починке трудовых ресурсов». И все же специфика профессии состоит в том, что тонкое знание все-таки передается через пример, через учителя.

Нина Ванюшина, врач-педиатр из Санкт-Петербурга, вспоминает:

— Я начала работать участковым педиатром в 1957 году. Во­обще-то это работа для молодых: надо было очень много бегать по вызовам, докторов не хватало. Среди моих коллег была только одна женщина пенсионных лет, она проработала на участках всю жизнь, в частности всю блокаду. И каждый день ехала через весь город и бегала по больным наравне со всеми. Она была для нас примером бескомпромиссности по отношению к себе: есть вызов — пошла, невзирая на время, усталость, свое физическое состояние. И ее, разумеется, все очень уважали — и родители на участке верили ей абсолютно.

Особую роль в создании эталона медика-профессионала сыграла Отечественная война, — это общее мнение всех старых врачей, с которыми мы разговаривали.

— Я после ТашМИ (Ташкентского мединститута. — «РР») получил распределение в райбольницу в глушь, в Кашкадарьинскую область, — рассказывает Мухтар Еникеев (1930 года рождения), петербургский врач-хирург, физиолог-исследо­ватель. — Со мной там работали хирургические сестры, прошедшие войну. Они такого насмотрелись и такому научились… Во время операции, бывало, просто говорят мне: доктор, а позвольте нам самим взять скальпель и все сделать, а вы отойдите и посмотрите.

Сейчас перед медицинской корпорацией еще более сложный вызов: врач — снова свободная профессия, и большая часть денег в отрасли — деньги пациентов. Именно это заставляет ставить жесткий вопрос: что будет с профессиональными и моральными нормами в медицине, когда уйдет советское поколение?

«Я вырос в советской стране, в советской медицине, которая была неплохой и не меркантильной. А сегодня она стала такой меркантильной, что странно и грустно на это смотреть»

— В войну я, только что окончившая мединститут, работала участковым педиатром в Челябинске, в эвакуации, — говорит Адель Перельмитер. — Участок был — рабочие общежития. То есть общежития рабочих военных производств — 12–13-летних мальчишек. Как-то прихожу по вызову в общагу — условия ужасные. Смотрю, у мальчика классический грипп, хоть в учебники помещай, — все симптомы на месте. Прописала ему что надо, все сделала, собралась уже уходить — и вдруг в дверях вспоминаю, что не посмотрела ему живот. Он ведь на живот не жаловался, да и причем тут живот, когда грипп хрестоматийный? Но ведь положено щупать живот при осмотре. А уже не хочется — еще вызовов куча… Думаю: ладно, раз положено, сделаю. Вернулась, пощупала. А там столь же классический аппендицит. Вот и представьте, что бы было, если б я тогда ушла? Он ведь врача больше звать не стал бы — зачем, раз уже был доктор!

Есть вещи, которые не определяются одной только денежной мотивацией, и в потоке, конвейере трудно не забыть, что обязан «пощупать» и живот, хотя все и так ясно.
Дипломаты

Дипломатическая школа у нас советская, причем возникла она после смерти Сталина: царская дипломатия умерла бесследно. Так считает профессор МГИМО Юрий Дубинин. Он работал заместителем министра иностранных дел (1994–1999), послом в Испании, США, Франции, на Украине, постоянным представителем при ООН и в Совете Безопасности.

— Я пришел на работу в дипслужбу на стыке двух эпох — после смерти Сталина. Открывалась новая полоса в развитии нашей страны и ее внешней политики, полоса, которая предполагала широкие контакты с остальным миром, что мы будем открываться миру и открывать мир для себя. Эта политика, конечно, предполагала и новую дипломатию с серьезными изменениями в профессиональном и кадровом отношении.

Требовалась реформа, новые кадры — в условиях, когда старые кадры пользовались большим весом. Андрей Громыко понимал это лучше кого бы то ни было, он взялся за это и осуществил перестройку нашей дипломатии на соответствующей основе.

К моменту прихода Громыко на пост главы МИДа перед ним стоял и другой вызов: необходимость перестройки внешней политики нашей страны на базе национальных интересов. Ведь тогда главенствовал принцип пролетарского интернационализма, предполагавший выстраивание отношений со многими странами исходя из идеологических соображений, исходя из политики ЦК КПСС в отношении компартий других стран — и они очень часто превалировали над национальными интересами нашей страны. Менять это положение дел было крайне сложно. Тем более что прямо заявить о необходимости такой перестройки было невозможно. Поэтому Громыко пришлось перестраивать внешнюю политику исподволь, на практике. Это означало необходимость вступления в жесткое противостояние с могущественными подразделениями ЦК, в частности с международным отделом ЦК.

