Наверх
Репортажи

Битвы за историю. Или лучше мир?

Как Боровск в Калужской области стал центром войн за историю
13.07.2020
Одно из обновлений в Конституции коснулось ч. 3 ст. 67.1 — в ней говорится, что «Российская Федерация обеспечивает защиту исторической правды». Но если бы правда была очевидна и не вызывала споров в обществе, разве надо было бы ее защищать силами государства? Художник и правозащитник Владимир Овчинников 12 лет бился за установку памятника жертвам политических репрессий, чем прославил и себя, и современный Боровск, но результатом недоволен и называет памятник «валуном забвения». Владимир критикует власть, ругает народ, а молодое поколение вообще не понимает, о чем речь. Так кому нужна она, эта историческая правда
Мемориал «Памяти павших» (или «Спящие в другой земле») (2005 г.), на тыльной стороне воинского мемориала. Сохранялся до 2008 г. Фото из личного архива Владимира Овчинникова.
Почему историческая память в оппозиции?
— Здесь на заборе я написал: «Кто назовет ваши имена — расстрелянных тайно?» Закрасили. Тогда я пишу вот это: «Назовем поименно». И тем самым заявляю, что это не полноценный памятник, на нем должны быть имена, — говорит Владимир Овчинников.

Тем временем в городе с похожим названием Бор в Нижегородской области, будто бы по злой иронии, торжественно открывают памятник Сталину.

Гуляем вокруг места «исторических правд». Здесь лежат чекисты, погибшие во время крестьянского восстания. Захоронение исчезло. Очевидно, где-то лежат и восставшие крестьяне. Но где? Почти пять сотен людей здесь умерли от голода и мороза, когда нацисты держали их в местной церкви, чтобы гнать потом в Германию. Нет следов. Здесь же повешенные немцами партизаны; в память о них установлена стела. Здесь погибшие призывники боровского военкомата — 230 фамилий, и список растет.

А еще есть репрессированные. Их 2000 человек в Боровском районе. И памятник им вряд ли поставили бы, если б не упертый Овчинников. Потребовалось 12 лет, чтобы это произошло.

— Руководство района и города отнеслось к идее скептически, — говорит Юрий Зельников, уполномоченный по правам человека Калужской области. — К жертвам политических репрессий в обществе неоднозначное отношение.

Памятник установили осенью 2017-го. Отделанный плиткой постамент, на нем здоровенный камень: говорят, привезли с Соловков. Мы спустились к нему от Вечного огня, прошли мимо артиллерийских пушек, миновали скамейки, где все заплевали семечками местные парни из тех, кто по окончании девятого класса не переехал в Москву или Обнинск. Соловецкий камень за спиной у позеленевшего Ленина: если намеренно не искать, то можно пройти мимо и не заметить.
«Историю делают люди элиты, а не большинство. Но от элиты у нас ничего не осталось»
— И теперь автор красного террора рядом с памятником жертвам политических репрессий, — говорит Овчинников. — Я недоволен! Удалось дожать губернатора, чтобы он пообещал добавить к этому памятнику фамилии репрессированных. Но публично он говорит одно, а в кулуарах другое: никаких фамилий. Так что я называю этот памятник валуном забвения.
У местных властей иной взгляд.

— Я считаю, у нас полноценный памятник репрессированным, — говорит врио главы администрации Анжелика Бодрова. — Что касается списка жертв, районный Совет ветеранов собирал мнения родственников тех, кто упоминался в списке, и люди категорически против. Они не хотят, чтобы другие знали, что их предки были репрессированными.
— И теперь автор красного террора рядом с памятником жертвам политических репрессий, — говорит Овчинников. — Я недоволен. Удалось дожать губернатора, чтобы он пообещал добавить к этому памятнику фамилии репрессированных. Но публично он говорит одно, а в кулуарах другое: никаких фамилий. Так что я называю этот памятник валуном забвения.

У местных властей иной взгляд.

— Я считаю, у нас полноценный памятник репрессированным, — говорит врио главы администрации Анжелика Бодрова. — Что касается списка жертв, районный Совет ветеранов собирал мнения родственников тех, кто упоминался в списке, и люди категорически против. Они не хотят, чтобы другие знали, что их предки были репрессированными.

— Но там же реабилитированные…
— Ну, родственники все равно не хотят. Соглашусь, что фамилии необходимо размещать. Сейчас областная прокуратура выверяет списки, которые нам передал в июне Овчинников.

Сам художник полагает, что это лишь отговорки. Дело тянется вот уже три года, а списка до сих пор нет. Новым обещаниям Овчинников не верит.

