Наверх
Репортажи

Две ночи на границе с людьми из Мариуполя

Как я на 18 часов стала волонтером и поехала на границу встречать людей, которые бегут от [ЗАПРЕЩЕННОЕ СЛОВО]
07.05.2022
Где беженцы?
Середина апреля. Я приехала в Ростов на поезде – самолеты до сих пор не летают. Хочу поговорить с беженцами. Думала, их полон город, но никого не видно. Прогулялась до одного общежития – писали, что туда поселили десятки людей. В окошках первого этажа видны силуэты, двери заперты. Холодно. Моросит.
Через знакомых нашла девушку, которая работает в Донволонтер – государственная история. Написала ей, что хочу помочь и, может быть, написать потом текст. Она ответила, что визит надо согласовывать и пропала на сутки.
Времени мало, мне скоро уезжать. Нервничаю. Нашла в телеграме волонтерскую группу – они уже месяц встречают и кормят людей в Весело-Вознесенке, это у самой границы с Украиной (с 2014-го - граница между Россией и ДНР. - Ред.) Организатор – руководитель местного движения «За правду». Кажется, это под эгидой Захара Прилепина. Приеду – а там у всех буквы Z на лбу.
Есть три смены: с 8 утра до 7 вечера, потом коротенькая смена до полуночи, третья – с полуночи до 8 утра. Отправила заявку на поездку сегодня ночью. Ночь — хорошее время, честное.
Ответили быстро: есть водитель из Таганрога. Оттуда большинство волонтеров, хотя кто-то едет из Ростова и окрестных городов. Пишу, что доберусь до Таганрога сама, на электричке. Мне присылают телефон водителя. Договариваемся, что он заберет меня с вокзала.
Сидя на набережной Дона, листаю методичку волонтерской группы. Там сказано, как отвечать на частые вопросы беженцев. «Никто никого ни в какое рабство не забирает. Это все бесчеловечная пропаганда украинских СМИ». Фыркаю. Вот и посмотрим сегодня ночью.
Машины, брошенные на границе России и Украины. Фото: Александра Захваткина
Дорога к морю
Ростов-на-Дону – большой и красивый. Если поехать на восток, через 70 километров будет Таганрог. Здесь родился Чехов и есть Азовское море, которое местные за море не считают. Еще 50 километров к востоку – и граница.
Я нервничаю весь вечер. Решаю не говорить близким, куда еду. Оставляю знакомой ростовской журналистке контакты и координаты, становится спокойней.
Последние дни СМИ пишут о предстоящей «битве за Донбасс». А вдруг она начнется сегодня ночью, под утро? Утро – опасное время. Вдруг к нам прилетит?
Восемь вечера, темно. Иду на вокзал. В подземном переходе – советская мозаика с солдатами на поле боя. Бросается в глаза мертвый солдат, который лежит навзничь.
В электричке хочется держаться поближе к людям, их разговоры сейчас не раздражают. За окном – чистая ночь и большая круглая луна по правому борту. Электронное табло над дверью вагона показывает названия станций: Мокрый Чалтырь, Танаис, Морская. Температура на улице: +14. Когда я доеду до Таганрога, она опустится до +10.
Все-таки пишу маме: «Я еду волонтерить в Таганрог, там безопасно». Это вранье, но писать, что еду в ночь на границу с Украиной, я не хочу. Думаю, что все будет хорошо, и я увижу, что [ЗАПРЕЩЕННОЕ СЛОВО] делает с людьми.

В Таганроге
У вокзала – беленькая церковь и паровоз-памятник. Звоню водителю Алексею. «Я собираю остальных, будем минут через 20». На площади темно, около запертых магазинов выпивают мужчины. Захожу в единственное открытое место – цветочный магазин.
– Можно у вас зарядить телефон? Пожалуйста-пожалуйста, я еду на границу помогать беженцам.
– У нас камеры, нам не разрешают…
– Ой, я вижу у вас розетку, ну пожалуйста.
Продавщица сжаливается, но на слова о беженцах никак не реагирует. 
В Ростове тоже ни один человек, с которым я пыталась поговорить на эту тему, особенно не реагировал
Продавщица вяжет букет, я смотрю по телевизору шоу «Голос».
– Девушка, у вас телефон звонит.
Алексей. Будут через десять минут. Выхожу в ночь, жмусь к храму. Вскоре подъезжает черный джип с московскими номерами. Я машу ему рукой: есть место для парковки. Открываю дверь и ныряю в теплый салон.

Ночь первая. Начинается
Нас четверо. Юрист из Москвы Алексей, ветеринар Марина и Илья, который «инвестирует». Я говорю, что работаю копирайтером, приехала в Ростов к друзьям.
Помогать беженцам едут со всей страны: Питер, Анапа, Тамбов, Краснодар, Москва. Кто-то специально берет отпуск, кто-то вплетает волонтерство в свой командировочный маршрут, кто-то помогает ночью, а утром идет на работу.
Марина рассказывает, что недавно была у знакомых в коттеджном поселке на окраине Таганрога, и они «что-то слышали». А месяц назад в городской парк прилетел снаряд, до сих пор обломки лежат. А еще вдоль всего Таганрога распластался авиационный завод, стратегическая цель. Марина опасается.
Илья всю дорогу сидит в наушниках. Замечаю на экране его телефона открытый сайт «РИА Новости».
Дорога на Украину прямая и ровная, мчим под 130 км/час. В районе Натальевки – блок-пост: дорожные знаки, военные с автоматами, несколько машин. Алексей не понимает, останавливают нас или нет, на всякий случай тормозит и идет в багажник за документами. Слышу лениво-изумленное пограничника:
– Из другого города…
Марина при виде погранцов напрягается, шепчет мне: «У меня депортация из Украины на пять лет». Отвечаю, что мы же не пересекаем границу. Она:
– Ну да, максимум в нейтральной зоне. Если на Украину сунемся, нас постреляют.
Алексей возвращается, растерянно говорит:
– Я остановился на всякий случай, просто не понял, а то поедешь – колени прострелят.
Обсуждаем огромность нашей страны. Алексей волонтерил накануне и разговорился с парнем лет 15-ти. Мальчик был один, прибился к какой-то паре. Они решали, куда и как им ехать, спросили Алексея: «Чебоксары и Тагил – это по пути?».
Все в машине поражаются, что до Мариуполя всего 60 км, меньше, чем от Таганрога до Ростова, и «там все это страшное происходит».
За окнами темнота, ни одного населенного пункта.
Утром я увижу тут зеленые поля, поросшие рапсом. Когда он распустится, поля станут желтыми. 
