- Публикатор: Милана Файзеева (Milana)
- Текст: Милана Файзеева
Свет от лампы подсвечивает алые волосы, создавая подобие нимба. Девушка закатывает глаза, будто старается закатить слезы обратно. Она шмыгает носом, отводит взгляд в сторону и продолжает разговор дрогнувшим голосом.
Передо мной сидела режиссёр Юлия Сапонова, автор фильма «Съесть слона» (2020). Документальный фильм рассказывает о театральной группе ребят с синдромом Дауна, которые поставили спектакль в России и поехали с ним на гастроли в ООН. Слоган «Принимая тебя, принимаю себя» — про любовь к себе и принятие своих особенностей. Фильм необычен двумя вещами. Во-первых, он про ребят с синдромом Дауна, но снят не тяжело, а легко: жанр, который указан в Кинопоиске, — комедия. Во-вторых, он снимался без бюджета, команды и продюсерской поддержки, но главным препятствием было делать выбор между профессией и личным, между своим талантом и любовью.
Передо мной сидела режиссёр Юлия Сапонова, автор фильма «Съесть слона» (2020). Документальный фильм рассказывает о театральной группе ребят с синдромом Дауна, которые поставили спектакль в России и поехали с ним на гастроли в ООН. Слоган «Принимая тебя, принимаю себя» — про любовь к себе и принятие своих особенностей. Фильм необычен двумя вещами. Во-первых, он про ребят с синдромом Дауна, но снят не тяжело, а легко: жанр, который указан в Кинопоиске, — комедия. Во-вторых, он снимался без бюджета, команды и продюсерской поддержки, но главным препятствием было делать выбор между профессией и личным, между своим талантом и любовью.
Часть первая. Найти свой дар
— Это моя третья серьезная профессия — режиссура. Я не являюсь режиссером документального кино: училась на режиссера художественного кино в Московской школе кино, но у нас было полгода документалистики. По образованию психолог, но я не работала им долго: поняла, что мой круг общения сводится к людям, страдающим невротическими расстройствами, и к коллегам, которые тоже на самом деле страдают от невротических расстройств. Я поняла, что это круг, в котором буду жить, и мне этого не хотелось, и ушла из психологии. Поскольку я с детства любила фотографировать, то как-то оказалась в сфере фотографии, и потом меня понесло очень успешно.
Попасть туда сложно было: чтобы встать на лыжню, нужно очень много трудиться, а этого не хочется. Я тогда родила еще девочку свою — у меня дочка. Это было одновременно: воспитание ребенка и становление в профессии. В какой-то момент еще получилось так, что я одна стала с ней жить, когда мы разошлись с ее отцом. Мне нужно было снимать жилье и кормить ребенка, который хотел кушать. Все это заставило меня научиться трудиться чуть больше, чем ты хочешь.
Я была фотографом, достигла достаточно больших высот, снимала рекламу для Vogue, в первой моей съемке вышло 10 страниц. Вышла замуж, у меня была дочь уже в подростковом возрасте. Как-то все наладилось у меня: вот я работаю фотографом в рекламе, вот я получаю деньги, вот у меня муж прекрасный, которого я люблю, вот у меня дочь. Друг фотограф, который меня учил, сказал, что можно уходить на пенсию, потому что я достигла всего, чего можно достичь в этой профессии. Но вот я уже не вылезаю из пижамы первый, второй день, третий. Потом я узнала, что это называется скрытая депрессия: когда у тебя вроде все хорошо, но в то же время как-то... как-то не вдохновляет. В журналах мне не особо нравилось: мир моды мне не близок. Мне кажется, что он даже во многом противоположен тому миру, который мне близок — миру социального, потому что когда ты снимаешь пуховик за $25 000 и кто-то это покупает, ты понимаешь, как много за эти деньги можно было сделать того, что помогло бы людям. Возникает когнитивный диссонанс.
Мне кто-то скинул ссылку в Фейсбуке на курсы по написанию детских книг. Я думаю, прикольно, попробую детские книги что ли писать. Поехала туда — понравилось, и я подумала, что это будет хобби. А потом я поняла, что книжки писать не буду. Наверное, нужно сценарное. Пошла на продюсерский курс. Там встретила сценариста Лилю Ким, и она мне сказала: «Юля, ты вообще-то режиссер, ты не сценарист». Так я оказалась в Московской школе кино, где стала учиться сначала на режиссера монтажа — не было режиссуры еще. И когда набрался первый курс режиссуры от Алексея Попогребского, я туда поступила.
