Превратим планету в парк

Сергея Зимова трудно вместить в рамки обычных представлений о людях. 

— Мне повезло, я всегда жил в парке. Учился в школе где-то между Владивостоком и Находкой, а вокруг были скалы, сопки и большой олений парк, где разводят пятнистых оленей. Все подстрижено, кустики, настоящий парковый ландшафт. Почему, кстати, люди всегда так любили подстригать траву и кустики? А всегда на планете животных было столько, чтобы скосить всю траву. Если не скосили — значит, происходит какая-то беда! Может, тут заразно? В общем, спасаться надо. Люди комфортно себя чувствуют там, где есть парковый ландшафт. Дремучая тайга нам противна, предки наши в ней никогда не жили.

Сейчас я живу там, где речка Колыма впадает в Ледовитый океан, недалеко от полюса экономической недоступности. Место очень удобное для людей и работы: море рядом, тайга, и тундра, и горы. Нет дорог, но зимой все эти речки и протоки превращаются в дороги, так что свобода передвижения великолепная. Лето у нас короткое, но жаркое: на Колыме бывает градусов двадцать пять, даже в Ледовитом океане как-то раз был двадцать один градус. Солнце же не заходит. Мы там купаемся чаще, чем вы в Москве.

— Сейчас климат — одна из крупнейших статей в мировых расходах. Затраты на климат сравнимы с расходами на вооружение, они всего в три раза меньше. На закрытие угольных электростанций, переход на ветряки и экологичные автомобили идут огромные деньги. Но в условиях торговых войн и политической напряженности я как-то не уверен, что нам удастся согласованно бороться с потеплением и заметно сократить выбросы. Более того, я не уверен, нужно ли это делать.

Дело в том, что есть угроза пострашнее, чем индустриальные выбросы. Главной опасностью, грозящей нам новыми катаклизмами, будет таяние мерзлоты.

Мерзлота — это громадный плоский ледник, который покрывает все равнины Севера, большую часть территории нашей страны. У нас на Колыме чаще всего он толщиной в несколько десятков метров. Этот ледник укрыт от жаркого летнего солнца тонким слоем почвы. Если это «одеялко» скинуть, летом мерзлота будет таять со скоростью двадцать сантиметров в день. А на Севере большинство поселков стоит на мерзлоте: здания, линии электропередачи, вся инфраструктура, пастбища — таяние несет очень большие риски.

Мерзлота тает. На моих глазах в тундре возникали озера, за каких-то двадцать лет. Повсюду проседают почвы, создавая непроходимый «лунный» ландшафт. Пока это беда северных жителей, но скоро проблемы появятся у всего мира.

— Сейчас Север — это леса и тундры. Но раньше их не было: пятнадцать тысяч лет назад почти всю территорию страны занимала мамонтовая степь, она же мамонтовая саванна. Все, что не было занято ледниками, было занято мамонтовой степью, крупнейшим регионом планеты. Это были пастбища многочисленных животных, которые вытаптывали и удобряли почву. Поэтому почвы были относительно плодородные. Современные почвы — это гумус, то, что уже никто не хочет есть. А эти почвы были холодные, почти без гумуса. Содержание органики в них может быть небольшим, два-три процента, но это была живая органика — корешки, обрывки листьев. И живые микробы.

Сейчас микробы там спят — уснули осенью, а весна не наступила. Но если почва оттаивает, они бодренько просыпаются. Голодные, всю зиму ничего не ели, а зима длилась тридцать тысяч лет. И начинают они всю эту органику дружно поедать, окисляя ее, превращая в парниковые газы — в углекислый газ или в метан, если кислорода нет. Органики настолько много, а микробы настолько голодные, что при этом выделяется тепло, создавая эффект навозной кучи, из которой тепло не выходит.

В мерзлоте спрятано огромное количество углерода. Для сравнения: ежегодные индустриальные выбросы углерода — это восемь миллиардов тонн. Во всех тропических лесах содержится 140 миллиардов тонн углерода. А в мерзлоте, занимающей, кстати, не менее четверти всей суши, — 1670 миллиардов тонн. Причем две трети этого количества — в нашей стране, треть — в Якутии. Это все не нефть или уголь, а свежая органика, просто замороженная на тысячелетия.

В Якутии лежит главный мировой запас органики, здесь самое высокое содержание органики на планете. Обычно считают, что мерзлота растает нескоро, потому что речь идет о самой холодной части Севера. Климат должен нагреться на шесть-восемь градусов, и только потом начнет таять, — так что время есть, внуки пусть разбираются. Так рассуждают политики.

