Сословная стена: за кого голосуют
пятиэтажки и элитные дома

На Галине легинсы, плотно обхватывающие спортивные ноги, и черная маска. Она идет по мосту, под которым струится нерадостная речка Ельцовка.
— Через мост по пустырю мы раньше ходили к метро. Но когда здесь построили эти дома, их жители отгородились от нас — быдла из пятиэтажек — забором, а мост суд обязал завалить плитой. И мы теперь как на зоне. Не пускают нас по этой дороге к метро.
Сойдя с моста, Галина идет вдоль забора, сквозь сетку которого видны признаки индустриального благополучия: дорогие машины устало поблескивают на солнце, газоны аккуратно пострижены, по дорожкам, вымощенным плиткой, гуляют женщины с маленькими собачками. Остановившись, Галина смотрит через сетку.

— И вот теперь я даже не знаю, за кого голосовать, — говорит она, не двигаясь с места. — Вроде в суд на застройщика, чтобы забор передвинули, нам Вася Стрекалов, депутат от ЛДПР, помог подать. Но мне не нравится общий настрой этой партии и их высказывания бандитские, и Жириновский их мне не нравится. Но Вася — хороший человек. Он хорошим родился. Не знаю, зачем он в ЛДПР пошел. И теперь я в тупике. 

Галина уступает дорогу паре молодых людей.
Тропинка — в полметра. С одной ее стороны забор, с другой — обрыв, внизу тихо течет Ельцовка. Чтобы двое разошлись на этой тропе, одному надо посторониться, вжавшись спиной в сетку.

— Я в полном тупике, — продолжает Галина. — Раньше я голосовала за КПРФ. За «Единую Россию» я все равно не буду голосовать. И Путин вышел из этой партии. А я, между прочим, только при нем жить начала! Я помню Брежнева и Андропова. Путин — единственный вождь, который что-то делает для страны. Но «Единая Россия» делать ничего не хочет…

Она идет дальше по тропинке, чтобы показать выход к метро. По пути, постоянно оборачиваясь, рассказывает, что для жителей Танковой это самая короткая дорога. С другой стороны метро нет, и добираться до него надо на общественном транспорте.

— Понимаете, я голосовала за коммунистов на выборах мэра, — звонко говорит Галина. — Но теперь решила судить о кандидатах по их поступкам. Мне все равно, из какой партии человек. Главное — что он сделал для города. Я ведь в Чернобыле работала. Поваром. Двадцать шестого апреля там случился взрыв, а тридцатого мая мы уже туда приехали. Ну как зачем? Произошла серьезная катастрофа. Кто станет родину спасать? Что будет, если все откажутся? Мы люди старой закалки. Мне было двадцать девять лет, у меня не было детей. И я не задумывалась тогда, что их потом и не будет. Нас собрали, рассказали, что там случилось, спросили: «Есть желающие?» Я подумала и решила: поеду. Это сейчас говорят, что мы рисковали ради больших зарплат. Но о зарплатах сначала никто не знал. Мы из-за патриотизма поехали. Сначала нас привезли в пионерский лагерь в ста двадцати километрах от Чернобыля, а восьмого июня уже в сам Чернобыль. Мы туда заезжали в сумерках, город был пустой, только фонари горели. На балконах белье висело, детские коляски стояли. Пустые. У меня от этого зрелища волосы на голове дыбом встали. Но мы работали, знаете, с каким-то огоньком: да, катастрофа, но мы поможем, уберем радиацию, спасем, мы сможем!..

Кто-то раньше погибал, кто-то позже. Кто-то потом родил. А я — нет, побоялась. Но я горжусь собой, — Галина поворачивает назад к мосту. — Мной двигала идея спасти мир. Когда я вернулась оттуда через полгода, мне было плохо. Сил не было совсем, я не хотела ни есть, ни пить, спала целыми сутками. Мне было тридцать, а я была как бабка. Доза радиации оказалась большой. А теперь я просыпаюсь каждое утро, смотрю на чужих детей — да, у меня своих нет, но у кого-то благодаря мне есть, так что пусть живут и радуются. В нынешних чиновниках того огонька нет, а я хочу его видеть, — она заходит в свой двор на Танковой.
На втором этаже с шумом открывается балконная дверь, выходит бабушка в старом, советских времен халате. Кормит голубей. Двор утопает в цветах — желтых, красных, розовых. Они достают до окон первых этажей, обнимают лавки у подъездов и расцвечивают однотипные коробки домов.

— Я слышала, что у нас появились разные партии, какая-то оппозиционная коалиция, — говорит Галина перед тем, как зайти в подъезд, — какие-то «Новые люди». Но я буду голосовать за тех, в ком замечу хотя бы отблеск огонька!

Мы сидим на веранде кафе на улице Танковой, предлагающем недорогие блюда сибирской кухни. На Анне длинное платье — красные и синие цветы бегут по черному полотну. Глаза у нее тоже синие. Брови чуть-чуть взъерошены по-инстаграмному. Анне лет двадцать семь, она работает в крупной финансовой компании. 