Я сняла короткометражку. Первую сняла — меня ругали. Вторую сняла — меня хвалили, и до сих пор она везде крутится, называется «Тыква». Я даже не смогла курсовые снять, не получилось, а вот ролики мне были интересны. Тогда Олеся Овчинникова — продюсер, девочка, которая со мной училась в киношколе, говорит: «Пойдем, снимем ролик для театра, который открывается». И надо сказать, что театр открывала Рита Ребецкая — она была сестрой мамы Марты Тимофеевой из «Тыквы», мы подруги. Мы пошли снимать ролик.
Это была моя первая встреча, когда ребята с синдромом Дауна меня поразили, и вообще мне очень понравилось общаться. Я сразу подумала: «Блин, классно было бы с ними подольше пообщаться, что-то поснимать». Я очень быстро стала думать о том, что бы снять, мне хотелось поделиться своими чувствами. Сразу стало понятно, что это будет не драма, а что-то легкое — лирическая комедия. Эти ребята — просто короли иронии. И тут на одном мероприятии я увидела Никиту Тихонова-Рау, который делал Лабораторию социального кино. Он пригласил меценатов, продюсеров из Лондона и объявил конкурс. Я за три дня написала заявку и послала ее, и мы пришли с Машей Быстровой — с героиней из театра. Сказали, что хотим сделать фильм не про синдром Дауна, а про ребят, про подростков. И это очень понравилось англичанам, которые приехали. Они говорят, мол, ой, круто, это уникально, и меня это поддержало. Я не знала, что это уникально. Встреча с Никитой случилась каким-то толчком. Но никто никаких денег нам не дал, и мы начали параллельно искать деньги, и я начала снимать репетиции. Ходили по питчингам, никто не мог понять фишку фильма, но в итоге нашли продюсера Игоря Мишина, и «Съесть слона» случился. Мой первый, самый значимый фильм. Безусловно, это самая яркая звезда в моей биографии, и пока мне ее не удалось повторить. А может быть, я родилась и стала режиссером, чтобы сделать именно этот фильм и всё.
Часть вторая. Дар и проклятие
— Ваш первый фильм «Съесть слона» — про ребят с синдромом Дауна. Еще один — «Я мечтаю подружиться» — про студентов специального класса киноколледжа с аутизмом. Еще один — про мальчика с синдромом Аспергера. Еще не вышедший — про бездомную грузинскую художницу. Почему вы снимаете кино про таких «чудных» людей?
— Я снимаю кино, потому что хочу этим поделиться. Я бесплатно получила этот талант, и я от этого получаю радость. Я хочу своей радостью с кем-то поделиться, чтобы кто-то, кто боится, кому люди приносят раздражение, страх, тоже расслабились. Да, конечно, все это очень важно именно для положения людей с синдром Дауна. Мы мечтали, чтобы наш фильм «Съесть слона» был в каждом доме и чтобы отношение всей страны, всех, кто увидит этот фильм, изменилось в массе. Собственно, так оно и получилось. Когда я встречаю тех, кто посмотрел фильм, к нам подходят и говорят: «Я поменялся».
Но если бы я держала в голове только социальную значимость, я бы не смогла. Это побочный эффект, скажем так. Когда человека начинают поучать, чтобы быть толерантным, чтобы не обижать, заботиться о сиротах или не обижать странных людей, когда любым способом пытаются поучать — это отторжение вызывает. А ты говоришь ему: «Смотри, что ты получишь, когда ты немножечко перестанешь бояться этого. Смотри, какую радость ты испытываешь». И человек, глядя на фильмы, испытывает радость, думает: «Блин, пойду попробую пообщаться в жизни», а потом подходит к ребятам и говорит: «О, я тебя знаю, я тебя в фильме видел».
— Я снимаю кино, потому что хочу этим поделиться. Я бесплатно получила этот талант, и я от этого получаю радость. Я хочу своей радостью с кем-то поделиться, чтобы кто-то, кто боится, кому люди приносят раздражение, страх, тоже расслабились. Да, конечно, все это очень важно именно для положения людей с синдром Дауна. Мы мечтали, чтобы наш фильм «Съесть слона» был в каждом доме и чтобы отношение всей страны, всех, кто увидит этот фильм, изменилось в массе. Собственно, так оно и получилось. Когда я встречаю тех, кто посмотрел фильм, к нам подходят и говорят: «Я поменялся».