«В сочетании с ясным небом получится украинский флаг», – думаю я
В лагере
На парковке грязь после недавнего дождя – и несколько машин с украинскими номерами. Одна, маленькая и красная, самая страшная. Она обмотана пленкой – окна выбило ударной волной. Следов от пуль вроде нет. На боковых зеркалах – ленты из белой ткани. Я еще увижу сегодня машины с такими флагами, и почему-то от них будет особенно грустно. Эту машину бросили на границе, хозяева уехали дальше.
В здании бывшего кафе – волонтерский штаб. Кафе стояло закрытым, и волонтеры арендовали его за деньги: бесплатно хозяин не отдал. Рядом – две большие армейские палатки: столовая и склад. Дорога к столовой выложена деревянными паллетами, под ними блестит вода. За палатку шныряет рыжая кошка. В больших мусорных контейнерах шуршит ветер. Умывальник с холодной водой.
В двадцати метрах, на другой стороне освещенной площадки, – палатка МЧС, врачей и несколько походных шатров для людей, которые приезжают с границы.
Система такая: беженцы пересекают границу, здесь их кормят, выдают средства гигиены, выслушивают, предлагают все, что нужно, и люди идут в палатки, чтобы немного покемарить. В палатках места хватает не всем, а пожилые и вовсе не могут залезть на верхний ярус. Тогда люди остаются сидеть в автобусах или в своих машинах.
Около штаба – девушка Света с черными волосами, она бесплатно раздает сим-карты Мегафона. Еще тут бывают бомбилы, которые втридорога везут желающих в Таганрог или Ростов. Бомбил не уважают, говорят про них: «Наживаются на людском горе».
В лагере беженцы остаются на несколько часов, реже – на пару дней. Потом людей везут в два таганрогских пункта временного размещения, ПВР. Там можно помыться-постираться, прийти в себя. Через 2-3 дня нужно выбирать: ехать дальше самостоятельно или садиться в поезд и отправляться в новую жизнь. Куда отправится состав, до последнего не знают даже работники вокзала – говорят, эта информация проходит по линии областного оперативного штаба и в целях безопасности не разглашается. Когда состав уже стоит, можно запросить у МЧС информацию о месте следования.
Сейчас людей принимают области вокруг Москвы: Ярославская, Владимирская. Выбрать регион нельзя, народа очень много, один состав – тысяча человек.
Те, у кого есть родственники в России, обычно едут к ним сами. Люди, потерявшие все и не имеющие в стране никого, садятся в поезд. Сесть туда могут и те, кто планирует потом вернуться в Украину или уехать в Европу: на то, чтобы уладить вопросы с документами и выплатами, все равно нужно время.
В штабе. Фото: Александра Захваткина.
Штаб
В штабе – десяток человек, чай, голоса с кухни. Старшая смены сегодня – Ира. В обычной жизни она занимается шугарингом, сейчас – проводит инструктаж.
– Дорогие! Если среди вас есть журналисты запрещенных изданий, иностранные агенты…
У Иры звонит телефон, играет «Полковнику никто не пишет», все улыбаются. Она сбрасывает звонок и продолжает:
– Ребят, если вы журналисты, это ваше дело. Делайте, что хотите, только не приставайте к людям и соблюдайте правила. А то недавно приехал один из «Медузы» и стал задавать людям странные вопросы, типа: «скажите, не нарушают ли здесь ваши права?» А потом пошел куда-то в поля, ему кричат, тут же погранзона, а он пошел-пошел. Ну, его полиция забрала. Потом нашли в штабе его камеру и диктофон, передали ФСБ. Почитали – он даже в Википедии есть, забыла имя…
Ира ищет имя журналиста, которого задержали, а я делаю вид, что мне не очень-то интересно. Тогда я еще думаю, что все узнаю этой ночью, всех разоблачу, все запишу на диктофон. Я еще не знаю, что очень быстро превращусь из журналиста в человека и в ближайшие десять часов диктофон не включу.
– Севриновский! В общем, ребята. Мы просто кормим людей.
Нас распределяют по зонам – волонтеры работают в трех разных. Первая – это нейтральная полоса между границами России и Украины, где автобусы и машины ждут в очереди. Там опаснее всего, говорит Ира, потому что «там могут быть ВСУ и Азов». Я холодею. Несколько мужиков в шапочках, ватных штанах и камуфляжных куртках подпрыгивают от нетерпения – на нейтралку идут они.
«К машинам не подходить, даже если будут звать. Интернет не раздавать. Обращайте внимание на руки, у «Азова» они стерты. Если есть раненые – зовем врача, сами не помогаем».
Раненые. Могут быть раненые.
Второе волонтерское место – таможня, где люди проходят погранконтроль. Сейчас это называют «фильтрацией». Говорят, людей обыскивают, раздевают до трусов, ищут нацистские татуировки. Это долго, и автобусы могут стоять в очереди и пять часов, и сутки. Волонтеры встречают уставших людей, кормят, дают воду, разговаривают. Там же стоит телефон, с которого бесплатно можно звонить по всему миру.
Меня распределяют в штаб. Вздыхаю, что не на таможню. Выдыхаю, что не на кухню.
Моя задача – курсировать между столовой и штабом, где располагается кухня, чтобы рассказывать важные новости. Например, что салат заканчивается и поварам стоит поторопиться. Прибежать за пакетом сока или разогреть в микроволновке стакан молока для осипшей женщины. Попутно я помогаю всем, кого встречаю.
«Нейтралка» и таможня, забрав еду, уезжают. В штабе наступает тишина. Все помещения завалены чаем, соками, молоком, водой, кофе, гречкой, тушенкой, памперсами, едой для животных. Более экзотические запросы – детские или инвалидные коляски, кошачьи шлейки – выдают на складе. За лекарствами отправляем в палатку врачей – это строго.
В первый час в штабе тихо. На кухне круглосуточно варят супы и режут овощные салаты. Ира показывает «детские наборы»: мытое яблоко, пакетик сока, влажные салфетки. Это нужно давать каждому ребенку.
Автобусов нет, Ира нервничает.
– Когда нет людей – это плохо. Значит, идут бои. Значит, не выпускают. Значит, люди гибнут. Мы каждому автобусу радуемся.
Волонтеры, которые накануне дежурили на таможне, вспоминают:
– Девочка сидит и плачет, плачет и плачет. Мама ее плачет уже без слёз.
Я осторожно брожу вокруг покинутых украинских машин. Опасаюсь отходить в сторону – а вдруг меня примут за диверсанта и подстрелят? Илья бесстрашно лазит повсюду и острит. Он три дня работал в ПВР.
Я завариваю себе растворимый кофе, когда по штабу проносится гул: автобус, автобус!
В огромные, до пола, окна я вижу синий автобус 
с надписью «Аэропорт Платов». 