Но на Севере теплеет намного быстрее, чем, например, в Подмосковье. Со времен моей молодости средняя температура там поднялась уже на три градуса. А температура почвы — на все восемь градусов, тогда как в Подмосковье — меньше, чем на градус. Почва прогревается сильнее воздуха из-за снега, покрывающего ее теплым одеялом, — за последние годы высота снега удвоилась. И мерзлота начала таять. Образовалась талая зона, в которой почва не промерзает всю зиму, — там проснулись голодные микробы, которых теперь очень трудно остановить. И это на самом севере самого холодного региона!

Температура мерзлоты была минус шесть-восемь, а сейчас на глубине десять метров всего минус полградуса. Мерзлота прогрелась, она теряет свой запас холода. И так везде, где лежит снег и где изолирующий от него слой мха тонкий или отсутствует. У нас есть станция мониторинга за атмосферой — она показывает, какие мощные выбросы углерода в атмосферу уже идут, хотя мерзлота только начала таять.

Большая часть органики находится в верхних трех метрах мерзлоты — чтобы они оттаяли, нужна всего пара лет. Мы и отреагировать не успеем: если это начнется по всей Сибири, поток углекислого газа будет больше, чем из всех заводов, труб и автомобилей вместе взятых. Удар по климату будет в пять раз сильнее, чем от всей мировой индустрии.

— Что же делать? Таяние можно замедлить или даже остановить. Как это сделать? Убрать снег. В одном кинофильме кому-то грозили отправкой в Сибирь — «снег копать». Вот и нам надо найти того, кто согласится делать эту тупую работу, и лучше бесплатно. Того, кто готов каждую зиму топтать снег.

Так вот, у меня есть большой список тех, кто хоть сегодня готов идти и топтать снег, целыми днями охлаждать мерзлоту. Это сибирские овцебыки, и лоси, и лошади. Конечно, их потребуется много. Чем их кормить? Кругом мох и чахлая растительность, такое никто не ест. Но вспомним прошлое: здесь были сочные травы, пастбища, очень много зверей.

Мы много лет занимались подсчетом ископаемых останков зверей. Во многих местах реки и озера подмывают берега на два-три метра, а все кости остаются на берегу. Идем по берегу и каждые тридцать-сорок метров находим кости мамонта. Современными методами нетрудно очень точно рассчитать среднее количество животных на равнинах севера Якутии в позднем плейстоцене. На одном квадратном километре в среднем жил один мамонт, пара волков, пять бизонов, пятнадцать северных оленей и масса других зверей, включая львов и носорогов. Общая масса животных в те времена была десять тонн на квадратный километр, а сегодня в ландшафтах Якутии — тридцать килограммов на квадратный километр, включая одомашненных оленей. То есть теперь это просто пустыня.

В выжженной африканской саванне с бедной почвой продуктивность была ниже, чем на севере Якутии в прошлом. Конечно, здесь и тогда было намного холоднее, но траве не нужно тепло, чтобы расти, лишь бы не минусовая температура. Ведь фотосинтез — это фотохимическая реакция.

Последние мамонты жили на острове Врангеля уже в историческое время. Что они там ели? Попробуй накорми такую тушу! А в советские времена туда завезли овцебыков и северных оленей — сейчас их уже тысячи, растут и растут, потому что появился навоз, и травы стало больше. Наш климат для травы великолепен. Только и нужно, чтобы звери вытоптали мох и посыпали навозом, — и возникает устойчивая экосистема. На каждую траву должен быть свой зверь. А без зверей экосистема вырождается, потому что трава выросла, а назад в почву ничего не возвращается. Сухо, холодно, трава не гниет, под этим войлоком почва вообще оттаивать перестает. Если траву не превращать в навоз, экосистема погибает. А в правильной экосистеме все, что выросло, должно быть съедено. Все должно вернуться навозом в почву и обеспечить следующий урожай.

— Мне пришла в голову идея восстановить саванную экосистему после того, как я понял, что она не зависит от климата. Как вы думаете, что лучше — моховая тундра с комарами или саванна с оленями, лошадьми и бизонами? Климат для мамонтовой саванны подходит. Правда, в тундре много озер и болот, потому что там травы нет. Ведь мох ничего не испаряет, у него даже корней нет. И лишайники особо почву не могут высушить. Поэтому почвы переувлажнены. Но хорошие травы испаряют излишки влаги за считанные недели.

Нет больше тех животных? Но потеряли-то мы не очень много — только мамонтов и носорогов. Бизоны есть, якутская лошадь, овцебыки, снежные бараны, росомахи, олени, маралы, волки… Со львами напряженка, но даже их можно заменить тиграми, они заходят в Якутию. Для крупного хищника мороз не играет никакой роли, была бы еда. А если ее будет, как раньше, десять тонн на квадратный километр?