Но если бы я держала в голове только социальную значимость, я бы не смогла. Это побочный эффект, скажем так. Когда человека начинают поучать, чтобы быть толерантным, чтобы не обижать, заботиться о сиротах или не обижать странных людей, когда любым способом пытаются поучать — это отторжение вызывает. А ты говоришь ему: «Смотри, что ты получишь, когда ты немножечко перестанешь бояться этого. Смотри, какую радость ты испытываешь». И человек, глядя на фильмы, испытывает радость, думает: «Блин, пойду попробую пообщаться в жизни», а потом подходит к ребятам и говорит: «О, я тебя знаю, я тебя в фильме видел».
Жизнь полна рациональности, а эти люди — проводники во что-то иррациональное. Это какое-то волшебство. Честно, я обожаю их, потому что они выходят за рамки привычного, они взрывают обыденность
А еще мы все постепенно приучаемся. Во время первой встречи с ребятами я относилась к ним, как к людям немножечко больным, к которым нужно относиться по-особенному бережно. Сначала надо изучить, сходить к психологу, узнать, как общаться с людьми с синдромом Дауна. Но я сейчас считаю это нетолерантным, потому что они не требуют специального подхода. Если они устают, то говорят: «Я устала». Если чего-то не хотят делать, говорят: «Я не буду это делать». Мы все сначала думали, что надо как-то тоньше, а потом поняли, что надо просто, как с обычными людьми, общаться и все. Да, они ведут себя по-другому, но они все понимают, даже если говорить не умеют. Ты быстро нащупываешь способ общения с ними. Это как с иностранцами: вы говорите на разных языках, а потом выпиваете в баре, и чем больше общаетесь, тем больше находите способов донести друг другу. Находите жесты, рисуночки — и все, тебе нет даже никакого смысла относиться к ним как к убогим или больным, просто потому что они тебя не понимают.
Но иногда они эти правила уплотняются, и мы становимся заложниками. Например, у нас считается неприличным с знакомыми людьми сразу обниматься, да? А вот, например, ребята, когда познакомились с человеком, на прощание обнимаются с ним обязательно. В следующий раз, когда видятся, тоже обнимаются. И это такой такой поток тепла: человек сразу попадает в детство, когда обнимался с мамой, — это так мило. И я, пообщавшись с ними, тоже начала обниматься. На меня смотрели, как на дуру! Я, конечно, немножечко из-за того, что общаюсь с такими людьми, чувствую себя странновато в светском и правильном обществе, потому что тоже могу, например, нарушить границы, вдруг неожиданно обняться или сказать что-то, что вроде как не стоило. Но время, проведенное с ребятами, — самое теплое, самое счастливое и самое прекрасное. Это как терапия, я считаю, бесплатная. Всем, кто хочет бесплатной терапии, предлагаю идти волонтерствовать со странными ребятами.
Это просто опыт. Я не разделяю людей на бомжей и миллионеров, на больных здоровых. Это дано мне от природы, поэтому я этим пользуюсь
Звучит, конечно, как бахвальство какое-то, типа я такая талантливая. Нет, я не воспринимаю это так. Я воспринимаю это как дар и проклятие. Грубо говоря, когда ты получаешь какую-то способность и обнаруживаешь, что она у тебя есть, и у тебя есть склад ума, характера, чтобы реализовать это для других, — вот это большое счастье, конечно. Но это накладывает свои отпечатки, потому что это сложно для моих близких.
Это накладывает отпечаток на продюсеров. Я человек, который одержим своей идеей, ее нужно родить. Я могу позвонить в выходной в 23:00: «А давай сделаем вот так, так и так». Я, осознаю, что это тяжело. Я очень благодарна людям, которые меня терпят и проходят со мной до конца моих проектов. Тяжело режиссеру монтажа, который монтирует, а потом я говорю: «Ой, все не так, все заново и по-другому, я прозрела». Это тяжело.