— Когда власти нужно что-то запретить, она кивает на других: «А вот Совет ветеранов против, а вот такой-то сказал, что мы не хотим». Вранье идет с самого верха! На словах одно, а на деле другое. На словах — выпустили так называемую концепцию (государственной политики по увековечению памяти жертв политических репрессий — «Репортер») — ставить памятники, выпускать книги памяти, делать экспозиции. Но ничего этого не делается. Открыто об этом не говорят, но считают, что если ты припоминаешь прошлые преступления государства против народа, значит, отрицаешь то, чего мы достигли, клевещешь на советский строй.

— Но нынешняя власть — это ведь не советский строй.
— Знаете, если раскрывать, что там было, начнешь поневоле проводить параллели между тем, что было тогда, и тем, что сейчас.
Вид на Благовещенский собор.
Можно ли не любить народ и бороться за него?
Рядом с домом Овчинникова — длинная стена. Соседка разрешила ее разрисовать, правда, через полтора месяца закрасила пару рисунков: один — про кровавый ноябрь 1918-го, второй — про жертв сталинских репрессий. Отсюда же смотрят на прохожих шесть портретов боровчан, известных в регионе и стране. И все они из XIX века. Когда художник решил продолжить портретный ряд в ХХ век, кандидатов не нашлось.

— Это вам иллюстрация к тому, как репрессии были направлены на уничтожение интеллекта. Историю делают люди элиты, а не большинство. Но от элиты у нас ничего не осталось, — говорит Владимир. Мы нарезаем овощи в салат, сидим на кухне. Овчинников бросает много соли, перца и сахара; в соседней комнате играют дети.
— А наше население, — продолжает он, — это пациенты дурдома.

— Население всей страны?
— Всей страны. Высоцкий пел: «Дорогая передача…» Он пел о том, что наша страна вообще — это несуразица. А вы у населения, у этих пациентов психбольницы, хотите выяснить, что они думают о репрессиях!

— Ну, так и вы население, и я…
— Не-не-не, не берите, не равняйте.

И тут, кажется, вскрывается проблема взаимоотношений Овчинникова не только с властями, но и с народом: трудно помочь народу, считая его диким. Впрочем, это старая проблема русской интеллигенции.
«Он рисует на объектах культурного наследия. Этого делать нельзя: фасады таких зданий должны соответствовать паспортам охранных обязательств»
Овчинников долго молчит, нарезая чеснок, потом добавляет:
— До 1917 года были определенные сословия: дворянство, церковнослужители, промышленники. Были и другие. Через 10 дней после Октябрьской революции все они лишились гражданских прав. Вот что значит население. Есть население с правом голоса, а есть без права голоса — это те, кто был подлинной элитой. Со дна подняли муть, в которой теперь заинтересованные люди ловят рыбку.

Мимо стены с портретами проходит девочка Соня, будущая девятиклассница. У нее короткая стрижка, кроссовки с платформой. Ей известны модные течения, она пишет тексты про зависимости, ментальные заболевания и другую актуалку. Занималась в театральной студии и журналистском кружке. Короче, Соня — нормальный современный и неглупый подросток. Она помогала Владимиру Александровичу придумывать сюжеты к нескольким картинам, а значит, должна быть в курсе главной темы и главного дела Овчинникова. Через некоторое время после того, как она подсела к нам, я спрашиваю:
— Что ты об этом думаешь?

Девочка смотрит непонимающе.
— Не, она не знает, — говорит Овчинников.

— Как, вообще?
— Нет, не знаю, — подтверждает Соня.

— Но ты же хорошо знакома с Владимиром Александровичем, он рисовал на тему репрессий… Ты видела эти рисунки?
— Да. Но слова «репрессии» я не знаю.

— Ну, был Сталин, 37-й год. И многих людей увозили в лагеря, если грубо и коротко говорить. Ты о таком не знаешь?
— Я о таком что-то слышала. Ну, скорее да, чем нет.
Почему невозможен общий памятник для погибших на войне и репрессированных
На улицах Боровска больше сотни рисунков Овчинникова, он оставляет их с 2002 года. Начинал с пейзажей, потом увлекся краеведческими сюжетами: рисовал купцов, известных на всю Россию боровчан или тех, кто как-то связан с городом. Местным нравилось, даже просили украсить их дома, — и он соглашался. Администрации музей под открытым небом тоже был по душе. До поры до времени.

— Эту стену я сначала использовал в 2005 году. Изобразил на ней красную книгу: на левой странице перечислил наши воинские потери, на правой — потери во время репрессий. Работал несколько дней, — говорит Овчинников.