В нем 60 человек из Мариуполя – города, который стал для меня синонимом невыразимого ужаса
Приехали
Начинается движение. Мы хватаем воду, влажные салфетки, детские наборы – нужно зайти в автобус и раздать. «К людям заходим обязательно в масках!» К счастью, это правило не будет соблюдаться.
Подходим к автобусам. Площадка ярко освещена, и за стеклами я вижу лица измученных людей. Мне почему-то стыдно. Происходит какая-то заминка. «Люди сейчас выйдут, несите воду обратно».
Я стою на крылечке штаба. Вижу, что первым делом люди бросаются к машине, где раздают симки: у многих не было связи по три недели, а донецкий «Феникс» здесь уже не работает. Выстраивается очередь, я медленно прохожу вдоль нее.
Игорь, мужчина средних лет с щетиной и в рыжей куртке, спрашивает, нет ли бритвенного станка? Бегу искать. Быстро выясняется, что станки не покупают, потому что воды в лагере толком нет: максимум – умывальник на улице возле столовой.
Возвращаюсь к Игорю в очередь. Он ловит мой взгляд. Издалека, чтобы сразу обрубить надежду, я развожу руками.
– Вам пойдет борода, – говорю, чтобы немного утешить.
– Зачем мне борода, я еще молодой.
Сосед по очереди хохочет:
– Что, не хочешь, как чечен, ходить?
Моя волонтерская ночь – это вспышки человеческих лиц в приграничном полумраке. Имена спрашиваю только у тех, с кем сложился более-менее долгий разговор. Большинство остается для меня мужчинами, женщинами, бабушками, дедушками и детьми. Некоторые везут кошек – и наш склад всегда полон маленьких цветных шлеек и переносок. Некоторые вывозят попугайчиков – и поэтому у волонтеров всегда наготове клетки.
Есть еще собаки, в этом автобусе их две. Одна, низенький рыжий Чарли, – собака Игоря. Я склоняюсь, чтобы его погладить. Животное встает на задние лапы, передними обнимая меня за ногу. У Чарли круглые блестящие глаза и такой же ошарашенный взгляд, как у людей. Я глажу, глажу и глажу, а собака не отпускает, не разжимает своих маленьких лап. Игорь улыбается:
– Он такой ласкун у нас. С нами в подвале сидел, трусит его.
Немного помолчав, спрашиваю:
– А город? Что с ним?
– От Мариуполя почти ничего не осталось, – надломленно отвечает Игорь.
И вроде бы я знала это из новостей, но от слов, сказанных живым человеком в метре от тебя, накрывает жутью. Ощущение, словно герои всех текстов, что я прочла за эти месяцы, оказались передо мной.
Женщина в темном пальто ищет столовую. Я беру ее под руку и провожу по настилу. Чувствую запах давно нестиранной одежды и немытого тела. «А ведь у нее была жизнь, и она кем-то в ней была». Раздвигаю тяжелые шторки палатки: «Проходите, аккуратно, справа – еда, слева – чай, кофе». Женщина выбирает еду и садится на пластиковый стул.
– Ботинки сейчас развалятся, – без эмоций говорит она.
Я опускаю глаза и вижу: да, действительно скоро развалятся.
– Вы поедете в Таганрог, в ПВР есть одежда и обувь, подберете себе что-нибудь.
Выскакиваю из столовой. Народ получил сим-карты, пытается ловить интернет. Один парень громко жалуется на слабый сигнал, я объясняю, что тут у всех плохо ловит: граница. Парень продолжает возмущаться, я предлагаю раздать интернет, он отказывается. «Если потом будет ловить, то ладно».
Света, хозяйка сим-карт, ворчит: «Даешь людям бесплатно, а они стоят, выбирают красивый номер! Да если бы они тут были, красивые номера! У меня даже такого нет».
Я говорю, что это, наверное, попытка хоть как-то улучшить свое положение, зацепиться хоть за красивый номер. Человек потерял дом – пусть будет хоть номер.
«Да нет, это просто наглость называется».
Подходит мужчина со стеклянными от шока голубыми глазами: «Симки здесь дают?»
Формулировка «дают» необычная, потому что обычно беженцы рвутся заплатить: за еду, воду, тарелку горячего супа, хотя в лагере для них все бесплатно
– Что вам нужно показать, чтобы получить чай? Паспорт? – тихо спрашивает меня женщина в столовой.
– Чтобы получить чай, вам нужно только определиться: черный или зеленый.
Заходит мужчина в капюшоне: «Можно водичкой разжиться? Мы уже у вас местные». Так говорят те, кто проводит в лагере несколько дней: ждут, когда родные тоже перейдут границу или когда за ними приедут из другого города России.
Поев, люди расходятся: кто поспать, кто посидеть в автобусе. Мужчины курят у входа в столовую. Бегая туда-сюда, выхватываю фрагменты их разговоров.
– Под обстрелами тикали.
– Кто разберёт, кто стреляет?
– Дед говорит, чеченец взял двоих детей и бронежилетом их прикрыл...
– Ты представляешь, ребенок вылез из подвала и на русском: «Опять стреляют, бл***!»
Мужчины хохочут, я улыбаюсь. Беру на кухне огромный пластиковый контейнер с салатом капуста-огурцы-зелень, несу в столовую. Народ оживляется:
– О, салатик. Можно нам огурчик? Мы овощей в этом году еще не видели. У нас из витаминов только лук был, и тот экономили…
Я стремительно вхожу в столовую, и мальчик-подросток, стоящий в очереди за кофе, шарахается в сторону. Мы не стучим крышками кастрюль, не делаем резких движений. Плавно, спокойно. Вдох-выдох.
Еду по тарелкам раскладывает Елена, похожая на героиню шолоховских романов: волосы на прямой пробор, черные глаза, аккуратный нос, брови вразлет. «Шестеро детей, трое внуков» – так она представляется. Елена верит в нашу армию и смеется над мужиком, который в их городе вышел к администрации «с плакатиком». Чай и кофе разливает ее дочь. Их папа – на нейтралке. Многие волонтерят семьями.
Елена работает учительницей, и ей удается организовать и немного растормошить растерянных людей.
– Доброй ночи, доброй ночи! Захо-о-одим, не стесняемся, чего будете кушать? Супчик наваристый, кашка горячая. А салатику положить? Витамины сейчас нужны. А брынзочки – давайте? Хлебушек вот берите.
Когда поток людей немного стихает, восхищаюсь Еленой и говорю, что больше не могу писать в рабочих письмах «добрый день», только «здравствуйте». Елена говорит, что раз мы живы – значит, день добрый. Но и ее лицо тускнеет, когда люди уходят. Видно, что ей тяжело. В палатку заходит несколько беженцев, и Елена вмиг расцветает:
– Доброй ночи, проходите в наше заведение, мы вас ждали на ужин! Сегодня в меню…
– Так уже не ужин.
