- Публикатор: Сабина Адлейба (sabinaz)
- Текст: Сабина Адлейба
В памяти абхазского народа остались судьбы репрессированных крестьян, писателей, поэтов, ученых, педагогов, врачей, политических и общественных деятелей. Здесь вы увидите судьбы тысяч людей через вде конкретные человеческие истории – и их выбор не случаен. Нана Семирджиева скоро потеряет память: это может быть последним записанным свидетельством о тех событиях, которые она пережила. А воспоминания Адиле Аббас-Оглы существуют только в печати – 14 января, на сотом году жизни, эта мужественная женщина скончалась.
Судьба Наны
Я встречаю героиню на небольшой уютной кухне. Она сначала слегка дергается в ответ на мое приветствие, озаряется непониманием и растерянностью, но женщина рядом быстро приходит на помощь:
– Мама, это Сабина. Интервью, я тебе говорила.
Эти слова действуют успокоительно.
– Мама, это Сабина. Интервью, я тебе говорила.
Эти слова действуют успокоительно.
Нана с дочерью Саидой
Мою героиню зовут Нана, и с шести лет её жизнь напоминала фильм драматического жанра: сначала в 1937 году расстреляли любимого дядю, потом – отца, за матерью пришли чуть позднее и тоже забрали, вернули только через 9 лет. В шесть лет она сменила и фамилию – с отцовской на материнскую – но это не слишком помогло ей скрыться от последствий статуса «дочери врага народа».
Сейчас Нана не только с трудом касается болезненных воспоминаний, они в ее памяти расплываются: героине недавно диагностировали начальные признаки деменции. Однако её внешний вид с болезнью и внушительным возрастом остро контрастирует: Нана вовсе не изможденная жизнью старуха, а красивая пожилая женщина – у нее модное каре и даже легкий макияж. Уже потом, после интервью угощая меня абхазской «абыста» (аналогичная мамалыге кукурузная лепешка), старшая дочь Наны Саида с восторгом замечает, что у матери практически нет морщин. И хотя этот факт можно легко списать на гены, становится очевидно, как мало героиня претендует на образ жертвы.
Я предлагаю ей начать с простого вопроса: «Как звали вашу мать и что с ней случилось?».
-
Маму мою звали Маргарита Алексеевна, Мегги по-нашему. В 1937 году ее репрессировали.
- — Сколько лет вам тогда было?
- — Мне было 6 лет. Я 1931 года рождения.
- — А за что её репрессировали?
- — Жена врага народа.
Мне хочется узнать, как именно это произошло, получить рассказ во всех подробностях, но пока Нана только игнорирует более сложные вопросы.
-
— Хорошо, почему ваш отец назывался врагом народа?
-
— Ну, он же, – героиня испуганно переводит взгляд на дочь, обратно на меня, продолжает после длинной паузы, – там же была советизация Абхазии, советская власть… Да-да, а он очень участвовал, а потом на чёрной речке…
В конце оборванной фразы я четко слышу слово «расстреляли», хоть оно не произнесено. Это видно по тому, как она внезапно начинает лихорадочно перебирать пальцами складки на юбке, ни на секунду больше не поднимая с толстой материи взгляд, словно всерьез занята этим.
-
— Вернемся к вашей матери. Ее забрали прямо из дома?
-
— Да, но я тогда маленькая была. Среди ночи они пришли, совсем поздно, а она в ночнушке к ним вышла сразу. Из НКВД они пришли или откуда там. И в этой ночнушке и увезли. Это я помню. Хотя я была маленькая, 6 лет. Маму забрали, а меня забрали бабушка с дедушкой. Было холодно, а мама в ночнушке. И всё. И я маму видела в последний раз тогда, а потом через 9 лет. Она 9 лет провела там, в ГУЛАГе, Архипелаг–ГУЛАГ, в Казахстане. И я вот у бабушки осталась.
- — А она рассказывала про своё пребывание в ГУЛАГе? Писала письма?