И мне тяжело, очень тяжело. Моя подруга спросила у своей мамы: «Рожать — это больно?» Та ответила: «Сказать, что рожать больно — это все равно, что сказать, что суп только соленый и больше никакой». Это очень больно, это безумно больно, но это не просто больно. Я рожала тоже, поэтому я могу говорить об этом.
Это сложно для моего мужа-оператора, который не может мне отказать и не идти делать то, что мне нужно снять. Многие фильмы, естественно, он снимает, поскольку у нас нет денег, и он просто вынужден. Ему как бы интересно, я, конечно, с горящими глазами обо всем говорю, но иногда это все ту мач утомляет. Это тяжело, это бесплатно. Но дело даже не в деньгах. Я порывистая, могу сказать: «Ой, завтра бежим снимать», а он не готов, а у него чувство ответственности.
Это накладывает отпечаток на продюсеров. Я человек, который одержим своей идеей, ее нужно родить. Я могу позвонить в выходной в 23:00: «А давай сделаем вот так, так и так». Я, осознаю, что это тяжело. Я очень благодарна людям, которые меня терпят и проходят со мной до конца моих проектов. Тяжело режиссеру монтажа, который монтирует, а потом я говорю: «Ой, все не так, все заново и по-другому, я прозрела». Это тяжело.
И мне тяжело, очень тяжело. Моя подруга спросила у своей мамы: «Рожать — это больно?» Та ответила: «Сказать, что рожать больно — это все равно, что сказать, что суп только соленый и больше никакой». Это очень больно, это безумно больно, но это не просто больно. Я рожала тоже, поэтому я могу говорить об этом.
Та боль, которую ты испытываешь, сопровождается таким гигантским ощущением смысла, который ты в жизни никогда больше не испытываешь. И одновременно это и очень больно, и безумно осмысленно
Твоя душа становится — ой, сейчас прям заплачу... Она находится на таком острие, находится на таком счастье реализации в этот момент. Ой, блин, видимо, я поймала, что-то, сейчас...
— Да нет, не надо, у меня же не истерика. Боль становится... Физическая боль становится незначимой. И, наверное, во многом то, что люди творческие испытывают, когда им нужно сделать, что они делают, во что они вкладываются, это очень больно, непонятно. Не бывает практически людей, которые, видя первой монтаж, не плачут или не уходят в запой. Не бывает, потому что это и есть та боль, через которую нужно пройти. И тогда ты родишь душу. Ты ее размножишь. Когда душа тебя поддерживает, чтобы потом то, что ты сделала, поддержало другие души. Метафизически выражаюсь, но я просто первый раз формулирую это для себя. И вот это надо проходить, и это всегда боль для всех. Беременные тоже окружающих мучают: «Вот чего хочу, того хочу, сего», особенно своих мужей. Но, может, муж тоже смысл чувствует, потому что это его ребенок тоже! Тут надо сказать, что Леша мой относится к этому... как сказать... Я для него тоже дар и проклятие. Ему одновременно весело и со мной, и прикольно, и одновременно, блин, и очень тяжело.
Юлия закатывает глаза, будто старается закатить слезы обратно. Рыжие волосы подсвечиваются со стороны лампы. Я предлагаю ей попить воды.
— Да нет, не надо, у меня же не истерика. Боль становится... Физическая боль становится незначимой. И, наверное, во многом то, что люди творческие испытывают, когда им нужно сделать, что они делают, во что они вкладываются, это очень больно, непонятно. Не бывает практически людей, которые, видя первой монтаж, не плачут или не уходят в запой. Не бывает, потому что это и есть та боль, через которую нужно пройти. И тогда ты родишь душу. Ты ее размножишь. Когда душа тебя поддерживает, чтобы потом то, что ты сделала, поддержало другие души. Метафизически выражаюсь, но я просто первый раз формулирую это для себя. И вот это надо проходить, и это всегда боль для всех. Беременные тоже окружающих мучают: «Вот чего хочу, того хочу, сего», особенно своих мужей. Но, может, муж тоже смысл чувствует, потому что это его ребенок тоже! Тут надо сказать, что Леша мой относится к этому... как сказать... Я для него тоже дар и проклятие. Ему одновременно весело и со мной, и прикольно, и одновременно, блин, и очень тяжело.
— То есть если вас спросят, зачем вы это делаете, зачем? Что вы скажете?