– А что? Надо придумать название нашему приему пищи!
– Давайте назовем это «ужин да нойчи» – ночной ужин на португальском, – серьезно говорит невысокий мужчина в темной куртке.
Оживляюсь: вы говорите на португальском? Говорил, но без практик подзабыл. Еще знаю испанский. Я вворачиваю про свой итальянский. Мы хором киваем: «Романские языки, романские».
– Интересный мужик, – тихо говорит Елена.
Столовая на границе. Фото: Александра Захваткина
Она постоянно предлагает добавки, но люди отказываются: «Мы привыкли не есть, у нас желудочки маленькие стали». Многим с непривычки становится нехорошо после обильной еды, и люди идут к врачу просить что-то для живота. Все до единого, выходя из столовой, по многу раз благодарят, только и успеваешь отвечать «на здоровье». Беря с собой печенье и яблоки, люди говорят: «Это для нас рай».
Волонтеры кормят всех – кроме бомбил. Но как упомнишь этих мужиков? Распечатали их фото, положили в столовой для ориентировки. Рассказывают, какой-то парень прибежал радостный: я нашел человека с фотографии! Думал, это ищут пропавших – а это были фотки людей, у которых есть дом, но которые пытаются поесть в столовой для беженцев.
За одним из двух длинных столов – молодая пара. Мужчина с прямой спиной и окаменевшим лицом медленно черпает одноразовой ложкой борщ. Вдруг поднимает на меня глаза и говорит:
– Люди пошли в церковь, и они стали стрелять по людям.
Я склоняюсь к нему: Кто «они»?
– «Азов»
Просить стыдно
В штабе – оживление. Женщины добывают белье себе и носки мужьям. Когда они уходят, Ира говорит, что «с трусами надо заканчивать» – мол, не дело надевать чистое белье на грязное тело. Другие волонтеры считают иначе: протереть тело можно и влажными салфетками, а чистое белье – это хорошо в любом случае. Продолжаем выдавать трусы. Остро не хватает мужских носков.
Большинству просить неловко. Я вижу маму с дочкой лет одиннадцати, подхожу:
– Вам нужны прокладки, может быть?
– Ой, да! Хотела попросить, но как-то стыдно про такое.
Мне очень хочется обнять эту женщину. Я глажу ее по плечу.
Слышу странный рокот. Оборачиваюсь: приехал новый автобус? Смотрю на дорогу: нет, по ней едут машины с буквой Z на бортах.

Дед Сергей
В четыре утра в столовую заходит дед с яркими голубыми глазами и в овчинном тулупе, просит чаю для своей бабушки: «Мы с ней вдвоем тикали». Они приехали на своей машине, собираются к дочери в Воронеж. Из Мариуполя выезжали окольными путями, в лобовое стекло «два раза попало». У деда на лысеющей голове ватка и кровяной потек.
– Вас ранило, – говорю я.
Дед отмахивается: ерунда. Мы выходим с ним на улицу.
– Бабушка ж у меня не ходит, ее на руках в машину несли. Она молодая у меня ещё, 82 года, но два инсульта было.
Вскоре приезжает новый автобус. Сколько их будет этой ночью, предсказать невозможно: досматривают долго, бывает, на границе скапливается до десяти автобусов. А еще есть люди на личных автомобилях.
Мы хватаем воду, салфетки, детские наборы. Кто-то из волонтеров говорит: «Там много детей». Становится страшно. Двери автобуса закрыты, мы ждем. В окошко на меня смотрит мальчик. Я машу ему рукой, и он отвечает.
Через несколько минут объявляют, что мест в палатках нет, и люди останутся в автобусе до восьми утра. Сотрудник МЧС заходит внутрь, я – следом. Пока он говорит, я раздаю воду и утешаю, что до утра осталось всего ничего. У людей море вопросов.
– Мы фильтрацию прошли?
– А можно уехать самим?
– А куда нас повезут потом?
Детей и вправду много, но никто не плачет. У одной семьи – младенец, год и три месяца. Спрашиваю, нужна ли им коляска. Папа совершенно разобран, не может ответить. Людям, приехавшим из-под обстрелов, сложно дается любое, даже бытовое решение.
Поначалу в столовой я задавала слишком много вопросов. Чай или кофе? Черный или зеленый? С сахаром или без? Лимон положить? Молоко добавить? Каждый вопрос с трудом проворачивался в голове человека, и тогда я постаралась угадывать желания: «Черный чай и пару кусочков сахара, да?». Многие просто кивали – может быть, лишь потому, что не нужно делать выбор.
Четыре тридцать утра, скоро начнет светать. Над лагерем поют птицы. На земле весна.
Алиса. Фото: Александра Захваткина
Мужчина в очках достал из машины сиамскую кошку Алису. Животное бьет крупной дрожью, уши – в разные стороны, глаза – огромные, напуганные. На Алису надевают красную шлейку и выпускают погулять по траве.
Идут мама с дочкой. На руках – той-терьер Жорик. Спрашиваю, есть ли корм у собаки? Говорят, что на таможне уже дали, но можно немножко. Осекаюсь, что, наверное, Жорик такой корм не будет, маленькие собачки ведь нежные. Мама отвечает:
– Он теперь ест всё, [ЗАПРЕЩЕННОЕ СЛОВО] заставила. Некоторые люди оставляли своих собак… я не знаю. Мы переживали, что его не пропустят на границе. Когда тикали, боялись, что забудем его, но он уже знал, сидел в коридоре.
Женщина в тапках и халате идёт по мокрой земле. Другая, очень красивая женщина, просит носки и зубную щетку: «Не осталось ничего! Квартира сгорела, три недели в подвале».
Красивый парень в ярком комбинезоне – я заметила его еще в автобусе. Улыбается, спрашивает, нет ли здесь сигарет. Веду его в штаб.
– Здесь можно купить пива?
– Алкоголя в лагере нет, тут не duty free.
Парень удивляется и говорит, что на той стороне duty free есть. Я тоже удивляюсь и даю ему пачку сигарет, на них написано что-то на молдавском. Парень с женой – артисты цирка, акробаты. Выступали, пробовались в московский цирк Никулина, но там просят образование, а они самоучки. «Есть приглашение в Эмираты, все будет хорошо».
Многие выехали в Россию, потому что сюда была дорога, но оставаться и тем более менять паспорта 
не планируют
Думают окольными путями выехать в Европу или еще куда-нибудь. Для них Россия – место, где просто можно немного выдохнуть.
В чате волонтерка пишет: «Я сегодня была на таможне, общалась с бабушкой, у которой сын в Греции живёт. Она плачет, никого больше у нее нет. Я со своего телефона дозвонилась до Греции, бабушка разговаривала с сыном. А теперь что ей делать? Самолеты не летают, сын не может приехать».