- — Относились к ней там очень плохо. Она и грузчиком была, и ассенизатором, и чем захочешь. Они чистили туалеты, выдвигали вот эти помойные ямы, мыли туалеты. В одной камере, как мама говорит (мать героини умерла более 20 лет назад – прим.), по тридцать человек их сидело. Одно ведро было, оно леденело, и ждали, чтобы просто по-женски подмыться. Это вода, вода была проблемой даже. И они, говорит, как сельди в бочке были в этой камере. Мама сидела с мамой Майи Плисецкой, с Верой Джергения (жена военкома Абхазии Михаила Джергения – прим.), Зиной Лакоба (троюродная племянница Нестора Лакоба – прим.), это наши почетные люди были. Кто еще там с ними сидел? Да многие сидели в те года, все известные были там. Ответственные работники и их жены. Но мама моя такая, она очень с характером таким положительным, и она никогда не любила жаловаться, причитать. Там с ней еще сидела Иры Думава бабушка, наша соседка.
Михаил Плисецкий и Рахиль Мессерер с дочерью Майей
История детства известной советской и российской балерины Майи Плисейкой очень схожа с судьбой героини: её мать Рахиль Мессерер действительно была арестована в 1938 году как жена «врага народа», а отца Михаила Плисецкого, бывшего генерального консула СССР, расстреляли по обвинению в измене (реабилитировали во время хрущёвской оттепели). Вместе с грудным ребенком Азарием мать Плисецкой выслали в Казахстан в Акмолинский лагерь жён изменников Родины, а саму Майю удочерила тётя по материнской линии, чтобы девочку не отдали в детский дом.
-
— А еще в то же время была репрессирована жена Нестора Лакоба Сария, ваша мама что-нибудь о ней рассказывала?
-
— Да-да, нагружали её, издевались. Больше, чем над мамой. Её же там почти сразу «это», – Нана снова обрывает фразу, не договаривая, что Сария Лакоба погибла от пыток в камере.
Историческая справка
Нестор Апполонович Лакоба – государственный деятель советской Абхазии, 1-й Председатель ЦИК Абхазской АССР с 17 апреля 1930 года по 28 декабря 1936 года, когда был убит при невыясненных обстоятельствах. Лакоба был известен политикой «мягкой коллективизации»: не имея возможности полностью отказаться от государственного курса, он тем не менее затягивал как процесс раскулачивания, так и коллективизации. Как утверждают современники, в том числе Адиле Аббас-Оглы, Нестор считал, что резкая политика большевиков непригодна для Абхазии, где распространена особая клановая система.
После смерти Лакоба был объявлен «врагом народа». Согласно обвинению, в 1929 г. Нестор помог Льву Троцкому, который был гостем семьи Лакоба в Абхазии в 1924 и 1925 годах, бежать из Сухума в Турцию. В связи с этим его младший брат Михаил (на тот момент заместитель наркома внутренних дел Абхазии) был расстрелян, затем были репрессированы жена и сын Нестора Лакоба – Сария и Рауф, оба погибли. Остальные члены семьи были репрессированы и пережили лагеря, в том числе жена старшего брата Сарии Адиле Аббас–Оглы. После смерти Лакоба политика советских властей в отношении Абхазии была ужесточена.
...А мама говорит, мол, на меня напал истерический смех. Ну формы ж головы разные. И когда налысо побрили, у кого как тыква голова, а у кого – вот такая голова.
-
Взамен она продолжает рассказ:
— В общем, мама моя, когда приехала, считали, что героически это перенесла. Она и с характером была твердым. А отец мой был основателем комсомола в Абхазии. У меня где-то были тут, — Нана пытается достать, как она объясняет, письма и фотографии, отправляет за ними дочь, но спустя минут десять поиски заканчиваются фразой:
-
— Нет, всё, кажется, осталось в Сухуме. Извините.
-
— Не извиняйтесь, продолжайте.
-
— А еще они одну буханку делили на всю камеру. В Акмоле – это же там самый страшный город был, это Казахстан. Акмолинск (в настоящий момент – столица Казахстана Нур-Султан – прим.), знаешь такой? Да сейчас его, по-моему, и нет. Ну, что еще. Еще мама потом рассказывала, только это очень жестоко. Их ведь в начале всех держали в Сухуме. И женщин, когда всех собрали, первое, что стали делать, всех налысо побрили. Ну чтобы вшей не было, наверно. А мама говорит, мол, на меня напал истерический смех. Ну формы ж головы разные. И когда нас налысо побрили, у кого как тыква голова, а у кого, – она вытягивает руки в стороны, получается очень сплюснутый овал, – вот такая голова.