— После войны нужно было наращивать мощности, — она говорит с паузами, как будто сначала складывает в голове правильную грамматическую конструкцию. — С Урала из разных ремесленных училищ сюда привезли молодых людей, дали им путевку в жизнь. Не знаю, получилось бы у них что хорошее, если бы они остались в деревнях. Тут они работали с радиацией, и мой дедушка в их числе. Про радиацию тогда знали мало, поэтому дедушка голыми руками урановые печи чинил. Но он выпивал крепко, — последнее слово Анна произносит так, словно слышала его много раз — от бабушки, осуждающей деда. — И на природе много времени проводил. Умер в восемьдесят пять не от радиации. Дома на Танковой построили для них, для рабочих завода. Они в эти дома деревнями заселялись и всю жизнь здесь прожили. Я на Танковую переехала недавно. Год назад умерла моя бабушка, и я продала другую квартиру, чтобы выкупить тут долю у наследников.

— Зачем?
— Эта квартира нужна моей маме — дочке той бабушки и того дедушки. Это память, история. С этим невозможно расстаться. Это целая жизнь. Тут соседи жили бок о бок с шестидесятых годов. Недавно хоронили одну женщину — я так плакала, будто она мне родная. Сами посмотрите: кажется, тут законсервировался Советский Союз в хорошем смысле слова, это семейное комьюнити, одна большая семья. Мама сюда приезжает каждую неделю и ностальгирует, сидит с бабушками на лавочке. Вы же видели эти цветы? Это ретроцветы. Сейчас такие не сажают.

— И поэтому ваши родители голосуют за КПРФ?
— Нет, они не голосуют за КПРФ. Они разочаровались в коммунистах. Это я проголосую за КПРФ. Мама считает, что у коммунистов был шанс, но они его в перестройку потеряли, и, честно говоря, она на них за это зла. А моя позиция — не голосовать ни за какую партию, я голосую за человека. И вот в моем округе есть депутат от КПРФ Иван Конобеев. Он вместе со Стрекаловым из ЛДПР воевал за мост — чтобы убрали плиту. Я не верю депутатам, которые проникаются внезапной любовью к жителям перед выборами. Не верю в их пафосные речи, которые пишут копирайтеры. Меня, честно говоря, даже подташнивает от них. Но я растаяла, когда начались проблемы с мостом. Для меня они тоже были актуальны. Я переехала сюда после смерти бабушки и думала, что буду ходить пешком до метро. Когда плиту убрали, я пошла мимо забора и поняла, что иду как самоубийца и игра не стоит свеч. Но когда я услышала, что говорят жители элитных новостроек: «Мы не хотим, чтобы гопники с Танковой тут ходили», — поняла, что буду воевать до конца. Мне позвонил молодой человек, представился помощником депутата, рассказал, как продвигаются судебные слушания по мосту, как жители новостроек пытаются их затянуть. Да, я понимаю, что так депутаты борются за наши голоса, но я растаяла.

— Почему жителей Танковой называют гопниками?
— Когда-то этот район был криминальным. В Сухом Логу — а он тут рядышком — в частных домах жили неблагополучные семьи. Потом всех бузотеров посадили в тюрьму, отсидели и их дети. Но звание криминальной за Танковой сохранилось. Я часто тут встречаю агрессивных мужчин лет шестидесяти с тюремными наколками, которые делают мне замечания: «Идет, в телефон уткнулась! Совсем отупели! Лучше б книжку почитала!» Но для меня Танковая — это самый уютный район. Тут два типа людей — рабочие завода и неблагополучные жители частных домов. Последние отравили нам голубей и сожгли скворечники. Они злые. Хотя, может, я все упрощаю, а на самом деле это сделал кто-то из бывших заводчан. Но кто?.. Кстати, вы знаете, что к метро еще можно пройти через Сухой Лог? 

— Потому что сейчас это уже идеологическая борьба. Вы бы видели, с каким надменным видом тут ходят жители элитных домов. Правда! Вы бы видели их маленьких собачек! У них и цветы во дворах другие. Контраст между нами бросается в глаза. Я их часто вижу возле маленьких магазинчиков. У нас тут, на Танковой, много молодых ребят-алкашей, которые с бабушками живут, потому что пойти им некуда. Я их жалею всегда. Не знаю, как можно иначе к этим людям относиться. И я прямо вижу, как этот парень потерянный идет мусор выкидывать, а мимо проходит какая-нибудь девушка, садится в свой Range Rover и говорит в айфон: «Привет, милый. Все-таки зря мы купили тут квартиру. Здесь такой контингент из этих пятиэтажек!» И я не знаю, как подавить эту ярость, — Анна сжимает кулаки. — Я хочу наказать этих «элитарных людей». И хочу помочь этим потерянным парням. Я не могу слышать, как в кафе какие-нибудь молодые айтишники из Академгородка жалуются на жизнь. У них зарплата двести тысяч, им лет по двадцать пять. Не могу слышать, как они обсуждают мемы, Путина, против которого будут голосовать, и как надо валить из Рашки. А потом я иду по улице и вижу, как какой-нибудь парень или взрослый мужчина читает на стене объявление о том, что на птицефабрику требуется электрик высшей категории на полную неделю с зарплатой в пятнадцать тысяч, — она еще крепче сжимает кулаки — наверное, примерно так, как выпивал ее дед или сам их сжимал перед тем, как сунуться в урановую печь.