Через час: «С сыном бабушки связалась. Решаем вопрос отправки ее в Грецию. Семья работает с консульством по этому вопросу».
Другая волонтерка пишет: «Я в субботу после смены забрала к себе в Ростов семью с 10-месячным малышом. Помогла купить билеты, они выезжают в Норвегию через Мурманск».
На улице снова встречаю деда Сергея. Ему нужна сим-карта. Веду его к Свете, она просит паспорт для договора. У деда Сергея все наготове. Он листает паспорт с золотым трезубцем, мелькает фото. «Ой, вы тут похожи на молодого Горбачева». Дед Сергей смеется. Успеваю прочитать фамилию «Авксентьев» и год рождения – 1939-й. Получив сим-карту, дед смеется: теперь можно звонить дочке!
– Думаю, сейчас мы с бабушкой и поедем, чего ждать?
Я радуюсь за деда и желаю им легкой дороги. Сергей тоже желает мне всего доброго. На часах – пять сорок утра по Москве. Мы в зыбкой предутренней эйфории: впереди много всего неизвестного, но на этом крошечном этапе что-то получилось. Сергей Авксентьев, не помня себя от радости, вдруг целует меня в щеку – и уходит к машине. Я улыбаюсь и смотрю ему вслед. Больше мы никогда не увидимся.
Птицы вернулись
– Девушка, девушка!
Меня зовет молодая женщина. Рядом с ней – девочка лет двух в розовом костюмчике.
– Девушка, помогите. Нет ли у вас другого туалета? Там так грязно, она отказывается какать, да и держать я ее не могу.
В синих кабинках действительно грязно. Сажусь на корточки, заглядываю в лицо ребенку.
– Милая. Ну, милая, надо покакать.
Девочка машет головой: не хочет. Смотрю по сторонам. Господи, какой сюр. Ночь, холод, я сижу на мокром асфальте на украинской границе и уговариваю чужого ребенка покакать. Как эта девочка похожа на мою племянницу. Горло сжимается.
– Пойдемте в штаб, там туалет получше, но тоже просто дырка в полу.
– Я возьму горшок!
Заходим в штаб. Есть негласное правило не водить людей в наши помещения, и все волонтеры смотрят на нас выразительными глазами.
– Ребята, нам надо.
Уже совсем светло. Скоро поедет первый автобус в Таганрог – обычный, рейсовый. Собираются местные. Женщина заводит со мной разговор о беженцах. Она с Донбасса, живет в России. Говорит, что надо было ударить по нацистам «трошки раньше, пока они не окрепли».
– Мы так воспитаны, что ближе к России.
Мимо идет девушка в красном пальто.
– У вас где-нибудь есть зеркало? Хочу красоту навести.
По дороге в штаб девушка тараторит: «Блин, туфли купила, надеть один раз успела. Взяла вот пальто красное и туфли!». Она долго стоит перед зеркалом, красится, расчесывает длинные светлые волосы. Позже я встречаю ее на улице:
– Отлично выглядите!
– Спасибо, вы тоже, – улыбается она.
Над нами пролетает стая птиц. Как странно: птицы весной возвращаются в свои гнезда. Люди, напротив, улетают. Сегодня ночью мы встретили четыре автобуса – это 250 человек.
Около штаба на пластиковом стуле сидит мужчина с седой шевелюрой, вертит в руках синий паспорт, говорит по громкой связи.
– Мы не могли выйти из подъезда, потому что бомбили с утра до вечера и с вечера до утра. 
И так 44 дня 
– Горел дом, трехкомнатная под Людкой с третьего подъезда. А восьмого числа пришли чеченцы и вытащили нас из подвалов. Я уже прошел контроль. Все, я на российской территории. Приедем в Таганрог, телефон заряжу. В подвал невозможно было зайти, все в дыму. Если бы я замок открывал, я бы там и остался. Так что на мне штаны одни.
– Пап, главное, я знаю, что ты жив.
– Да, наши мы́тарства кончились.
В восемь утра приезжает дневная смена волонтеров. Мы ждем мужа Елены с нейтралки – я поеду в город с ними. В девять тридцать, наконец, выдвигаемся.
Проваливаясь в дорожный сон, вижу: сквозь темную зелень полей проступают крохотные цветы. Начинает зацветать рапс.
Ночь вторая
Отоспалась, погуляла – чувствую, что снова хочу к людям на границу. Пойду в ночную смену – там всегда не хватает волонтеров.
Ужасно корю себя, что не записала телефон деда Сергея – ощущение дикой непоправимости. Как они там с бабушкой? Доехали? В новостях написали про ДТП в Воронежской области, я вздрогнула. Как мне его теперь найти? Надежда только на Свету с сим-картами: она фотографировала договоры на свой телефон. Господи, пусть она будет сегодня ночью на месте!
На этот раз приезжаю в Таганрог заранее, заселяюсь в хостел, гуляю вдоль моря, покупаю несколько маленьких «Сникерсов» – почему-то кажется, что детей они должны порадовать. На одном из домов висит табличка «убежище» и стрелка влево.
В десять тридцать вечера у моего гостевого дома «Надежда» тормозит машина. Меня забирает святой человек, который вызвался отвезти волонтеров на границу, а утром – забрать.
У Кирилла красивая борода и темные смешливые глаза. Сзади сидит москвичка Татьяна. Она заехала поволонтерить с Черного моря по дороге домой. Кирилл словоохотлив.
– В 2014-м году наши ребята заходили на территорию ДНР, а в этом году не пустили. У нас такие ребята-штурмовики!
– А кто такие штурмовики?
Кирилл запинается.
– Ну... волонтеры. Военные. Вот есть «Вагнер», например. Но у них другие задачи.
Ежусь. Едем. Играет песня «Черные глаза». Кирилл показывает аккуратные треугольные домики:
– Тут «чехи» живут. Ну, чеченцы, которые [СЛОВА, ПРИЗНАННЫЕ ОПАСНЫМИ НА ТЕРРИТОРИИ РФ].
На блок-посту Кирилла не тормозят, ему это нравится. Когда до границы остается несколько минут езды, справа по горизонту полыхает малиново-красным. Я все понимаю, но на всякий случай спрашиваю:
– Что это?
– Мы можем посмотреть прогноз погоды и понять… что это не молния, – ржет Кирилл, – есть такой прогноз: «местами град».
Мужчина сетует, что раньше было удобно летать из Донецка в Стамбул, а оттуда уже – куда угодно. Наконец мы выгружаемся в лагере. Вижу Свету с сим-картами, бегу:
– Света, найди мне телефон деда! У тебя же все есть!