...Люди думали: «Ага, раз посадили, значит что-то такое там за ними». Люди ведь так вообще ко всему.
-
— Это она после возвращения говорила, а до того вы как-то общались? Или все 9 лет просто не было её в вашей жизни?
-
— Нет-нет, так пытались общаться, бороться пытались. Мы писали, отправляли обращения. А они (заключенные – прим.) письма присылали, как они там находятся, как с ними обращаются. Но, конечно, эти письма все цензуру проходили, обязательно по всем была проверка. Больше половины о том, что там (в тюрьмах – прим.) происходило, мы не знали.
- — Когда вы говорите «мы», кого вы ещё имеете в виду? Бабушка, дедушка, другие родственники?
- — Бабушка, дедушка только. Больше никого с нами не было, не общались они с нами. Ты понимаешь, а не все ведь разбирались. Люди думали: «Ага, раз посадили, значит что-то такое там за ними». Люди ведь так вообще ко всему. А у нас семья была такая, уважаемая, невестка у нас была тоже знаменитая актриса в Абхазии. А потом люди отворачивались, переставали общаться. Когда папу арестовали, все близкие друзья отвернулись. Но они боялись просто все. Потому что к ним тоже придут. Они ведь враги народа, припишут что-нибудь и всё.
- — Тех, кто с членом вашей семьей общался, тоже могли осудить?
- — Да. Такое время было. Всё могли сделать, сфабриковать дело. А объяснений никаких не бывало, так надо было – и всё. Они и не могли никаких объяснений дать.
- — И ваша мама, получается, ни в чём лично не обвинялась? Все 9 лет заключения – за замужество?
- — Да, супруга врага народа. А потом, конечно, уже даже на руках носили. Когда вернулась она, да, очень. Власти, но не сразу. И бабушка с дедушкой, конечно, на руках носили.
...Толя и Язо говорили: «Ты жена врага народа». За год до её смерти младший брат позвонил и извинился, мама его простила.
-
Нана внезапно перебивает себя, вспоминает: «Меня, чтобы в детский дом не отдали, как дочку врага народа, бабушка с дедушкой удочерили. Моя фамилия по отцу Семирджиева, я гречанка, но бабушка с дедушкой меня удочерили, я стала Качарава, стала как бы дочкой своего деда. И вот я осталась на дедушкиной фамилии на всю жизнь».
- — А почему мама обратно не удочерила вас, когда вернулась домой?
- — Хотела, но бабушка с дедушкой не согласились. Сказали, мол, оставь её на фамилии Качарава, так ей лучше будет. Как родная сестра моей матери, получается. А у мамы даже было, что родные братья с ней не общались. Жена врага народа же была. Толя и Язо говорили: «Ты жена врага народа». За год до смерти младший брат позвонил и извинился, она его простила. Столько лет она не разговаривала с ними! Только младший брат вот позвонил, потом пришел и помирился. И хотя она говорила, что ему никогда не простит, простила. Они боялись все, конечно. И внушали им, что она неприкасаемая как будто.
И такое было, что я кричала: «Ты не моя мама». Все-таки где-то во мне было такое, знаешь, я думала, что что-то сделала мама плохое, раз ее посадили.
-
— А когда мама приехала домой, как вы встретились?
-
— А когда мама приехала, мне 15 лет было. И я ведь тоже отвыкла от нее. И такое было, что я кричала (Нана сильно смущается в этот момент и отводит взгляд): «Ты не моя мама». Все-таки где-то во мне было такое, знаешь, я думала, что что-то сделала мама плохое, раз ее посадили. Что в чем-то она виновата была. Детям внушали такое. Но, с другой стороны, мама, конечно, моя, не потому что моя мама говорю, она была очень порядочным человеком, – последнюю фразу Нана несколько раз повторяет снова, вплетает ее между строчек в повествование, как будто извинение, – Но мамой я бабушку называла, конечно. А маму в начале вообще никак не называла. Она очень переживала из-за этого. Отношения у нас сначала были холодные.