Вот пример. В 1960 году готовилось крупнейшее мероприятие — визит Хрущева во Францию. Подготовка началась еще в 1959 году. Для обеих стран визит был очень важен, тем более что в те времена личные встречи глав государств были очень редким явлением. Французы готовились встречать Хрущева с наибольшими возможными почестями. Во время его поездок по стране де Голль предлагал размещать Хрущева в префектурах, то есть у французских губернаторов — высших должностных лиц регионов и прямых представителей президента на местах. Соответственно и главные мероприятия в ходе поездки Хрущева по Франции — а она длилась 12 дней — должны были даваться в провинции от имени префектов. Это было естественно и почетно. Но в международном отделе ЦК посчитали иначе: префект — это представитель власти, а общаться надо с народом. Поэтому они предложили Хрущеву отказаться от этого элемента французского гостеприимства — от приемов от имени префектов — и добиваться прямых контактов с французским народом и его непосредственно избранными представителями. Для Громыко было очевидно, что так поступать нельзя: мы имеем дело с государством, и наш национальный интерес требовал уважительного поведения в гостях у его президента, но идеологический интерес требовал иного. Дело приняло опасный оборот: у Громыко не хватало ресурсов доказать, что так поступать ни в коем случае нельзя. И вот тогда он написал телеграмму нашему послу в Париже: обратитесь к генсеку французской компартии Морису Торезу, изложите ситуацию и попросите совета. Торез был мудрым и незашоренным человеком, и он тактично, но предельно четко разъяснил нашему ЦК, что нужно полностью принять предлагаемую де Голлем формулу визита, хотя он и был их классовым противником. Французские коммунисты хотели этого визита, они шире понимали даже идеологические интересы. Так визит был спасен и принес СССР большую внешнеполитическую пользу, это был триумфальный визит. Если бы мы тогда ответили де Голлю, что нам не нужно его гостеприимства и мы хотим у него в стране вести себя как сами хотим, визит был бы сорван.

— Можно ли говорить о некоей эволюции, поступательном развитии российской дипломатии в ХХ веке, несмотря на события 1917 и 1991 годов, так круто изменившие страну, в том числе и ее внешнюю политику? Или это все же были сломы, после которых все в значительной степени приходилось отстраивать заново?

— Думаю, крушение царской России во многом было обусловлено в том числе и фатальными дипломатическими просчетами. Зачем, скажем, нам в самом начале прошлого века надо было так упорно лезть в Корею, добиваясь там лесных концессий, и идти на конфронтацию с Японией? У нас что — леса не хватало, некуда было больше силы приложить? Глубочайший просчет, приведший к войне с Японией, поражению и в значительной мере вызвавший революцию 1905 года. Или Первая мировая война. Разве национальные интересы России требовали вступления в ту войну — в тех условиях? Это было свидетельство полного недоучета ситуации в стране, ее национальных интересов. Была авантюристическая идея насчет Дарданелл. Но и она не была обеспечена на дипломатическом уровне: Россия вступила в войну, даже не имея твердого обещания хотя бы Франции, что наши интересы признаются и будут соблюдены. Не говоря уже о таком сложном партнере, как Великобритания. Участие в войне сыграло существенную роль в крахе империи. И не к чести российской дипломатии, что не нашлось тогда ни одного крупного российского дипломата, который — хотя бы — выступил бы с иной точкой зрения. В результате краха империи произошел практически полный крах дипломатической машины, практически все царские дипломаты остались не у дел.

Что касается Советского Союза, то он сделал все, чтобы предотвратить Вторую мировую войну, а когда она все же разразилась, внес решающий вклад в разгром фашизма. Советская дипломатия сыграла первостепенную роль в создании антигитлеровской коалиции и в разработке международного механизма, призванного охранять мир и безопасность, с центральной ролью ООН и ее Совета Безопасности. Она была инициатором Хельсинкского заключительного акта, соавтором Договора о нераспространении ядерного оружия, Договора по ПРО — к сожалению, сломанного американцами, — Договора о сокращении наступательных вооружений (СНВ), Договора о сокращении обычных вооружений в Европе (ДОВСЕ). Да разве перечислишь в коротком интервью все то, что было создано при ее активном участии и что остается очень важным для мира, в котором мы сегодня живем, тем более что конфликтный потенциал в наши дни, к сожалению, возрастает!
Крестьяне-фермеры
Казалось бы, традиции крестьянства после коллективизации были навсегда похоронены, но, оказывается, некоторые новые фермеры хранят память о дедах, которые тоже работали на земле. 54-летний фермер из Белозерья (Ромодановский район Мордовии) Рафаэль Базиев рад, что его сын Айсар каждый день привозит на ферму своих малышей «посмотреть коровок». Сидя на руках отца, 3-летний Ибрахим и 2-летний Умар гладят бока телят, трогают их влажные носы.

— Хозяева, — улыбается Рафаэль.