— Баба Зина, это Аня!
Дверь открывается, и на пороге показывается бледная полноватая женщина.
— А, доча, — говорит она, пропуская Анну в квартиру. — Я только ходила голубей кормить. Ой, как мне их жалко, как они мучились, когда их потравили, дергались, слюна из клювов текла.

— Баба Зина, кто же это сделал?
— Между прочим, Галя — которая из Чернобыля, с белым бультерьером гуляет — голубей ненавидит. Говорит, они заразные! А в Чернобыль она из-за квартиры ездила, женщины так сказали.

— Она ездила спасать людей, — замечаю я.
— Тогда зачем ей голубей травить? Я уже собиралась идти заявление на нее писать. Но меня одна женщина с первого этажа подозвала и говорит: «Знаю, вы хотите на Галю заявление писать. Но это не она. Я знаю кто, только сказать не могу». Разве это справедливо — так с живым обходиться? Хотя где ее, эту справедливость, искать? Вот иду я недавно, Анечка, а мне уже восемьдесят три, ноги болят. Две девушки спускаются по лесенке, я их прошу: «Деточки, пропустите меня, я подержусь, а то упаду». Они поворачиваются: «Тебе уже пора сдохнуть» — баба Зина закрывает лицо сухими ладонями, плачет.

— Какой ужас! — говорит Аня.
— Мимо такой здоровый мужчина проходил, схватил их, — говорит баба Зина, не отнимая рук от лица, — и спрашивает: «Что мне сейчас с вами сделать — башку вам оторвать?» Они: «Ой, простите нас, простите!» Я говорю: «Прощаю, конечно…»

— Не плачьте, баба Зина! Я принесу вам конфет!
— У меня есть конфеты.

— А я вкусные принесу.
— Добрая у тебя душа, Анечка, — баба Зина убирает ладони от заплаканного бледного лица. И у мамы твоей такая же. И у бабушки твоей такая же была. Но мне уже столько лет… И как относиться к этим оскорблениям? Как только нас не называют — и быдлом, и нищебродами. Но мы же на заводе всю жизнь отработали. Почему мы быдло?

— Тетя Зина, кто вас так назвал?!
— Да по телевизору… Тьфу, забыла, как ее… Собчак!

— Она просто дура, — говорит Анна.
— Люди уже давно неодинаково живут, — продолжает баба Зина. — Такая разница сейчас между бедными и богатыми. А у нас еще те идеалы, советские. Но мы же молодым мешать не хотим. Ради Бога, живите, только нам сдохнуть не желайте. Я даже за КПРФ уже не голосую, чтобы молодежи дорогу дать. Я не знаю, лучше будет или хуже, если КПРФ победит и Советский Союз вернется. Но мне не нравится то, что богатые оскорбляют бедных. В Союзе такого не было. Анечка, ты не знаешь, есть такой депутат, который бы голубей любил?

— Из какой партии? — спрашивает Анна.
— А все равно. Хоть из какой. Если он голубей любит, я за него проголосую. И Тамара из двадцать пятого проголосует, и Люба. И еще сорок процентов нашего двора, которые за живое. И даже Советский Союз нам не нужен, только бы живое не обижали. А то иду я, одна девочка пинает голубя, я спрашиваю: «Зачем?» Она: «А какую пользу он приносит?» Таких молодых я не хочу. Я хочу других.

— За кого я буду в сентябре голосовать?.. — задумчиво произносит он. — Ой, скорее всего, за коммунистов. Этим слугам нашим из «Единой России» я не доверяю. А те коммунисты, которые остались в партии, принципиальные люди. Очень многие мои знакомые вышли из партии в девяностые. Оставшиеся — настоящая оппозиция. Мне не нравится очень многое в нашей стране, и я надеюсь, что коммунисты это исправят. За эти годы они многому научились.

— Чему, например? — спрашиваю я.
— Хотя бы тому, чтобы быть в оппозиции.

— А что свидетельствует о том, что они в оппозиции?
— Трудный вопрос… Согласен, их оппозиционность слабо выражена. Но из всех партий, представленных в Госдуме, я только их считаю оппозиционерами. Остальные — придатки ЕР. Мэр Новосибирска — коммунист. Кстати, он наш НГТУ заканчивал. Деловым оказался этот Толя Локоть. Но Новосибирск вообще город оппозиционный. Здесь двадцать три процента на выборах президента проголосовали за оппозицию.

— А вы?
— А я не голосовал тогда. За Путина я голос отдавать не хотел, а равновесного кандидата против него не было. Понимаете, Путин слишком долго у власти, и начинается загнивание. Это закон диалектики. Он порядочный человек, нормальный мужик. Но нельзя быть у власти двадцать лет. Нужны новые головы. У нас же застой в экономике. Мои друзья сильно разочарованы нынешней ситуацией. Тем более что за границу мы ездим, сравниваем, и сравнение это не в нашу пользу. Уровень жизни падает.