Мы смотрим на обратную сторону стены Вечного огня, где под жирным слоем серой краски покоится несколько рисунков художника. Все на одну тему. До того как они появились, в начале нулевых, Владимир Александрович предложил администрации поставить общий памятник — погибшим на войне и во время репрессий.

— Был очень порядочный и продвинутый мэр: с городским архитектором он согласовал место установки в пределах этого мемориала. Я отлил детали в бетоне, оставалось только залить фундамент. А тут мэра перевели на другую должность, и он вскоре погиб. Глава администрации района и глава районного собрания депутатов отказались поддержать проект. И я решил уже без согласований вместо объемного памятника сделать настенную фреску. Так получилась красная книга под названием «Памяти павших».

— Людей не возмутило то, что вы нарисовали на стене Вечного огня?
— То, что я рисовал на памятнике, — об этом даже никто не подумал. Никто ни разу ни слова не сказал. Придрались к тому, что я изобразил Богоматерь: в одном глазу решетка — репрессии, — а в другом красная звезда — потери Красной армии. Не принято, чтобы у Богоматери было что-то в глазах. Но три года простояла картина на этой стене.

После «Памяти павших» и другие рисунки художника стали замазывать. Предлоги для этого разные, но причина понятна. Против шерсти.

— Он рисует на объектах культурного наследия. Этого делать нельзя: фасады таких зданий должны соответствовать паспортам охранных обязательств, — говорит Анжелика Бодрова, врио главы администрации Боровска.

— Я заметил, закрашивают то, что связанно с репрессиями, — говорю я. — Остальные рисунки даже на старинных зданиях не тронуты.
— Да, остальные рисунки не закрашиваются. А насчет репрессий — вы считаете, это нормально, когда кровь нарисована, когда оскорбления пишутся?!

Получается такой диалог Овчинникова и мэрии. Он и вправду хочет обвинить мэрию, а чиновники хотят оскорбиться.

Например, оскорбительным оказались стихи Цветаевой: «Мы помним поруганных здесь и убитых, мы знаем фамилии их палачей». Эти строчки закрасили под портретом не тронутого малярами Циолковского.
«Есть закон о реабилитации. Там сказано, что все дела с политическим уклоном подлежат пересмотру. А пересмотрели только 30% дел!»
Недалеко от здания администрации сквозь белую краску просвечиваются красные цифры «1937» и оскорбительная для мэрии подпись: «Обрубание памяти — грех». Здесь же за углом — исторические личности. Рисунок пока живой, но только отчасти.

— Еще тут был Солженицын, который особенно их раздражает: «очернитель нашей действительности, отщепенец». Солженицына я добавил сюда в 2018 году, когда исполнилось 100 лет со дня его рождения. И сразу же появилась здесь надпись: «иуда». Потом это слово кто-то содрал.

— А кто эти надписи оставляет? Вряд ли администрация ходит и подрисовывает.
— Знаете, у администрации своих исполнителей хватает. Они могут попросить написать что-то. Есть, например, дружинники, они подчинены мэру. Мэр им какие-то указания дает.

В прочем, не только администрация закрашивает рисунки Овчинникова. У каждого здания есть собственник, и он не обязан любить работы художника, какими бы они правильными или красивыми ни были. Владимир Александрович этого не понимает и чаще видит в малярах идейных оппонентов.

А вот другой случай. В 2016 году он нарисовал картину «Архипелаг ГУЛАГ». На стене продуктового магазина изобразил 20 портретов боровчан, расстрелянных в 1937–38 годах, и портрет Солженицына, который как-то приезжал в Боровск. Здание не объект культурного наследия, да и вообще владелица магазина дала добро. Но…

— Я закончил в шесть часов вечера, а через несколько часов пришли молодчики — я видел это на записях видеокамер, — и испортили все баллончиками.

— Вы говорили, что знаете, кто закрасил.
— Заказал мэр. И он не отказывался от своих слов! По его заказу.

— Так магазин же частный?
— Частный. А ему плевать.

Полиция версию о заказчике потом отрицала. Сказали, что это малолетки нахулиганили, только и всего.
Рисунки Овчинникова на центральном рынке Боровска. 
Могут ли репрессии повториться
Настенные рисунки — малая часть работы Овчинникова. Его серьезный труд и сложности связаны с копанием в архивах, поездками в прокуратуру и суды.

— Есть закон о реабилитации. Там сказано, что все дела с политическим уклоном подлежат пересмотру. А пересмотрели только 30% дел! В нулевых закончили пересматривать. Несколько категорий вообще не затронуты, — рассказывает Овчинников.