Свет качает головой: она все передает в офис, а фото с телефона сразу удаляет. «А в офисе никто искать не будет». Понимаю. Грустно. Господи, пусть дед Сергей со своей бабушкой уже доехал до Воронежа и встретился с дочкой.
Мне снова достается штаб.
Списки пропавших в Мариуполе и фото местного таксиста, который повадился есть в волонтерской столовой. Фото: Александра Захваткина
Первый автобус
Волонтерское время измеряется автобусами. Приехал первый – покормили, поговорили, проводили, на все вопросы ответили. Ждешь следующий. Его может не быть долго, а могут прийти четыре подряд. Но сейчас, кажется, народа все меньше и меньше.
Первый автобус за мою сегодняшнюю смену приезжает около часа ночи. Все – как всегда: люди выходят, устремляются за сим-картами, просят носки, заряжают телефоны. После – пить кофе, ужинать, болтать. Я снова курсирую между кухней и столовой. Стараюсь не бегать: решаю, что бегущий человек может нервировать беженцев. А у нас тут типа мирная жизнь. Снова ловлю обрывки фраз.
– Приехали в Докучаевск – и такая стрельба!
– Куда бы ни ехали, везде стреляют.
– Я выезжал – вдоль дороги трупы лежат. А прикинь, жара начнется, разлагаться начнут?
– Самое обидное, не знаешь где захоронения…
– А нигде.
У штаба на стуле сидит зареванный подросток с пустым взглядом. Предлагаю ему «Сникерс», он мотает головой: не хочу.
«Да, дорогая, шоколадками не откупишься», - думаю я.
Из темноты возникает шикарный хаски. Ему нужен поводок и таблетка от клеща. Идем с хозяином на склад и долго ищем нужное, но все поводки – для кошек. Нет и таблеток. Рассуждаем, что раз клещ укусил собаку три недели назад, значит, с ней все будет хорошо. Три недели – срок долгий.
У штаба внезапно появились военные с автоматами – раньше я их тут не видела. Проверяют документы у двух парней. Все спокойно ходят мимо. Тихо.
В столовую раз в полчаса заходит женщина с кудрями. У нее почти нет зубов, под ногтями – грязь. Она просит налить кофе в ее стакан. Еще у нее есть особенная дочка. Сейчас девушка сидит на стуле и молчит.
Многих беженцев запоминаешь быстро и надолго – хотя одеты почти все в темное, неприметное, заношенное. Когда возвращаешься в город, долго еще кажется, что видишь знакомые лица в толпе.
– Дезинфицируй иногда руки, – говорю я волонтерке из Донецка, матери пятерых детей, – мы же кормим людей, а ты сама видишь, что не у всех руки чистые.
Пацаны – о фильтрации
Подходит растерянная девушка: а как пользоваться Инстаграм? (признана экстремистской организацией, запрещена на территории РФ). Отвечаем, что нужно скачать VPN. У девушки айфон, и скачать она больше ничего не может: App Store в России заблокирован. Мы с волонтерами переглядываемся: должен же быть какой-то выход, должен… Мозг скрипит, ищет решение. Нет, мы не можем помочь – и это ужасное чувство.
Через три недели один читатель поправит меня: в App Store заблокированы лишь некоторые приложения: я ошиблась, у меня Android. От этого станет горько: мы не только не помогли растерянной девушке, но и дезинформировали ее.
Заходят трое оживленных подростков, у них главная задача – наладить связь. Интернет не ловит, я раздаю им со своего телефона.
– А если симка на батю, в приложении Мегафона тоже нужно его указывать?
Подростки – братья. Приехали с родителями, бабушкой и двумя собаками. Третья – очень большая, ее оставили соседям. У семьи есть родственники в Краснодаре, Италии, Израиле. Старший брат должен был заканчивать колледж, средний – школу. Младшему десять лет, и он хохочет: «Не думал, что таким образом попаду в Россию».
У среднего брата голубые глаза, из-под кепки торчит красивый светлый чуб. Он постоянно повторяет, что ему надо найти работу, потому что «на шее сидеть я лично не хочу». Через две недели ему исполнится 17 лет. Он рассказывает о фильтрации и разговоре с сотрудником на границе – беседа длилась минут 15.
– На аватарке у подруги стоял флаг «Правого сектора»* (признан в России экстремистской организацией, деятельность запрещена) он сказал: удаляй контакт. Я говорю: в смысле «удаляй»? Это не моя семья. Я сказал, что просто напишу ей, чтобы сменила аватарку. Он говорит: ну либо так, пробуй. Если не будет сменивать, тебя потом ФСБ вычислит. Но он, видать, реально такой тип… У него там все по базе данных пробивается быстро. Он зашел, взял мой телефон, посмотрел фотографии. У меня там видос, как ДНР зашла в Анадоль… знаете, где Анадоль? Ну короче туда зашли, а перед этим там нациков пощелкали и короче там трупы нациков обгоревшие лежат, он говорит: а зачем ты это снимал? Я говорю: это не я снимал, это в свободном доступе есть, я ж ничего противозаконного не делаю. Он говорит: это тоже удаляй. Я говорю: в смысле удаляй? Я еще раз скачаю. Он на меня посмотрел… А вот тут как сделать? Это ж номер мой?
Объясняю, что надо дополнительно набирать «8».
– Пожалуйста, сделайте. Я просто чуть-чуть туплю.
– А телеграм я смогу зарегистрировать на сим-карту? А то месяц не заходил, он у меня слетел, – ноет младший. Его не допрашивали.
Средний брат продолжает:
– Он поговорил со мной, говорит: к нацизму как относишься? Я говорю: ну как, херово. 
Спрашивает, типа, почему не пошел за «Азов» служить? В смысле, говорю, мне 16, куда? 
Он такие вопросы задавал, неприятно было. Он все на своем стоит: че, че? Я говорю: да че, сейчас батя зайдет, скажет, че почем!
– По отдельности каждого в комнату отводили. Женщин не допрашивают, мужчин допрашивают. Раздевали до трусов – даже меня. Татуировки смотрели. Я говорю: дядя, меня мама за татуировку убьет, какая татуировка?
Спрашивали только за нацизм, за всякую такую херню. Я говорю: я бы в Россию не ехал, если бы здесь не было безопасно. У меня ж был выбор: поехать на Западную или в Россию. ДНР сказали: мы вас пропустим на запад, коридор сделаем, но [СЛОВА, ПРИЗНАННЫЕ ОПАСНЫМИ НА ТЕРРИТОРИИ РФ]. Сразу сказали четко и ясно. У меня большая часть родственников в России – какое я могу принять решение?