— И какая партия в этом виновата?
— Конечно, «Единая Россия»! Партия чиновников. Поэтому мои друзья голосуют за КПРФ.

— А ваши студенты за кого голосуют?
— Я их не спрашиваю. Это некорректно. Конечно, в Советском Союзе была хоть какая-то социальная справедливость, но было и много плохого — то же самое загнивание при Брежневе, которое я очень хорошо помню и которого боюсь сейчас. Свежая кровь нужна, повторю.

— Сейчас появились новые партии. Вы их заметили?
— Понимаете, эти партии… Как бы сказать… Не очень обоснованны. Какая у них программа действий? Где она?

— А где бы вы хотели ее прочесть?
— В интернете. Сейчас я все читаю в интернете.

— Но вы ведь, даже прочтя, все равно отдадите предпочтение КПРФ?
— Отнюдь! Если эти партии предложат что-то новое, то за коммунистов я голосовать не буду. Понимаете, в чем дело… Мы ведь не унаследовали социальную справедливость от Советского Союза, хотя у людей на нее запрос. А все из-за резкого роста уровня преступности в девяностых. Но я голосую за КПРФ не из-за самой партии, а потому что другой выраженной оппозиции не вижу. Если будет реально такая оппозиция, я буду за нее голосовать.

— А чем вам плоха партия чиновников?
— Тем, что живут они для себя. У них менталитет такой — жить для себя.

— А вы когда-нибудь жили не для себя?
— Ха-ха-ха. Я жил для себя, но не за счет других. Вся моя преподавательская деятельность заключена в жизни не для себя.

— А у вас есть запрос на социальную справедливость?
— У меня — нет. Потому что я состоявшийся человек. Я работаю. А в стране много моих ровесников, которые живут на пенсию, и у них этот запрос есть. Но я и внукам никогда свое мнение не навязываю. Я уже старый человек. А вы молодые. Делайте выбор сами. А я — за КПРФ. Причину я вам уже объяснил: боюсь загнивания власти. Но мне для того, чтобы изменить выбор, нужна четкая программа.

— Декларирующая в том числе социальное равенство?
— Нет. Насильственное социальное выравнивание ничего хорошего не сулит. Важна экономическая программа — она приведет к социальному выравниванию. Но нашей страной управляют политики, которые ни черта не смыслят в экономике. Так что пусть все эти новые люди мне сначала четкую программу действий покажут, а я посмотрю. У большевиков, например, была такая программа, и они ее выполняли.

Эдуард Алексеевич уезжает. Дождь продолжает лить. От асфальта поднимается теплый пар. Под цветными зонтиками и дождевиками на остановке мокнут женщины, продающие с лотков крыжовник, бруснику, мед и цветы. Иногда высокие березы сбрасывают на них потоки воды. Напротив — открытая веранда кофейни. Она похожа на теремок, в который тесно набились под зонтики разные люди — толстяк средних лет, девушка в розовой толстовке, пожилая женщина.

Мужчина поворачивает ко мне широкое лицо, обводит веселым оценивающим взглядом. Отпивает кофе из стаканчика и смотрит на дорогу за березами, как будто решая, отвечать или нет.
— За партийный бренд точно не буду, — произносит он, когда я уже не жду ответа. — Я буду голосовать за конкретного человека, который сделал конкретные дела. И не ждите, что я проголосую за ЕР, если вы тут для того, чтобы за нее агитировать! Никогда!

— Почему?
— А потому, — с веселым вызовом говорит мужчина, — что у нас в городе ее не переваривают. Слишком много пустых слов. Пусть сидят у себя в Москве. Мы же только дотации получаем из столицы. Получается, если губер единоросс, то денег нам дадут, а если нет, то не дадут. Вот сейчас героя из Фургала этого раздули. Но давайте честно, — он подмигивает мне, — у нас в правительстве половина таких же сидит. А я, может, биографии хочу.

— Какой биографии? — уточняю я.
— Биографии кандидата в депутаты, чтобы я мог решить, голосовать за него или нет, — говорит мой собеседник, и я ловлю взгляд официанта, который забирает с его стола чашку. — Я же из дома на работу не выхожу, пока все соцсети не перелистаю. Вот пусть мне туда и положат биографию кандидата со всеми его достижениями. А уж я эти достижения проверю — все равно в Новосибирске все свои.

— Как вам не стыдно про Фургала такое говорить? — возмущенно обращается к нему девушка в толстовке. — Мы — с Хабаровском.
— И видать, против поправок к Конституции? — глумливо улыбнувшись, спрашивает мужчина, еще раз подмигнув мне.

— Да, против поправок, — подтверждает она.
— А вы их хоть читали? — он удостаивает девушку поворотом головы в ее сторону. — Нет? Я так и думал. А вы почитали бы и сами сделали бы выводы.