- — А что значит «детям внушали»? В школе говорили такое, например, учителя?— Нет, в школах прямо не говорили. Но это конечно большая беда была. Город маленький у нас – Сухум, все всё узнают.
Нана делает движение вперёд, как будто собирается задать теперь мне вопрос, но потом передумывает, произносит вслух только: – Бедная наша семья, как много пережила, – и то, видимо, для себя, в своих мыслях.
...А потом сказали, что он был вредитель для общества. И всё!
-
— А расскажите еще, что произошло с вашим отцом?
-
— С отцом? Константин. Ну, он же не вернулся.
- — Его убили?— Его расстреляли на «Черной речке». В Гудауте (один из трех крупных городов в Абхазии – прим.) речка, там и расстреливали. Ну, наверно за то, что он был основателем Комсомола, вот это всё. Нет, еще знаешь как, у него брат был врач, он первый сказал, что Нестора Лакоба отравили. Доктор Семирджиев он был, и их обоих сразу почти расстреляли тогда, друг за другом. А потом уже и маму забрали.
- — А сколько ваших знакомых расстреляли, посадили?
- — Очень много. Не только наших знакомых, там больше тысячи человек. Просто я помню, что их (врагов народа – прим.) семьи тоже страдали. Даже если не сажали, обвиняли их, что действительно они враги, они плохие, вся семья, все члены семьи этой.
- — А дом, имущество какое-либо не забирали у вас?
- — Нет. Ну, я в своем доме осталась, с бабушкой и дедушкой.
Она отвечает без интереса и тут же переключается снова: – А моего папу очень ценили и в Комсомоле, и в городе. А потом сказали, что он был вредитель для общества. И всё, – вздыхает, улыбается, с цоканьем произносит длинное «да-а». – А мама у меня была очень характерная, волевая, неглупая. Но мне стыдно ее хвалить, конечно.
-
— А в каком возрасте она попала в тюрьму?
-
— В 18 лет она вышла замуж, потом в 19 родила меня. А мне было 6 лет. Значит, 24 года ей было, а вышла она оттуда через 9 с половиной лет, в 1947 году. Знаешь, она говорила, что зимы там страшные были, жуть, как холодно. Мне-то всегда казалось, что в Казахстане тепло. Но нет, говорит, летом жара страшная была, а зимой так. И я спрашивала потом: «А как вы в туалет ходили?». «Как в туалет ходили, что было под рукой, тем и подтирались». Там бараки были одноэтажные на улице, такие, как немцы в которых держали евреев наверно, и вот им то очень холодно, то очень жарко там было.
...Они после того, как расстреливали, чтобы ни костей, ничего не оставалось, они еще в извести растворяли. Чтобы не было кладбища, никаких останков.
-
— И это еще был и более мягкие условия наверно, раз там только женщины сидели?
-
— Не знаю. Мама говорила, что там даже насиловали женщин надсмотрщики, так что не знаю. Но она говорила, что себя так поставила, что при ней ни один надсмотрщик даже не матерился. Она там старшая, ну, как смотрящая была по камере. Не знаю, как у нее так вышло. Но она помогала людям, их подкармливала. Потом уже теть Вера рассказывала, соседка наша, как мама воровала буханки хлеба, проносила и вот так подкармливала тех, с кем сидела. А ты что думаешь, они питались нормально? Да вообще не питались! И как они вообще выживали? А она по сей день, когда Сталин, Берия говорили – она прямо с лютой ненавистью смотрела, уничтожала всех, кто хоть один плюс в адрес их говорил. Вы, говорит, мне что будете рассказывать, я пострадала. Это как, знаешь, тряпка на быка красная была для нее.
По приказу № 000486 НКВД было арестовано 18 тыс. жен "изменников родины", из них 8 тыс. были высланы в Акмолинский лагерь.
-
— А расскажите еще, вот ваш дядя, с него же всё началось. Как он попал в списки на расстрел?