— Я скажу, что я просто не могу этого не делать. Это моя жизнь, просто способ быть живой. Способ быть живой, да.
Часть третья. Раскрыть свой дар
— О чем вы мечтаете?
— Ну, надо сказать, что мечта моя, конечно, эгоистична. Я мечтаю о том, чтобы я могла делать то, что люблю, и то, что мне кажется значимым. Реализовать способности, которые мне Бог дал, и это было нужно человечеству. Я именно об этом масштабе мечтаю: чтобы то, во что я вкладываю всю свою душу, нужно было не просто пяти-шести зрителям, чтобы это как-то сдвигало пласты человеческие. Как «Съесть слона», который сдвигает потихонечку отношение к людям. И для них это сдвигает, и для людей это сдвигает, и родители, конечно же, пишут там.
Юлия вздохнула и умолкла.
— Ну, надо сказать, что мечта моя, конечно, эгоистична. Я мечтаю о том, чтобы я могла делать то, что люблю, и то, что мне кажется значимым. Реализовать способности, которые мне Бог дал, и это было нужно человечеству. Я именно об этом масштабе мечтаю: чтобы то, во что я вкладываю всю свою душу, нужно было не просто пяти-шести зрителям, чтобы это как-то сдвигало пласты человеческие. Как «Съесть слона», который сдвигает потихонечку отношение к людям. И для них это сдвигает, и для людей это сдвигает, и родители, конечно же, пишут там.
Я мечтаю о том, чтобы кто-то из продюсеров, кому нужно то же самое, в роли проводника мне скажет: «Слушай, ты клевые вещи умеешь делать. Вот тебе кредит доверия огромный. То, что ты умеешь, нужно нам, а от нас нужно зрителю», — вот об этом я мечтаю. Вот как, собственно, сделал Игорь Мишин: поставил свою репутацию на кон и спонсировал «Съесть слона». И я мечтаю, чтобы так было дальше, чтобы я могла больше сделать значимого.
Я, например, из лекарей — из тех, кто хочет вылечить
Фильмы — это на самом деле некое обезболивание. Некоторые считают, что обезболивать — это вредно. Я не считаю так: человеку нужно, может быть, дать обезболивающее, чтобы он продержался и смог сам себя вылечить, дать ему какие-то силы, утешение. Это чисто мой подход.
Я это поняла, когда была на тренинге психолога Ада Кондэ по творческой реализации. Она музыку поставила, типа медитации такой. Мы закрыли глаза, спускаемся по лестнице внутрь, в свое подсознание. Нужно было, грубо говоря, докопаться до подсознания и спросить себя о своей миссии: для чего тебе всё? Для чего ты делаешь то, что ты делаешь, что для тебя важно. Вот тогда я смогла сформулировать это. Это не значит, что я по-другому жила или стала жить по-другому. Просто я смогла для себя сформулировать, что мне важно, зачем я что-то делаю, зачем я реализую свои таланты и выхожу на публику для людей, зачем делаю для общества, для человечества.
Я это поняла, когда была на тренинге психолога Ада Кондэ по творческой реализации. Она музыку поставила, типа медитации такой. Мы закрыли глаза, спускаемся по лестнице внутрь, в свое подсознание. Нужно было, грубо говоря, докопаться до подсознания и спросить себя о своей миссии: для чего тебе всё? Для чего ты делаешь то, что ты делаешь, что для тебя важно. Вот тогда я смогла сформулировать это. Это не значит, что я по-другому жила или стала жить по-другому. Просто я смогла для себя сформулировать, что мне важно, зачем я что-то делаю, зачем я реализую свои таланты и выхожу на публику для людей, зачем делаю для общества, для человечества.
Это талант — сделать что-то для человечества. И что именно я могу? Я поняла, что хочу утешать — просто утешать и поддерживать, мне это нравится
Я стала для себя это озвучивать, и мне стало легче это искать. Мне легче делать выбор. «Я пойду это делать. Поможет ли это? Нет. А вот это поможет. А это поможет, потому что вскроет боль, и я попробую найти способы утешения и решения этой проблемы». А кто-то, например, в том же ключе докопался бы до того, что хочется показать людям, разбудить их, показать им то, на что закрывают глаза, на боль общества. Это тоже важно. Человек скрывает от себя что-то, и очень важно это увидеть, как хирург, который режет. Я не настолько смелая. Я бы не смогла разрезать человека, чтобы вырезать ему аппендицит. Может, я и могла бы, конечно, но для меня это не органично. Это я поняла до «Съесть слона». Теперь мне это помогает. Теперь я понимаю, куда я иду.