— За поправки голосовать было нельзя! — говорит сухая пожилая женщина, сидящая за столиком с моей стороны. — Путин разворовал страну.
— Ба-буш-ка! Сто-пэ, — реагирует толстяк. — Страну разворовало ваше поколение! Это же вы все время за коммунистов голосуете, не даете новым силам появиться.

— Мы сами без штанов остались, — с достоинством качнув седой головой, отвечает женщина. — А в Советском Союзе была хоть какая-то справедливость.

Толстяк складывает губы так, словно хочет выдать: «Тпру-у-у, кому вы тут заливаете?!» Женщина демонстративно отворачивается и смотрит на дождь. Девушка в розовом, скособочившись, утыкается в телефон. Шумно и отчего-то с облегчением вздохнув, толстяк встает и уходит по проспекту под дождем, успев еще раз подмигнуть мне.

— Надо сделать все, лишь бы «Единая Россия» не прошла, — говорит мне шепотом молодой официант, когда я захожу в кофейню выкинуть стаканчик.

— А зачем вы возле заделанных дыр оставляете на асфальте надпись «Стрекалов для вас»? — спрашиваю я.
— Мы фиксируем устранение проблемы трафаретом, — отвечает Стрекалов, худощавый рыжеватый мужчина средних лет. — Яму заделали, подписали. Люди не доверяют политикам, депутатам и не ассоциируют решение своих проблем с ними. А когда мы кладем трафарет, они узнают, к кому можно обратиться со своей проблемой. И это работает.

— То есть партийные бренды перестали работать вообще и теперь важны только конкретные добрые дела, зафиксированные трафаретом?
— Ну вот возьмите хоть историю с мостом, — говорит депутат, уходя от прямого ответа. — Ее можно назвать памятником человеческой глупости. ТСЖ с той стороны заявило, что это их придомовая территория, что они купили «тихую гавань» и плебс с Танковой им там не нужен. В руководстве ТСЖ люди, которые отлично разбираются в юриспруденции. Они умеют затягивать суды. У меня даже мысль возникла: может, нашей судебной системе нужна реформа? Мэрия Новосибирска этому попустительствует — они не стремятся решить проблему. Вот в условном Кузбассе такая плита на мосту немыслима. Да, там вытоптано политическое поле и протесты исключены. А в Новосибирске у нас не так, у нас поле не вытоптано. Но есть и обратная сторона медали: слабость власти проявляется в отсутствии жесткой позиции по таким ситуациям, как с мостом.

— А кто вообще поставил плиту на мост?
— Это была обеспечительная мера суда: забор поставили, дорога стала опасной, мост перекрыли. Но люди сломали плиту и перелезали через нее. Дело в том, что это кратчайший путь до метро. И жители близлежащих домов Танковой были достаточно агрессивно против плиты настроены. Но та сторона ни на какие компромиссы не идет. Мы предлагали своими силами перенести ограждение. Пожалуйста, пусть ваша территория будет огорожена, но не так. Нет, бесполезно. Это действительно опасная история. Поэтому плита стояла. Когда будет решение суда, мы сможем посодействовать — подгоним технику, чтобы передвинуть ограду.

— Но есть дорога через Сухой Лог. Почему не ходят по ней?
— Это серьезный крюк, к тому же там крутой спуск. Мы поставили перила, частный сектор обязался за ними следить. Мы зимой раскидали восемнадцать тысяч листовок — «Уважаемые жители, по льду ходить очень опасно. Чиновники с дорогами не справляются. Позвоните мне, и я привезу вам шипы на обувь». Реально не для самопиара это делали.

— «Стрекалов для вас»?
— Да. Я сначала эти шипы на себе испытал в Сухом Логу, они на обувь надеваются. Мы раздали их больше тысячи. Да, люди живут на Танковой с шестидесятых, и раньше они как-то справлялись с этими проблемами. Но качество городской среды должно возрастать.

— Вы раздали шипы, положили трафареты, помогли через суд убрать плиту — и за вас стали больше голосовать?
— Прямой корреляции не вижу, — смущается депутат. — Танковая сейчас не входит в зону моей ответственности. Я там никогда не баллотировался.

— А зачем тогда вы все это там делаете?
— Просто внутри партии за людьми закрепляются какие-то территории. Эта была закреплена за мной.

— А почему вы вообще вступили в ЛДПР?
— Они дают реальный ресурс для совершения добрых дел. Давайте все-таки скажем, что Новосибирск довольно развитый мегаполис, люди склоняются к разным политическим силам. «Единая Россия» здесь не набирает девяноста процентов, как в некоторых регионах. Эта партия тут непопулярна. Какая-то часть жителей за КПРФ, другая — за оппозицию. Если говорить о действующем градоначальнике, то он был избран во многом благодаря тому, что заключил союз с ЕР. И ЕР ему не мешала избираться в мэры, а он не мешал члену ЕР избираться в губернаторы. Да, за первый мандат он воевал активно, я помню то время. Но предвыборные обещания не были выполнены. Сейчас много разочарованных в нем.