Своего деда Хайрудина фермер почти не помнит. Но, по рассказам отца, он был силен, набожен и богат. На праздники выставлял перед домом две бочки с мясом и раздавал его всем прохожим. Началась коллективизация, и Хайрудина раскулачили. 10 лошадей, 20 коров и полсотни овец перегнали на общий скотный двор. Раскулачили не только его, почти все село было записано в кулаки. В те дни над татарским Белозерьем стоял плач…
— Люди воспрянули духом, когда перестали сажать за спекуляцию, — говорит Рафаэль Базиев. — Еще больше обрадовались, когда в декабре 91-го Ельцин подписал указ «О неотложных мерах по осуществлению земельной реформы в РСФСР», по которому всех сельчан наделили паевой землей.

Постановление поставило крест на существовании Белозерского колхоза. Уже на следующий день после его опубликования почти все местные жители принесли заявления о выходе из колхоза и выделении земельных паев для ведения хозяйства.

Окрестные деревни приходили в упадок, мужчины в поисках заработков подавались в столицу, а Белозерье расцветало.

— Спекулянты там одни живут, поэтому и богатеют, — завистливо говорят соседи. — У них даже в советские времена колхоз и сельсовет только для вида были, чтобы справки выписывать, будто вся продукция на приусадебном участке выращена.

Но Базиев с таким мнением не согласен. Прежде чем выйти на рынок, нужно немало потрудиться. В 1992 году он зарегистрировал фермерское хозяйство и занялся семечками. Сейчас его продукцию, расфасованную в блестящие пакетики с надписью «Семечки от фермера», можно купить по всему Поволжью. Попутно Рафаэль выращивал сахарную свеклу. На ее прополку выходила вся семья, и это приносило свои плоды. Сейчас у Рафаэля в хозяйстве два «КамАЗа», трактора, сеялки, 200 га земли и дойное стадо в 30 коров. В Белозерье, где все занимаются семечками и свеклой, такого количества скота нет ни у кого. Но он мечтает о большем. Хочет развести лошадей, овец, а поголовье коров довести до нескольких сотен.

«Люди воспрянули духом, когда перестали сажать за спекуляцию. Еще больше обрадовались, когда в декабре 91-го Ельцин подписал указ, по которому всех сельчан наделили паевой землей»

— У меня уже сейчас все село покупает молоко. Есть своя переработка. Но я хочу быть как дед. Да и отец всегда мечтал, чтобы наша семья занималась животноводством, — говорит он. — В первый раз он взял меня в поле ворошить сено, когда я был еще совсем маленьким. Лет в семь стал помогать по хозяйству, убирать за скотиной. В десять в первый раз сел за руль трактора. Потому что настоящий мужчина должен молиться и работать не покладая рук. И тогда Аллах поможет и вознаградит за труды, и мужчине не будет стыдно смотреть в глаза своим детям и внукам.

Такая набожность местного населения пугает начальство. В селе семь мечетей. Сейчас строится восьмая, центральная. Никто не пьет, все женщины ходят в хиджабах. В этом чиновникам мерещатся признаки экстремизма. К тому же в начале 90-х, когда в России разрешили свободу вероисповедания, в Белозерье приезжало много проповедников. Кое-кто из них агитировал бороться за веру. Несколько человек этим уговорам поддались, ведь тогда изголодавшиеся по вере мужчины не могли разобраться во всех течениях ислама, а их там не меньше, чем в христианстве. Но главный конфликт между властями и местными жителями случился из-за образования. Приучая детей с детских лет к труду, белозерцы считают учебу обузой.

— Образование — вещь хорошая, особенно техническое. Но оно должно быть подкреплено практикой. Потому что теория без практики ничто, — рассуждает Базиев. Его сын — 30-летний Айсар в свое время окончил школу, и этого ему вполне хватает. А племянник Рифат на вопрос, где он получал образование, насмешливо кивает головой:

— Здесь, на ферме, и получал!

По его мнению, образование в этой жизни не главное. Главное — труд, а этому в школе не учат.
Инженеры

Инженер — это главная профессия ХХ века. 1917 год поломал в России многие личные судьбы, но профессия инженера в целом только выиграла. Известно, что крупные индустриальные проекты, в том числе план сооружения Днепрогэса, существовали и до революции. Советская власть сделала то, что не смогла или не успела империя.

Советские инженеры условно делятся на два поколения: дореволюционное, поколение индустриализации, и послевоенное — поколение прорывов 60-х, эпохи «физиков и лириков». И традиция может прерваться только сейчас.