Еще мне пришла смсочка от ДНР с «Киевстар»: выходи с завода, слаживай оружие. Я как раз под заводом в это время был, у нас там дача. [СЛОВА, ПРИЗНАННЫЕ ОПАСНЫМИ НА ТЕРРИТОРИИ РФ]. Я им показываю смс, поржали вместе.
Младший брат начинает тараторить:
– Короче, мы сидели в котле…
– Дай я расскажу. Бате предлагали на завод поехать с нами. У нас город вокруг заводов. И нам предлагали 25-го числа: бери малых, поехали в завод, бункер, там безопасно. [СЛОВА, ПРИЗНАННЫЕ ОПАСНЫМИ НА ТЕРРИТОРИИ РФ]. Папины друзья там погибли. Потому что живой котел.
– Это как?
– Бункера просто повзрывали. Нацики повзрывали.
– Откуда вы знаете, кто взрывал?
– Я знаю, я лично видел. У нас дача расположена в 300 метрах от стенки завода. Когда начали бить, [СЛОВА, ПРИЗНАННЫЕ ОПАСНЫМИ НА ТЕРРИТОРИИ РФ]. А у нас дача: два полотна, рельс, и мы в небольшом таком овраге. [СЛОВА, ПРИЗНАННЫЕ ОПАСНЫМИ НА ТЕРРИТОРИИ РФ]. И потом они к концу дня, когда выяснили, [СЛОВА, ПРИЗНАННЫЕ ОПАСНЫМИ НА ТЕРРИТОРИИ РФ] … Кто седой пришел, кто какой. Там веселая ситуация. [СЛОВА, ПРИЗНАННЫЕ ОПАСНЫМИ НА ТЕРРИТОРИИ РФ].
– Бардак.
– Да, связи не было вообще.
– Ладно, поешь давай.
– Почистили завод, понятное дело. Там такие бои устраивали, у меня видосов столько. Не знаю, что у вас показывают… то, что люди пережили, никому не пожелаю. Ладно, потом. Главное, что «Мегафон» скачал. Наш дом, сказали, сносить полностью будут. Нам даже не дали время собрать вещи. У меня там кроссовки Найки, все такое посгорало.
– Там заминировали… – вставляет младший.
– Никто не минировал! Там у одного ВСУшника квартира, ему поставили растяжку, и все. Так и стоит, так и не взорвалась. Наша квартира целая, но у людей этажей пятых, шестых – просто нет.
– Что ты страсти рассказываешь, не пугай людей, – подходит старший брат.
– Поэтому ехать даже некуда, дома нет. Я, слава богу, трупов не видел, никому не пожелаю, это ж вообще печально. Насмотрелся практически на все вооружение России. Ну, не на все.
– Зато я теперь знаю новый самолет, – говорит младший.
– Мы как-то ехали по полю, я такой думаю: ну вертолеты летят, вроде видел в 14-м году, нормально. Потом голову поворачиваю, чуть не упал с велосипеда: два истребителя прям над проводами. [СЛОВА, ПРИЗНАННЫЕ ОПАСНЫМИ НА ТЕРРИТОРИИ РФ]. Мы ехали это поле 20 минут на велосипедах, они за три секунды перелетели.
– А 24 февраля, когда все началось?
– Да все знали, что это будет.
– Я был на даче 11-го февраля, и слышу какие-то земные трясения. В наушниках сижу и слушаю вибрацию. Выхожу на улицу: здоровая тяжелая техника с Мариуполя. А 14-го возвращается в Мариуполь. А потом началось, – говорит старший брат.
Волонтерка из Донецка говорит подросткам:
– Подожди, ты жил себе в Украине.
– Ваще, никого не трогал.
– И вас начали гасить, правильно?
– Не Россия. Говорят, что гасят со всех сторон. Знаете, где Толоковка? Сартана перед Мариуполем. Там же камыши, река Кальмиус течет огромная. Как сделали нацики. Подпалили камыши 26 февраля – специально, чтобы не корректировать огонь. Где горят камыши, там, в основном, населенные пункты. И они просто начали с заводов тупо бить по пламени. Где огонь горит – туда они били. С Азовстали, Ильича – со всех заводов.
– Почему они на заводах?
– Там бункера такие, что, извините меня… Там 17 метров вниз только в конвертерном цеху, 17 метров чистого бетона. Поэтому я фиг его знает, где лучше. Конечно, обидно, машину пришлось бросить. Все бросили – жизнь с нового листа вообще. Прям вообще.
– На машине нельзя было выехать?
– [СЛОВА, ПРИЗНАННЫЕ ОПАСНЫМИ НА ТЕРРИТОРИИ РФ] Поймите меня: мне 17, куда мне на шее сидеть? Мне нужно учиться. Понятно, что выделят общагу какую-то, я там буду временно находиться, год-полтора, учеба. Но не хочу я у родственников на шее сидеть. Просто печально, что началось это все так быстро. Слава богу, забрал собак. Две спаниельки.
 У меня бабушка умерла, у нее тромб оторвался. Похоронили возле дома. Я смирился, 
просто печально 
– Она неродная была, маминой кумы мама. Кума из Италии приезжала, навещала, туды-сюды. Хочет нас к себе забрать в Италию. Мама говорит, что бабушка умерла – та не верит, ищет по базам. А эта бабушка меня кормила, я последний, кто ее видел 16 февраля. Отдал ей пенсию, обнял ее – и все. Недель пять назад она мне приснилась, и недели полторы назад узнали, что она мертвая. Я еще брату говорю: странно, мне баба Света три дня подряд снится. И маме звонят, говорят. Там перед домом табличка. Люди похоронили.
Вздыхает:
– Жил себе, никого не трогал. Тут эти решили в [ЗАПРЕЩЕННОЕ СЛОВО] поиграть. У меня, слава богу, все живы родные. Слава богу, жив вообще остался. Печально, конечно, на это все смотреть. Иконы побросали свои, все побросали. Не в нажитом счастье, просто… Бабушка не хочет эвакуироваться, говорит, на квартире будет жить. Ну, куда, ба? На какой квартире?
Рядом мужчина говорит по телефону, рассказывает спокойно и буднично:
– Деду голову оторвало. Пятачкову дяде Саше. Они в огороде что-то делали, оторвало. Похоронили. Лучицкий? Знаю. Он остался в Мариуполе, но там не будет ни света, ни воды.
– Ну, все, мы будем жить в России, – говорит кому-то парень лет 18 в черной кепке и ветровке.
Женщина в очереди за чаем рассказывает, как несколько лет назад родная сестра, с которой они всегда говорили на русском и которая живет в другой части Украины, вдруг сказала ей на украинском: «Не звони мне больше, ты сепаратистка».
Суп закончился. Несу из столовой на кухню пустую кастрюлю, выхватываю на улице диалог волонтера и беженца. Прощаются.