— Значит, должны быть шансы у новых партий?
— За КПРФ у нас преимущественно старшее поколение голосует, — снова уходит от прямого ответа Стрекалов. — А молодежь голосует по-разному. У нас город думающих, скептически настроенных людей. Они могут и Владимиру Владимировичу сказать: «Пора и честь знать». Но я не политик в глобальном смысле. Я в работе основной упор делаю на реальные добрые дела.

— А что тут голуби такие спокойные, а? — спрашивает с берега кто-то из активистов.
— А мы им кормушки поставили, и теперь они только едят и отдыхают! — отвечает Кондрахин.
За спиной Артема начинаются веселые многоэтажки с аккуратными газонами. В газоны, на которых повсеместно растут молодые сосенки, воткнуты таблички «Уберите за собакой!». Из дворов к берегу спускаются счастливые семьи с маленькими детьми, у многих на плечах удочки.

— Речку надо почистить, — говорит Артем. — Она у нас пенсионерка, уже старенькая. Ее забросили, давно не чистили русло. Она мелеет и заболачивается. У этой речки серьезный запрос на социальную справедливость. Ее надо чистить. Мы два раза в год приходим сюда убирать и пытаемся донести до людей простую мысль: «Хочешь жарить шашлык? Убери за собой». Два года назад кусты тут были загажены конкретно.

Перестав изображать для дрона глубокомысленного сибиряка в строгом костюме, Артем уходит во дворы. Там у домов растут современные цветы — не мальвы, не гладиолусы и не шиповник. Краснеют карликовые яблочки на ветвях, желтеет облепиха, пахнет медом. Дорожки и лавочки, поставленные вдоль них, индустриально идеальны. На деревьях — скворечники.

— У нас тут разные люди живут, — говорит Кондрахин. — Есть и детдомовцы. Этот район — Первомайский — считается маргинальным. В девяностые в городе действовали две группировки — «ленинские» и «первомайские». «Первомайские» управляли правым берегом, «ленинские» — левым. А сейчас тут можно и ночью гулять. Я всю жизнь здесь прожил, сначала в двухэтажном доме барачного типа, потом отцу — он милиционер — дали квартиру в десятиэтажном доме. А в этом доме я квартиру сам купил. Я вам сейчас все покажу. Если меня изберут, эта территория будет моей ответственностью.

— А сейчас почему вы ею занимаетесь?
— Я старший по дому. Чем мне еще заниматься? Я люблю это место. Здесь моя семья, я к нему привязан. Мне говорят: «Продай тут, купи в центре». Но зачем? Я тут живу душой и телом. Здесь есть бор, где я хожу на лыжах; горы, откуда спускаюсь на сноуборде; велодорожки, по которым катаюсь с женой и сыном. Только торговых центров нет. Сегодня искал рубашку для съемки — не нашел. Пришлось эту надевать, — он оттягивает рубашку над жилеткой и смотрит на нее с подозрением. — А можно я сбегаю домой, сниму костюм?

Артем возвращается в просторной рубахе. По дороге здоровается с соседом: «Вот баллотироваться у нас буду!» «Хорошее дело, — отвечает сосед. — Давай!»

— Знаете, я сам что-то купить для двора не могу, — говорит Артем, направляясь по дорожке в сторону фруктового ларька, — я небогатый человек. Но у меня есть дар организовывать. Например, я помог организовать детям гребной слалом. Встретил их тренера, узнал, что они ютятся по гаражам. А там же холодно. А дети — это же все! Я связался с управляющей компанией: «Давайте им поможем. У нас есть цокольное помещение. Использовать его на коммерческой основе мы не хотим. А детишек пустить можем безвозмездно». По жителям прошелся, собрал подписи за. Или вот Али… Он у нас предприниматель, фрукты продает. Управляющая компания мне звонит: «Али хочет у вас на территории киоск поставить». — «Пусть приходит, поговорим». Он пришел, я ему говорю: «Если ты будешь соблюдать чистоту и порядок, то ставь свой киоск и за аренду не плати. А я соберу у людей подписи за тебя». И вот он поставил на детской площадке навес, возле мусорки сделал бруствер, чтобы мусор не летал, посадил аллею деревьев. Так и ему выгодно, и нам. И порядок у нас, и фрукты-овощи хорошие.

— Вы получаете за это зарплату?
— Периодически управляющая компания пытается посадить меня на поводок в виде зарплаты, но я отказываюсь. Эта зарплата ляжет процентами на наших жильцов, а я стану цепным псом: скажут мне тарифы повышать, и за зарплату я буду уже обязан. Не хочу.

— Зачем тогда вы все это делаете?
— А мне в кайф. Я бороду начинаю растить еще до Нового года. В декабре я ее обесцвечиваю в парикмахерской. Надеваю костюм Деда Мороза, насыпаю в мешок шоколадки и хожу по улицам. Вижу ребенка — подхожу. А дети сейчас в Деде Морозе разочарованы, часто говорят: «Ты не настоящий, и борода у тебя на резинке!» Я отвечаю: «Дергай! А?! Я настоящий Дед Мороз». Ребенок начинает орать: «Мама! Дед Мороз настоящий!» А я в это время кайфую от детской улыбки. А по профессии я инженер. Десять лет работал на предприятии, производящем оборудование для сельскохозяйственной и строительной промышленности. Потом у меня были киоски с чаем и кофе, но в карантин я их закрыл. Мне сорок лет. Я православный, — Артем садится в машину.