— Фильмом я хотела утешить боль неприятия себя. Перед премьерой мы долго искали хэштег, который подошел бы. И я придумала: «Принимая тебя, принимаю себя». Принимаю таких странных ребят и одновременно принимаю свои странности.
— Нет ли в этом какой-то эгоистичной цели? Мы смотрим на ребят с синдромом Дауна, чтобы использовать опыт для восприятия себя, то есть не смотрим на них как на некую самоцель, а используем их как средство для лечения себя.
— Никто так сознательно не думает, конечно. Все фильмы, вся культура — это для себя. Книжки, которые мы читаем, — все это можно считать эгоистичным, и в том числе про синдром Дауна. Мы смотрим кино, чтобы выпить какую-то таблетку, чтобы понять что-то про себя каждый раз через героев. Здесь герои с синдромом Дауна ничем не отличаются от других героев. Когда получаешь комментарий «Ой, я смеялся и плакал», то понимаешь, что фильм готов.
Я не то, что добрая такая, что я даже самых странных принимаю, готова с ними разговаривать и тратить время — нет, именно принимая их со странностями, я становлюсь добрее к своим личным странностям. И мою боль неприятия той или иной стороны себя, которая мне кажется странной, которой я стесняюсь, хочется спрятать. А что меня поразило — у ребят нет проблемы с самооценкой, они все себя любят вообще-то и принимают. И тогда я думаю: «Блин, ну если они такие странные, и я их люблю, то почему я не могу себя полюбить?» И люди, которые постепенно за просмотром фильма принимают этих ребят, проходят этот путь. Они не думают это головой, они не объясняют все так, как я: «О, я могу себя принять», — нет. Но они принимают некую до этого исключенную часть мира, часть человечества, и начинают понимать, что мир может быть шире, чем им казалось раньше. И это внушает вдохновение, внушает даже утешение: если я смог полюбить этих людей странных, все может быть не так страшно, как мне казалось.
— Как вы формулируете вашу цель для «Съесть слона?» Кого нужно утешить этим фильмом?
— Фильмом я хотела утешить боль неприятия себя. Перед премьерой мы долго искали хэштег, который подошел бы. И я придумала: «Принимая тебя, принимаю себя». Принимаю таких странных ребят и одновременно принимаю свои странности.
— Нет ли в этом какой-то эгоистичной цели? Мы смотрим на ребят с синдромом Дауна, чтобы использовать опыт для восприятия себя, то есть не смотрим на них как на некую самоцель, а используем их как средство для лечения себя.
— Никто так сознательно не думает, конечно. Все фильмы, вся культура — это для себя. Книжки, которые мы читаем, — все это можно считать эгоистичным, и в том числе про синдром Дауна. Мы смотрим кино, чтобы выпить какую-то таблетку, чтобы понять что-то про себя каждый раз через героев. Здесь герои с синдромом Дауна ничем не отличаются от других героев. Когда получаешь комментарий «Ой, я смеялся и плакал», то понимаешь, что фильм готов.
Я не то, что добрая такая, что я даже самых странных принимаю, готова с ними разговаривать и тратить время — нет, именно принимая их со странностями, я становлюсь добрее к своим личным странностям. И мою боль неприятия той или иной стороны себя, которая мне кажется странной, которой я стесняюсь, хочется спрятать. А что меня поразило — у ребят нет проблемы с самооценкой, они все себя любят вообще-то и принимают. И тогда я думаю: «Блин, ну если они такие странные, и я их люблю, то почему я не могу себя полюбить?» И люди, которые постепенно за просмотром фильма принимают этих ребят, проходят этот путь. Они не думают это головой, они не объясняют все так, как я: «О, я могу себя принять», — нет. Но они принимают некую до этого исключенную часть мира, часть человечества, и начинают понимать, что мир может быть шире, чем им казалось раньше. И это внушает вдохновение, внушает даже утешение: если я смог полюбить этих людей странных, все может быть не так страшно, как мне казалось.
Комментарии:
Вы должны Войти или Зарегистрироваться чтобы оставлять комментарии...