Теоретически даже мамонта возродить возможно, если подготовить для него экосистему. Наука быстро развивается — возможно, удастся, например, осуществить проект генетиков по воссозданию мамонта из слона путем замены некоторых генов у слона на те, что были у мамонта. Нам ведь не обязательно нужны чистокровные мамонты, достаточно слону пару генов заменить — шерсть немного отрастить, жировой горб нарастить. Но охотники за сенсациями идею загубили, слишком много появилось спекуляций вокруг этого. Вон, ходит по тундре экспедиция из трех десятков японцев, ищут мамонта, который упал и заморозил яйца, чтобы добыть его сперматозоид. Они не понимают, что слон — единственное животное, у которого гениталии внутри тела, и быстро их заморозить нет никакого шанса.

Идею дискредитировали, теперь научное финансирование под мамонта не получить. В общем, конечно, с мамонтами было бы лучше, но мы и без них справимся. Даже если их удастся возродить, это будет проблема наших детей и внуков, ведь слон долго растет, у него в лучшем случае в двенадцать лет половая зрелость наступает. Но моя задача — начать, убедить, что попробовать стоит. На мой взгляд, все эти генетические эксперименты надо делать не в Кембридже и не в Корее. Россия — родина слонов! Наша земля, наши корма, и слоны должны быть наши. Тем более законодательство наше в этом плане довольно гибкое, исполняемость законов невысокая, поэтому между охраной природы, ветеринарией и прочим можно найти возможности для экспериментов. А потом — победителей не судят.

В Якутии и сейчас можно найти великолепные, уже готовые ландшафты саванны. Там не надо мох вытаптывать — трава бывает такая, что скрывает всадника, два с половиной метра высотой. А там, где начала таять мерзлота, все течет, зато появляются плодородные почвы мамонтовой степи, и как только стихают грязевые потоки, все моментально зарастает травами. Микробы есть, почва готова, семена готовы — пастбища появляются сами собой. Остается только привести скотину, чтобы эту траву кто-то превращал в удобрение и вытаптывал снег.

Восстановить северные экосистемы можно и даже несложно! И это позволит удержать в мерзлоте до тысячи гигатонн углерода. Почему же мы до сих пор этого не сделали? Потому что это технически легко, а ментально очень трудно.

— В любой экосистеме количество животных ограничивается кормовой базой. Биомасса травоядных — это всегда десять процентов от урожая трав, а биомасса хищников — один процент от веса травоядных. В богатых экосистемах между животными вырабатываются очень сложные отношения. Хищники тут скорее не охотники, а хозяева, кулаки-мироеды, которые охраняют свое стадо от наглых соседей и трясутся над своей скотиной. Говорят, человек научил собаку пасти скот. Да кто кого научил? Предки наших собак пасли скотину миллионы лет, они профессионалы в этом. Может, это они научили человека пасти скот? Впрочем, это вообще не млекопитающие придумали. Муравьям двести пятьдесят миллионов лет, и они отлично охраняют, пасут, доят стада тли. У них мозгов с гулькин хрен, но ведь и идея простая: не жадничай, бери в меру. Даже муравью понятно.

Законы жизни везде одинаковы — дикую природу можно сравнить с рынком. На нем при равенстве прочих условий победит тот, у кого выше скорость оборота капитала. Что в дикой природе является капиталом? Азот, фосфор, калий — основные элементы, нужные для жизни. Когда-то во всех экосистемах шла битва между ядами и желудками, и растения росли медленно. У елки иголки растут десять лет, а потом гниют на почве еще лет двадцать. Низкооборотистые экосистемы — древесина дает «прирост капитала» не больше двух процентов в год. И чтобы сохранить капитал, все были горькие, ядовитые, колючие, высокие. Стрихнин, кофеин, аспирин, кодеин — все эти вещества были созданы растениями для того, чтобы не быть съеденными.

Но двенадцать-двадцать миллионов лет случилась грандиозная революция, о которой до сих пор не рассказывают в школах. Появились сладкие быстрорастущие травы. Они не тратят никаких сил на глупости типа колючек и ядов. И очень быстро растут. Поэтому они не боятся выпаса — хорошие травы можно косить до девяти раз за лето, а трава все растет и все успевает. Представляете, какая скорость биокруговорота — не годы, а недели! За две недели листья вырастают, потом травоядные их съедают и за одну ночь выбрасывают удобрениями назад. И появились экосистемы, которые одинаково выглядели и в Африке, и на Севере. Неважно, кто там работал на должности быка — антилопа гну или тур, лишь бы густую биомассу скашивал. Где-то был слон, а где-то мамонт, где-то был страус, а где-то его замещал журавль. Виды разные, а набор экологических профессий одинаковый. Эти новые экосистемы захватили весь мир. Еще пятнадцать тысяч лет назад площадь лесов на планете была в десять раз меньше, чем сейчас, а болот практически не было — везде были саванны. Наши предки появились не в лесах, не в тундрах, не в горах, а именно в этих саванных экосистемах.