— А ваши родители религиозны? — спрашиваю я.
— В меньшей степени. В их времена это было немодно. Впрочем, в коммунистическую систему отец уже не верит, — Кондрахин выруливает со двора. — Он больше не коммунист. Скорее, социалист. Но и в нынешнюю систему он тоже больше не верит.

— За кого родители голосуют?
— Они пассивны. Я пытаюсь заставить их голосовать, но они в ответ кричат: «Всю жизнь нас обманывали то те, то эти! Мы уже поняли, что ничего не решаем!» Отец был недоволен, когда я пошел баллотироваться.

— Но разве вы против системы?
— Наверное, хотелось бы быть против нее. Я не жажду стать политиканом. Скорее, я аполитичен. Зачем тогда я иду в депутаты, спросите вы. Я уже был районным активистом, когда в один прекрасный момент депутатом стал мой одноклассник. И я сказал: «Как здорово! Я стучусь в разные кабинеты, но меня не слышат. А теперь у меня есть свой депутат». Пару проблем района он мне помог решить, но через год его не стало.

— Умер?
— Начал работать на свой карман.

— Я надеюсь, чаша сия меня минет. Тут главный защитный механизм от нее — совесть.

— А жители этого района знают, что какие-то конкретные дела делаете именно вы?
— Не знают.

— А как же они поймут, что голосовать надо за вас?
— Я надеюсь, люди из ближнего круга мне помогут и расскажут остальным о том, что я сделал. Они же и собрали за меня две тысячи подписей.

— Что ж вы не ходите с трафаретом?
— Благие дела делаются шепотом. А иначе какое же это благое дело, когда это хвастовство? У нас тут депутат Курочкин все мусорные баки облепил трафаретом «Курочкин для вас!». Вам не смешно? А зачем мне, чтобы люди надо мной смеялись? Я знаете как хочу? Не лавочки тут ставить, а покупать дерево, железо, краску и делать лавочку всем двором. В советское время мы выходили с родителями и что-то во дворе вместе делали. И я уже не стал бы ломать эти лавочки, потому что я в них труд вложил… А теперь посмотрите на эти дворы.

За окном медленно проплывают пустыри — без сосенок, газонов, дорожек. Кое-где растут чахлые деревца, а детские площадки стоят, закатанные в нагретый солнцем асфальт.
— У нас раньше было так же, — говорит Артем. — Я вас специально сюда привез, чтобы показать, как было. Но мы через управляющую компанию вложили в голову строительного фонда такую мысль: чем привлекательней станет наша территория, тем больше людей поедет сюда. И мы до них достучались. Вы чувствуете разницу? Я называю это место Чернобылем. Ну как можно играть в футбол на гравии? Коленок не останется ни у кого. И что делать детям из таких дворов? Только сидеть по домам. Нам предлагали по весне поставить вокруг нашей территории забор и шлагбаумы. Чтобы только свои могли в нашу красоту попасть. Я говорю: «Ребятушки, у нас тут еще частный сектор есть — там что, не наши, что ли, дети? Мы не своих детей будем отсекать? А у вас разве не все дети родные? Или вы думаете, что им не захочется у нас на территории играть? Захочется. Они будут лазить через ваш забор и от обиды все ломать. Потому что они этого всего лишены. Давайте лучше свою красоту размазывать и по их территории. Ну разве может ребенок вырасти счастливым посреди такого убожества и при такой социальной несправедливости?» Не стали ставить забор. Дети — это наше настоящее и будущее. Хочу видеть в их глазенках огонь.

Кондрахин выходит из машины. Идет по дорожкам в глубину леса, наконец похожий на сибиряка. Ловит синими глазами солнечный свет, пронзающий еловые ветви тихого и одновременно звонкого леса.
— Делать из него парк не надо, но дорожки хорошо бы расширить, чтобы на лыжах можно было кататься и с коляской пройти, — говорит он. — Сесть на лавочку, мороженое съесть. Сам лес не пострадает. Лес трогать нельзя.

— А к кому мне идти? Один я не смогу. У меня нет большого кошелька. Но я же понимаю, что ЛДПР, КПРФ и ЕР — одна шайка-лейка, названия разные, но пляшут под одну дудку.

— Кстати, как вы относитесь к голубям?
— Вы видели, мы для них поставили кормушки. Договорились с жильцами, что кормим только там, с балконов не надо ничего сыпать. Голуби — они же социальные птицы. Их в одном месте прикормишь, и они будут прилетать. Помните, я вам говорил, мы в бараке жили? Там теплоизоляция была слабенькая. Ночью голуби на чердаке сидели, а тепло шло через крышу, и на их лапах оседала влага. А когда ночью ударял мороз, я утром находил во дворе голубей с куском льда на лапах. Взлететь они не могли. И вот я их подбирал, отогревал дома, а потом выпускал на волю.