-
— Там была группа людей, которая уже была в курсе всего, что Нестора отравили. Но не говорили. И когда дядю привели как врача, он всё сразу сказал: «Нестор был отравлен». И всё, на второй день или на третий за ним пришли. Ну, а папу моего позже него расстреляли. Там знаешь как, они после того, как расстреливали, чтобы ни костей, ничего не оставалось, они еще в извести растворяли. Чтобы не было кладбища, никаких останков.
- — И ничего не отдавали родственникам, даже вещи?
- — Нет, у нас ничего не отдавали. Да что родственникам дадут! Я же еще на процессе была потом в МВД, разбирали это дело. Уже студенткой была, не помню, в каком году. А еще мама говорила, что дедушку тоже просили на кого-то сказать. Он никого не сдал.
- — А почему бабушку с дедушкой не забрали?
- — Ну родителей старых не забирали, ребенка.
- — Когда маму оправдали? Когда она вернулась в 47-ом, уже была оправдана?
- — Нет, еще нет, еще долго ждала. Она вообще вернулась без образования, ничего у нее не было, но взяла и на бухгалтерские курсы пошла. И работала в поликлинике бухгалтером. Но еще пока не была оправдана, а потом в каком-то году их всех разом как раз в МВД собирали. И я на процессе была.
- — А какое-то возмещение было, компенсация, когда уже оправдали?
- — Ну, давали бумагу, что была ошибка. Но никакой компенсации, конечно. Она вышла, у них даже паспорта не было, с какими-то справками они вышли оттуда. Все такие побитые…Все! Ай, кто еще сидел, сейчас вспомню. Юры Лакоба мама, теть Зина, теть Верочка, Алясика бабушка, Майи Плисецкой мама, – Нана начинает бесконечно перечислять имена, очевидно важные для неё, – А, и еще Игоря моего Ладария мама! Да-а, вообще всех очень много, – она улыбается и переводит на меня взгляд:
— Ну, ты, конечно, уже не сможешь всего этого понять…
Впоследствии, уже после нашего первого разговора, Нана несколько раз заставляла свою старшую дочь Саиду звонить мне (набирать сама она, вероятно, не могла), забирала трубку и рассказывала, что вспомнила. Даже если это были совсем мелкие и незначительные факты, вроде точного места, куда отвезли ее маму после задержания, или того, что маму вывели из дома в одной только ночной рубашке. Я поняла, что для нее важно было передать историю максимально достоверно и точно, и она переживала, когда старость, время и начальная стадия заболевания не позволяли ей сделать это. Иногда я хотела снять вопрос, когда замечала, что у нее совсем не выходит подобрать слова или воспоминания для ответа, но она либо не давала мне это сделать, и тогда мы «застревали» на нем на некоторое время, либо через вопрос снова возвращалась к нему – но всё же эти попытки оставались безуспешными.
Из воспоминаний Адиле Аббас-Оглы
Фото: из книги Адиле Аббас-Оглы "Не могу забыть". Адиле - слева, снизу
Адиле, дочь абхазского предпринимателя иранского происхождения, столкнулась с репрессиями в более зрелом возрасте – к 1937-му ей уже исполнилось полных 16 лет – и потому в ее письменных воспоминаниях можно найти описания страшнее и детальнее. Но начинается всё спокойно: Адиле рассказывает читателю о своих предках, бережно передает семейные байки и легенды и тщательно описывает родительский дом. Такое вхождение в род Аббас–Оглы (а позднее это коснется семьи ее мужа) заставляет аудиторию сопереживать им сильнее после, когда и этот дом, и эти люди окажутся под давлением советской власти.
«К началу 30-х годов отношение к иностранным подданным в СССР резко изменилось в худшую сторону. С каждым днем становилось все тревожнее. Дядя Миразиз оценил обстановку и решил вернуться на родину, в Иран. Добился права на выезд, распродал оставшееся добро и в 1932 году с женой и сыновьями покинул Абхазию. Хорошо помню тяжелое, полное слез расставание в порту, где мы все провожали тетю и ее семью. Мы потеряли связь с ними, зато они смогли избежать той участи, которая вскоре постигла нас всех», – так Адиле описывает первый эпизод вынужденного расставания в своей жизни. Начиная с этой точки, количество ограничений будет только расти с течением времени.