— В фильмах часто бедные охотники каменного века ищут, кого бы поймать и съесть. Не надо было ничего искать. Проблемой было, как сохранить задницу… Человек ведь может убежать разве что от ежика. Волчья семья, в которой сразу рождается по десять волчат, может себе позволить риски в сто раз больше, чем человек. И если вдруг охотник начнет постоянно рисковать, через несколько лет он погибнет, и его детей некому будет кормить. Поэтому не было никакого героизма. А что тогда человек ел?

Знаете, какой самый сладкий фрукт на планете? Это лук, если его поджарить на огне, — он на двадцать процентов будет состоять из сахара. Я видел луга, заросшие луком, стеной лук стоит. Ни коровы, ни лошади на дух его не переносят, а кто-то ведь должен расчищать от него пастбища — это входило в обязанности людей. А еще можно кости подбирать, после львов и волков. Гиены и росомахи кости вскрывают, но их надо целый день грызть. А человек камнем такую кость с одного удара раскалывает без проблем. Кость мамонта — это как консервная банка с самым калорийным жиром. Ее никто не отнимет — можно спокойно, без суеты и риска, разогреть на костре с лучком и хреном. Наши предки были не гордыми львами и орлами, а падальщиками и чистильщиками, зато полезными.

Бесконечные тысячи лет человек прозябал в этой роли, даже когда объем мозга был уже не меньше, чем сегодня. Но в конце концов научились и на мамонтов руку поднимать. А тут еще и климат потеплел. Поперли на север, а там скотина вообще непуганая, пищи сколько угодно, и у человека не сформировалось чувство бережливого хозяина, как у других хищников. Стали закалывать самых красивых и жирных, съедать только самые лакомые куски. И крупные животные вид за видом стали исчезать, пока не истребили их всех. Повсюду: в Южной Америке из крупных животных остались только лама и тапир, в Австралии — только кенгуру и крокодил.

— После того как человек подорвал численность животных, пастбища исчезли, на Севере все заросло мхом, южнее — лесами. Потом человек начал делать свою высокооборотистую пастбищную систему, огнем и топором расчищая леса. Главным врагом человека была активная природа. Пока крестьяне пахали, аристократы с утра до вечера гоняли оленей, кабанов, волков, медведей. Это была долгая война на истребление. Тысячи лет человек воевал за землю с дикими пастбищными экосистемами. И не всегда побеждал. Миллионы людей погибали от голода, потеряв урожай. Аксаков писал: «Горе тому, на чье поле повадились гуси». Тургенев целыми днями гонял зайцев. Пржевальский вез два килограмма продуктов и четыреста килограммов свинца — и стрелял в каждую птицу и каждого зверя, каких только видел. А в Америке пятьдесят миллионов бизонов положили за считанные годы.

И вот на большей части территории Земли человек победил окончательно. Теперь все уже готовы охранять. Ну и чего мы добились? Наша искусственная экосистема сейчас кормит примерно миллиард тонн мяса — всех людей, кур, коров, поросей… С колоссальными затратами минеральных ресурсов. А в прошлом только за счет энергии Солнца дикая природа кормила в полтора раза больше.

А ведь отобрали у природы всё. В большинстве стран любое место, где растет трава, — это законодательно земли сельхозназначения. А заповедники сделаны там, где точно не растет трава. Вот, дорогая природа, на, возьми, — не жалко.

Теперь наша цивилизация на ладан дышит. Ведь основа современной цивилизации — это доступная нефть. А она заканчивается, дотянуться до нефти становится все дороже и труднее. Нефть еще можно чем-то заменить, а чем заменить калий и фосфор, запасы которых истощаются? А ведь мест, где земля может гарантировано давать урожай без удобрений, — всего один процент суши.

Мы все лучшие экосистемы уничтожили, а сохранили лес и тундру. Я терпеть не могу эти комариные системы, заросшие лесом. Говорят, лес — наше богатство, но жить надо не с богатства, а с капитала. И прожить сытно можно только с высокооборотистого капитала. В природе он есть только в саванных экосистемах. А современные леса — это кладбище мамонтовой степи, заросшее сорняками, крупноразмерным бурьяном: березой и сосной. Кстати, леса Европы несколько раз менялись. Когда было модно выращивать свиней и в лесах паслись свиньи, леса превратились в дубовые парки. А те леса, о которых мы заботимся сегодня, — это недоразумение. В еловом или лиственничном лесу никакого биоразнообразия нет, под этими деревьями ничего толком не растет, даже из грибов одни свинушки — биологическая пустыня. Ни денег, ни удовольствия, только клещей собирать и пожары тушить. Эту природу нам не Бог дал, это наши нерадивые пращуры все угробили.