Неасфальтированная дорога в Сухом Логу резко берет вниз и, без сомнения, зимой, осенью и весной становится опасной. Прямо в землю вкопаны белые стрекаловские перила. Из-под них поднимается крапива и прочая высокая трава. С обеих сторон дорогу запирают советские гаражи, и, соединяясь с Танковой, Лог уводит в прошлое с его ретроцветами, ретрособаками и ретробабушками в каждом дворе. Но резко встающие на пути забор и элитные многоэтажки полукапиталистической «гавани» напоминают заплутавшему во времени: та эпоха кончилась, и, если ты не попал в благополучное капиталистическое настоящее, твой удел — доживать в этом осколке прошлого, любуясь на настоящее через забор, мечтая о социальной справедливости и отдавая свой голос за тех, кто обманывает тебя перспективой возвращения назад. 

— Что вы так смотрите? — выходит из гаража мужчина лет шестидесяти. — У нас хорошая дорога, все нормально тут ходят.

— Вы за кого будете голосовать? — спрашиваю его.

— Да черт его знает. Наверное, за КПРФ. А за кого еще? Не за «Единую Россию» же! Сколько лет они у власти, хоть бы дорогу сделали, — он поворачивается, чтобы уйти в гараж. — Но честно вам скажу, я б и за КПРФ не голосовал. Я хочу ротации.

— Кто там агитирует за «Единую Россию»?! — слышится возмущенный голос из открытой двери гаража. Там за верстаком сидит мужчина и вытачивает какую-то деталь. Рядом с ним — граненый стакан с пивом. На стене желтый плакат «Как низко они могут пасть?». — Лично я за ЛДПР проголосую. Исключительно назло «Единой России»!
— А вы видели, как наши депутаты тут все трафаретами обложили? — хрипит третий мужчина, выходя из-за машины. — Осенью выборы. Стараются. А ты, Андрюха, давай работай, а не болтай! — обращается он к мужчине за верстаком.
— Нет, ты слышал, он там за КПРФ собрался голосовать! — возмущается Андрюха. — Они меня всю жизнь обманывали — эта страна и эта КПРФ! Локоть-то почему победил? Потому что проголосовали одни пенсионеры! А остальные не пришли!
— Да ну твою ЛДПР с ее мутным Фургалом, — машет рукой хрипящий. — Хотя тут и правды-то не разберешь. Москва одно говорит, Хабаровск — другое.
— А чего с нами разговаривать, мы же нищеброды, — с язвительной злостью произносит Андрюха.

— Откуда вы такое слово плохое знаете? — спрашиваю я.
— Да нам каждый день его из телевизора говорят. Как там нас эти, из-за забора, назвали? — оборачивается он к товарищам.
— Нищебродами, быдлом, маргиналами и людьми третьего сорта, — хрипит мужчина. — А сами они такие красивенькие, блин, такие умненькие со своими маленькими собачками. Гер-р-расим, иди сюда! — кричит он, и на зов радостно мчится юркая рыжая дворняга.
— Мы могли бы за болгарки взяться и все там им переломать, — говорит Андрюха. — Но вандализм уголовно наказуем. И равенства никакого больше не будет. Никакая КПРФ его не вернет.
— А ротация вернет, — говорит третий. — Они же у нас неприкосновенные, эти представители власти. Пусть сидят и трясутся за свои портфели: новенькие придут, заберут эти портфели у них. Хотя бы ради этого я проголосую за коммунистов.

По мосту туда-сюда ходят жители Танковой. Сойдя с моста, они аккуратно ступают на узкую дорожку над обрывом. Идут, прижимаясь к забору. За забором играют аккуратные дети. Длинноволосые женщины с красивыми зубами гуляют по двору с модными колясками. Только голуби беспрепятственно пересекают территорию, перелетая из прошлого в настоящее и назад. 

Под мостом идет мужчина средних лет с породистой собакой на поводке.
— Простите! — зову сверху я. — Вы из этих домов? — показываю на элитные. Он кивает. — По-вашему, жители Танковой — быдло и нищеброды, которые не достойны заходить за ваш забор?
— Нет, я так не считаю, — остановившись, серьезно отвечает прохожий. — Поставив этот забор, с ними обошлись совершенно несправедливо. Устроили тут концлагерь. Моя позиция — надо убрать этот забор. Но когда достроят те дома, — он показывает на такие же элитные новостройки, строящиеся у моста со стороны Танковой, — проблема решится сама собой.

— Почему? Элитные пойдут на элитных?
— Как-то я перед вами без вины оказываюсь виноватым! — обижается мужчина. — Мне не нравится, что людей согнали в загоны! Мне не нравится, что дети с Танковой идут по этой опасной дороге зимой в школу! Зачем вы так со мной? Вот скажите, что я вам сделал?

— Как зовут вашу собаку?
— Лео. А меня — Игорь. Пойдем, Лео, пойдем, — грустно говорит он и уходит в сторону Танковой, где между домами Галина выгуливает своего бультерьера, баба Зина кормит голубей, шумит инструмент в гаражах и высокая крапива встает как памятник общему прошлому, из которого страна вышла разными путями. И без огонька.