Фото: Музей Нестора Лакоба
В 1933 году весь первый этаж дома Аббас-оглы перейдет в распоряжение Сухумского горсовета, а семья переселится в одну из комнат. Остальные же помещения, как и магазин, пекарня, отойдут государству.
Помню, как первой шумно вселилась к нам ударница-коммунистка Аня, работавшая на консервной фабрике. Она захватила лучшую комнату и часть галереи. Следом за ней появились и другие...
Вторжение «чужих» в родной дом героиня, как и члены ее семьи, переживает нелегко. Однако пока она, по своим же ощущением, слишком молода и оптимистична, чтобы воспринимать утрату имущества полноценно. Адиле описывает это время как «более–менее спокойное» и утверждает, что к стеснениям быстро привыкла. И все же это не совсем честное заявление – уже на следующих страницах героиня признается, что потеря финансового достатка не прошла для нее бесследно, даже несмотря на юный возраст:
Обстановка в школе тоже изменилась. Нас, детей «буржуев», в комсомол не принимали. С этого времени наши друзья стали вести себя заносчиво и сторониться нас...
Как и другие дети в семье (в то время абхазские семьи часто жили все вместе в одном доме и потому были близки – двоюродные, а иногда и троюродные братья и сестры), Адиле бросает все платные занятия в школе из–за отсутствия средств. Ценные вещи, которые чудом удается сохранить, быстро распродают ради пропитания. Но Аббас–оглы лишаются не только дома и финансов: теперь у них фактически нет и права голоса, и даже возможности работать – дядя и отец Адиле быстро оказываются на улице. Впоследствии их принимают обратно, но на должности пониже, с меньшим окладом. И всё же этот период называют самой мягкой стадией коллективизацией: главой Абхазии пока остается Нестор Лакоба, а он – сторонник компромиссных, постепенных мер. Героиня и сама в этом скоро убеждается, когда младший брат супруги Лакоба Эмды Джих–Оглы женится на ней и вводит в семью.
Сария и Нестор Лакоба, 1930-е годы
Фото: Евгений Шиллинг / Музей Нестора Лакоба
Фото: Евгений Шиллинг / Музей Нестора Лакоба
Вместо аскетичной жизни бывшей «буржуйки» Адиле становится обеспеченной замужней женщиной, хотя ей еще не исполнилось и шестнадцати лет. Здесь же в рассказе Адиле впервые встречается отец Наны – Константин Семирджиев. Автор мемуаров рассказывает об этой встрече в хронике счастливых семейных будней:
Вдруг я услышала громкий смех из бильярдной, направилась туда и увидела такую картину. Вокруг огромного стола стояли Константин Инал-Ипа, Владимир Ампар, Михаил Чалмаз, Михаил Лакоба, Константин Семерджиев и другие. Нестор в это время на четвереньках проползал под столом, все громко смеялись. Оказываться, у них был установлен такой порядок: кто проиграет, должен проползти под столом туда и обратно...
Упоминание в этом коротком списке присутствующих в доме Лакоба (а это не единственная подобная сцена в мемуарах) ясно отражает причастность Семерджиева к кругу «приближенных» и дополняет ответ Наны на вопрос об аресте отца. Очевидно, Константин пострадал за то, что был близким другом Нестора, которого уже через год после этой веселой сцены объявят посмертно врагом народа.
Нестор Лакоба
Фото: музей Нестора Лакоба
Фото: музей Нестора Лакоба
Смерть Нестора – кульминационная точка в повествовании Адиле. Эмоционально это один из самых тяжелых моментов в мемуарах, хотя и не самый технически жестокий: автор в красках описывает, как Сария Лакоба встречает во дворе группу мужчин, в числе которых и Константин Семерджиев. Их глаза виновато опущены в пол, головные уборы в руках, и спустя минуту Сария впадает в истерику от осознания гибели мужа. Затем об этом узнают сын и мать Нестора, вся его семья. Труп Лакоба привозят в дом, и его вдова просит оставить ее с ним наедине на всю ночь. Втайне она приглашает близкого семье врача – заместителя наркома здравоохранения Абхазии Ивана Семерджиева (он же «доктор Семерджиев» и дядя Наны), чтобы провести независимое вскрытие и установить причину смерти.