Рассказывает Юрий Иоффе (1965 г.р.) — глава строительной компании, после института работавший проектировщиком-мостостроителем:

— Мои учителя Сергей Ткаченко, Станислав Александрович Шульман — инженеры-проектировщики экстра-класса. Это «дети оттепели», они начали работать в начале 60-х. Для них важно было получить удовольствие от найденных технических решений, их красоты. И услышать оценку коллег. Скажем, делали мы проект неких универсальных конструкций. Там самое сложное — стыки свайных секций. И вот как-то ложусь я спать, и тут мне в голову приходит идея. Оригинальная, но очень корявая. Показываю Шульману. Он смотрит, берет карандаш и буквально несколькими штрихами делает из нее конфетку. Мы ее потом запатентовали, кстати.

— Что изменилось за 90 лет? «До революции в Тульской области был один писатель, после революции — три тысячи». С инженерами то же самое, — говорит ведущий инженер Брянского автомобильного завода, заслуженный изобретатель России Леонид Натапов. — Сколько было инженеров 90 лет назад? Это были штучные люди, образованные, профессиональные. Конечно, по мере того как профессия становилась массовой, средний уровень ее представителей падал. Но это собственно с революцией не связано: скорее, со скоростью науч­но-технического прогресса. А вот то, что сейчас ни один написанный инженером документ, если его до этого профессиональный корректор не поправил, без стыда прочитать невозможно, — это другое дело. Инженер образца 1913 года, думаю, не мог позволить себе такого безобразного владения родным языком. Война, как ни кощунственно это говорить, пошла профессии, скорее, на пользу, как и вся военизация советской промышленности. Инженеры были востребованы. А оборонка обеспечила их работой на долгие годы. Это было очень плохо для экономики, но очень хорошо для профессии.

Сейчас во всех конструкторских бюро поменяли кульманы на компьютеры. Молодые инженеры, которые приходят из институтов, очень хорошо умеют с ними обращаться. Но, боюсь, они знают компьютер, но не знают производства, потому что в институте у них нет практики, в отличие от западных вузов, где это обязательное условие. Еще одно отличие между ними и нами, думаю, в том, что у нас был примерно одинаковый средний уровень, достаточно высокий. А среди нынешней молодежи есть очень одаренные, но есть и те, кто получает диплом, но при этом ничего ни в чем не понимает. И даже одаренные ребята не ощущают востребованности. У нас технологический прогресс… не то чтобы замедлился, но перешел на западные рельсы.
Офицеры

Конечно, никакой традиции офицерства, ассоциирующейся с хрестоматийными выражениями вроде «слово русского офицера», у нас нет. Более того, его не было бы и без революции. В некотором смысле Россия в Первую мировую не справилась с управлением массовой армией. По воспоминаниям филолога Виктора Шкловского, воевавшего и в царской армии, и комиссаром Временного правительства, и на германском, и на персидском фронте, участвовавшего в заговоре эсеров против большевиков, а потом служившего в Красной армии на Украине, каждый грамотный человек в 1914–1916 годах получал чин офицера. Исключение составляли грамотные евреи, но они потом вошли в советы солдатских депутатов.

Так что наши нынешние военные по определению не могут быть наследниками традиций дворянского офицерства. Но что же тогда они наследуют? На это ответил Шкловский. В 1919 году он выступал «за трижды проклятых большевиков», приводя знаменитую библейскую притчу, в которой Соломон предложил разделить ребенка пополам между двумя спорившими за него женщинами: настоящая мать отказалась от ребенка, чтобы сохранить ему жизнь. Шкловский, как и многие другие, считал, что лучше отдать родину большевикам, чем потерять ее совсем.
Махмут Гареев говорит:

— Мне 84 года, я не ханжа. Поэтому я не настаиваю, чтобы современных военных учили сейчас по лекалам тех наших правил. Они и вправду безнадежно устарели. Но кое-что они обязаны у нас перенять. И главная традиция заключается в том, чтобы сохранить верность государству. Независимо от того, кто сейчас у власти. Я очень рад, что все 90 лет, прошедшие со дня революции, эту традицию удалось сохранить. Военные могут повздорить между собой, громко выяснять отношения. Но изменить Родине военный не может. Военный любого поколения обязан хранить верность и служить стране до конца — с момента присяги до смерти.

«…Жуков, Василевский, Рокоссовский, генерал Козлов. Мы преклонялись перед ними безоглядно»

Похоже, мы имеем право называть свою страну Россией только в одном и определенном смысле. И дело не в юридической преемственности СССР и Российской империи, не в том, что мы отдаем долги предшественников. Что нам долги? Границы тоже не те, что были до 1991-го и 1917-го, и не они указывают на то, что мы — это все та же страна. Россия существует, пока от одних людей к другим тянутся нити традиции и пока чье-то дело кто-то считает правильным продолжить в своей собственной жизни.

При участии Марины Ахмедовой, Павла Бурмистрова, Дмитрия Великовского, Михаила Романова, Михаила Калужского, Григория Тарасевича, Ольги Андреевой, Анны Рудницкой

Комментарии:

Вы должны Войти или Зарегистрироваться чтобы оставлять комментарии...