При этом пересматривать дела прокуратура должна в инициативном порядке: неважно, обращались родственники за этим или нет. Но порядок рассмотрения, как оказалось, перевели в заявительный.

— Таким образом, они резко прекратили процесс. Я подал в суд, потому что это означает отмену закона о реабилитации. Но никакого решения на законодательном уровне не было: это самодеятельность прокуратуры, — говорит Овчинников.

В Тверском суде он опротестовывал письмо прокуратуры о том, что рассмотрение дел закончено. На предварительное слушание от ведомства никто не пришел, как и на рассмотрение дела. А суд вместо того, чтобы по существу рассматривать незаконную приостановку реабилитации, написал, что прокуратура дала ответ на обращение Овчинникова. И все. Когда дошло до Мосгорсуда, ответ был такой же. Верховный суд тоже не отличился.

— Но если сами родственники не пишут заявление о реабилитации своих предков — им это не надо, — зачем тогда вы это делаете?
— Чтобы в дальнейшем люди имели представление, кого за что сажали, какие сроки были. Все это должно быть совершенно ясно. А сейчас сохраняется полный туман. Родственники, из тех, кто жив, не обращаются, потому что не хотят ратовать за людей с клеймом «враг народа», с клеймом «пособник», «изменник Родины». А там никакой не изменник Родины, просто ему предъявили ложное обвинение.
«Тех, кто репрессировал больше, чем репрессированных. Они прекрасно себе жили и плодились! Поэтому создается впечатление, что большая часть народа не хочет ничего знать»
Местные жители просят Владимира Овчинникова рисовать на их домах, и он бескорыстно соглашается. 
Изучая архивы, Овчинников заметил, что дела реабилитированных и не реабилитированных пособников фашистов порой идентичны. Состав преступления, по сути, один и тот же, только формулировки разные.

Ну, например: зима 1941 год, нацисты в городе. Старосты вынуждены отправлять население на работы — а не то пуля в лоб. Одному старосте напишут в деле: «отправлял население на работы». А другому: «заставлял работать». Первого реабилитируют, второго — нет. Но в реальности оба делали одно и то же.

Овчинников, возможно, не видит, что родным в любом случае нечем гордиться, если их предок был старостой при нацистах — вне зависимости от того, реабилитирован он или нет. Но помнить и понимать, конечно, надо.

В ХХ веке репрессии были важнейшей вехой для семейной памяти, но, возможно, не главной. Один раз, уже в перестройку, была попытка приоткрыть тайны истории, а после этого началась разруха. Поэтому так важно сейчас в правдивой и немолчащей памяти все же стремиться к гражданскому миру, а не к войне. Но Овчинников нападает:

— Разделение общества, если грубо говорить, сохраняется потому, что тех, кто репрессировал больше, чем репрессированных. Они прекрасно себе жили и плодились! Поэтому создается впечатление, что большая часть народа не хочет ничего знать. Может быть, это и так. Но только нужно понимать мотивы: почему они не хотят? Потому что вскроется, кем были их отцы, деды! Окажется, что они были слепыми исполнителями воли вождя.

Здесь, он, вероятно, опять несправедлив к народу: среди столичных «элит» как раз больше потомков палачей. А народ в ХХ веке все больше уничтожали и переселяли, поэтому люди и не любят, когда им говорят, будто они опять кому-то что-то должны. Но в этой атмосфере Овчинников говорит то, во что верит, — и это большое дело. Возможно, благодаря этому умная девочка из Боровска узнает, когда подрастет, что в семье у нее были и герои, и жертвы, и палачи; узнает обо всех подробнее, будет помнить и понимать всех, но гордиться — героями, потому что герой — это тот, кто делает свою судьбу сам.

— Но то, чем вы занимаетесь, — это о будущем или о прошлом?
— Это о том, что в будущее нам нужно идти с открытыми глазами, понимая, что было и как это происходило. Репрессии совершались на волне устремлений общества к счастливому будущему, к коммунизму. А «враги народа» были против. А если ты против, то ты против счастья народа. Да тебя к стенке нужно ставить! И тоталитарный строй как бы оправдан, нужен для достижения светлой цели… Повториться это может очень просто. И уже повторяется, только не в тех масштабах. Путин избрал путь точечных репрессий — как с Серебренниковым, — подает знаки.
Надпись на заборе говорит о том, что памятник неполноценный - безымянный и бездушный. 

Комментарии:

Вы должны Войти или Зарегистрироваться чтобы оставлять комментарии...