«Семерджиев после тщательного осмотра заявил, что Нестор отравлен цианистым калием (через несколько дней Семерджиев исчез, домой он больше не вернулся)», – рассказывает Адиле, и скрытая в скобках фраза красноречиво намекает на страшную судьбу врача.
Фото: музей Нестора Лакоба
Попытки Сарии скрыть этот эпизод, запретить говорить о нем кому–либо, кроме близкого круга, ни к чему не приводят – информация доходит до нового руководства Абхазии, которое объявляет Семерджиева врагом народа и приговаривает к расстрелу. Однако дата этого расстрела в другом источнике, очерках Станислава Лакоба «О политической истории Абхазии» представлена иначе – июнь 1937 года, что на полгода позже смерти Нестора.
Роковые 30-е
Семью Лакоба вместе с невесткой Адиле после гибели главы республики подстерегает практически истребление, но вовсе не сразу. Сначала Сарии и Рауфу назначают большую пенсию и аккуратно игнорируют их письма к Сталину и Берии, так что супруга и сын Нестора оказываются внутри информационного пузыря. Сария не теряет надежды, что Иосиф Виссарионович поможет и ей, и Абхазии, стоит только до него добраться. Едет в Москву, но встречает лишь начальника НКВД, который быстро и довольно грубо выслушивает ее жалобы и отправляет обратно, в Сухум. Сария поражена, но рано – дальше ее ждут куда большие потрясения. За несколько последующих месяцев четверо братьев вдовы Лакоба оказываются арестованными советской властью. В их числе и Эмды, муж Адиле. Первым арестовали Меджита, среднего брата Эмды. В момент ареста мужчина находился в гостях у четы Джих-оглы. Адиле рассказывает, как на ее глазах его вызвали, попросили «буквально на несколько минут зайти в НКВД, что-то уточнить», после чего Меджит уже не вернулся.
С этого момента начались повальные аресты наших близких, знакомых, друзей. В начале лета под Москвой был арестован старший брат мужа - Лютфи. Нас стали сторониться, как прокаженных...
Она выдергивает из памяти эпизод за эпизодом, в которых задерживали знакомых, соседей, членов семьи. В начале 1938 года в один день арестовывают отца и дядю Адиле, уцелевшее до тех пор имущество конфискуют. За несколько месяцев до того его сокращают в должности до простого кладовщика, а затем и вовсе увольняют. «Отец понял, что это конец», – пишет Адиле. С того дня она больше его не увидит – Шахбас Аббас-Оглы вместе с братом погибнет в лагерях.
А так Адиле описывает общее настроение в Абхазии конца 30-х годов ХХ века: «Ужас обуял всех. Даже при встрече с хорошими знакомыми мы боялись заводить разговор о Несторе. Люди вообще стали смотреть друг на друга со страхом, ходили как под гипнозом, хмурые, подавленные».
На этом фоне исключение героини из Сухумского государственного педагогического института имени AM. Горького не вызывает удивления. Напротив, ошеломительно, что уже в пик репрессий Адиле удалось поступить в вуз. Однако прошел всего месяц, и «стали исключать студентов с разных курсов из семей репрессированных, чтобы они «не разлагали молодежь». Директор института лично объявил девушке, что у нее нет права учиться – речь идет о праве вообще, а не конкретно в этом заведении.
Адиле рассказывает и о том, как передавала продукты мужу в тюрьме в поселке Дранды. Для этого приходилось приезжать в поселок вечером и пережидать где-нибудь до утра, чтобы успеть с рассветом занять очередь у тюремных ворот. Очереди были настолько огромные, что иногда люди стояли в них весь день и так не успевали отдать передачу до закрытия. Принимали тоже не у всех, часто разворачивали из-за каких-нибудь мелочей, оскорбляли.
Адиле рассказывает и о том, как передавала продукты мужу в тюрьме в поселке Дранды. Для этого приходилось приезжать в поселок вечером и пережидать где-нибудь до утра, чтобы успеть с рассветом занять очередь у тюремных ворот. Очереди были настолько огромные, что иногда люди стояли в них весь день и так не успевали отдать передачу до закрытия. Принимали тоже не у всех, часто разворачивали из-за каких-нибудь мелочей, оскорбляли.
Страшнее всего было царившее в очереди, состоявшей из сотен людей, безмолвие. Боялись даже шепотом переговариваться друг с другом: а вдруг рядом шпион, который сообщит куда следует о наших разговорах, и передачу не примут... Эту зловещую тишину только нарушали маленькие дети, которые теребили матерей, потому что хотели есть, пить, спать...
Фото: Музей Нестора Лакоба
После вынесения приговора на расстрел каждому из осужденных позволили встретиться с женами. Рассказывая об этих тяжелых последних встречах, Адиле внезапно жестко отмечает, что скоро и сами женщины будут арестованы вместе с детьми. Большинство из них будут расстреляны, немногие смогут вернуться к семьям после тюремного заключения.
Затем началась облава, стали выявлять тех, кто следил по радио за ходом процесса. Некоторые от страха наговаривали на своих знакомых. Детей выгоняли из школы. Началась настоящая травля людей. Ежедневно кого-то арестовывали, кого-то выгоняли из квартиры. Оставшиеся на воле с собранными вещами ждали, когда за ними придут. Любой стук в дверь отдавался громом в ушах.
Женщина особенно отмечает, как ее двоюродною сестру на тот момент тринадцати лет вызывали в НКВД для допросов и расспрашивали, с кем она дружит, общается. Девочке пришлось соврать, чтобы не подставлять одноклассниц, будто она вовсе одинока. Адиле уверена: за ними и их родителями обязательно бы пришли тоже.
В этом месте рассказа количество эпизодов, рассказывающих о задержаниях и пытках, становится уже огромным. Но некоторые кажутся особенно жестокими. Так, зять соседки Адиле был арестован в конце 1937 года. Два года его пытали, а после сожгли в известковой яме, куда пачками скидывали заключенных тюрьмы в селе Дранды. Адиле рассказывает, как жители Дранд вспоминали ужасающие крики обреченных.
В этом месте рассказа количество эпизодов, рассказывающих о задержаниях и пытках, становится уже огромным. Но некоторые кажутся особенно жестокими. Так, зять соседки Адиле был арестован в конце 1937 года. Два года его пытали, а после сожгли в известковой яме, куда пачками скидывали заключенных тюрьмы в селе Дранды. Адиле рассказывает, как жители Дранд вспоминали ужасающие крики обреченных.
Фото из книги "Не могу забыть"
Спустя совсем немного времени Адиле перестанет быть просто свидетельницей этих событий. Юная девушка будет репрессирована и отправлена в пожизненную ссылку в 1941 году, в которой проведет 16 лет своей жизни. Ее признают невиновной только в 1956 году по решению Верховного суда Абхазской АССР. Через столько лет после несправедливого отчисления Адиле вернется в Сухумский госпединститут имени Горького в качестве студентки.
Заключение
«Хочу ли я забыть то, что со мной случилось? Мое прошлое всегда мне мешало. Я не могла работать, где хочу и как хочу. Имея большое желание достичь чего-то, реализовать себя, я не могла его осуществить — гордость и нежелание унижаться не давали мне сделать это. Мое прошлое мешало и моим детям. Ежедневно, ежечасно нам приходилось отстаивать свое право на простое человеческое счастье. Но в самые трудные и, казалось бы, безнадежные дни своей жизни я не позволяла себе отчаиваться, каждый новый удар судьбы делал меня тверже. У каждого человека своя жизнь, порой очень тяжелая, трагическая. Может быть, лучше ее забыть? Нет, собственную жизнь забыть нельзя»
— Адиле Аббас-Оглы
Комментарии:
Вы должны Войти или Зарегистрироваться чтобы оставлять комментарии...