– Чтоб вы устроились на новом месте, – желает волонтер.
– Да чтоб уже одна страна была, – отвечает беженец.
Мне не нравится слово «беженцы», и в лагере его используют нечасто, говорят просто – «люди». Есть волонтеры, есть МЧСовцы и погранцы, а есть люди.
В столовой часто посиживают двое мужчин. У них не осталось ни машины, ни квартиры. Они бесконечно пьют кофе и рассказывают, что выезжали из города за 10 000 гривен – это чуть больше 20 тысяч рублей.
– Затихло, только зайдем вещи взять — р-р-раз! И мы тикать сразу.
– Я от этих прилетов убегаю, такое ощущение, что они за мной бегали!
– Уже ничего не было, еды не было.
– У нас, получается, попало в соседний дом, стеклопакет пробило, осколком насмерть…
Слышится отдаленный гул – скорее, не звук, а его ощущение. Старушка, которая ест кашу, испуганно вскидывается:
– Это самолеты, это самолеты?
– Не-е-е-ет, что вы, это пассажирские летят, обычное дело, – вру я весело.
Переглядываемся с волонтерами: все знают, что пассажирские тут не летают уже два месяца. Высовываюсь из палатки, рыскаю глазами по небу. Оно чистое и пустое.
У палатки стоит пожилая женщина. Это тетя Валя, ей 80 лет, она бодрится и планирует возвращаться к детям в Закарпатье. Они успели уехать из Мариуполя, а тетя Валя – нет. Почему осталась? Тетя Валя иронично усмехается над собой:
– У меня муж умер год назад. Хотела ему памятник поставить – и тогда ехать. Не успела.
Георгий
Георгий – кто-то вроде местного Хатико. Он живет в России, его мама – в Мариуполе. Последние недели Георгий живет на границе, встречает все автобусы, расспрашивает всех людей: кто из какого района и знает ли кто-нибудь, что с домом 17 по улице N? Георгий впивается взглядом в каждое новое лицо, ищет любую информацию – хоть страшную, хоть какую. Но никто ничего не знает про дом, где жила его мама.
За утренним кофе земляки обсуждают, когда и какую улицу начали бомбить.
– Ужас.
– Да, приятного мало.
– Город будут восстанавливать.
С огромным скепсисом:
– Вы в это верите? Вы в это верите? Сколько на это уйдет времени!
– Вопрос совсем в другом. И вы ж не забывайте, что там 90% населения осталось без квартир. Им сделают газ, воду и свет – но в погорелой квартире без стекол…
– Думаете, Мариуполь так и оставят?
– Это будет Карфаген, который разрушен в назидание потомкам.
– Есть более интересный пример, это Сталинград.
– Там была другая идея, насколько я помню.
– А чем отличается одна идея от другой? В принципе, ничем.
– Там было освобождение, а здесь что было? Тоже освобождение? Ценой жизней и всего остального?
Обсуждают костры: в сентябре начнутся холода, «на кострах уже не просидишь». Меня пронзает: люди думают про сентябрь.
Рассвело. Земля под ногами немножечко гудит. Волонтеры переглядываются. 
Логичное продолжение ночных малиновых зарниц. Стою – и слушаю далекий рокот. 
Какое-то страшное кино
Женщина читает сообщение вслух: «Мужиков с поселка увезли на двух автобусах на фильтрацию, прошли, сидят там вторую неделю, симки забрали».
Рассказывают страшилки про нацистов. Якобы подошел один к человеку, дал гранату, оторвал чеку и говорит: «Бросай в жилой дом – тогда дам тебе еды». Тот и бросил.
Женщина просит налить ей «каву» и тут же смеется: ой, на украинском попросила. «Да я ж все поняла, какая разница», – отвечаю.
В очереди – молоденькая девушка, ждет свой кофе. У нее в носу – пирсинг. В палатку заходит мужчина в зеленой форме, начинает подтрунивать:
– Ой, а что это такое у нее в носу? Серьга-а-а-а? Ой, а зачем?
Девушка забирает стаканчик и молча, не поднимая глаз, уходит. Я говорю мужчине, что внешность людей не обсуждается и вообще нельзя так. Он под дурачка:
– А что я такого сказал?
– Это нечестно. Если бы у нее были силы, она бы вам ответила!
В штабе волонтеры обсуждают, как быть, если кашу люди не едят, а супа на всех не хватает. Одна волонтерка говорит: «Говоришь: есть каша, горячая, давайте есть кашу. И будут есть, что дают. А то тогда на нейтралке все бутербродов наелись, приехали к доктору, животы болят».
К семи утра мы и сами похожи на беженцев. Мерзлые, сонные, в куртках и капюшонах, сидим вялыми воробьями. Людей нет. Я грызу белые сухарики, которые подают к борщу. Наливаю стакан чая.
Георгий-Хатико переживает:
- Девчонки, вы хоть поели?
Киваю:
- Конечно!
Это вранье: есть некогда, да и не хочется.
Что-то я слишком много здесь вру: про самолеты, про еду. А не вру ли я, когда глажу человека по плечу и обещаю, что все будет хорошо?
"Вот это была машина соседки, девочка 30 лет и сын, семь лет. Их тоже убило". Фото: Александра Захваткина
Утро
После ночной смены решаю не спать и сразу ехать из Таганрога в Ростов. Выкатываюсь с чемоданом из комнаты хостела, в коридоре – загорелый мужчина. Проходит мимо, потом оборачивается.
– Девушка, вы беженец?
– Я нет, а вы?
Вова – из Мариуполя, перешел границу вчера днем. В ногах у него вьется йоркширский терьер: «Его бы подстричь, если можно, и ветеринару показать. Что-то с глазами. Когда я его стирал, знаете, какая вода была? Он с нами три недели в подвале просидел». Жена Вовы уехала в Чехию по делам за несколько дней до [ЗАПРЕЩЕННОЕ СЛОВО], а он остался. Теперь будет пробираться к ней.
Вова бесконечно благодарит волонтеров, просит передать всем огромное спасибо. Предлагаю: давайте сфоткаемся, я в чат сброшу?
Заходим в ванную комнату, там больше всего света. Вова берет на руки собачку, делаем селфи. А потом он начинает рассказывать.
Вова рассказывает, как они готовили завтрак у своего подъезда, он на минуту поднялся в свою квартиру на пятом этаже, и в этот момент случился прилет. Убило четверых соседей. Машины, что стояли рядом, сгорели.
– Хотите, покажу свою машину?
Вова открывает фото на телефоне, тычет пальцем в экран.
– Вот это была машина соседки, девочка 30 лет и сын, семь лет. Их тоже убило… А эта машина потом как-то уехала, они выбрались. Мы выезжали – все обочины в трупах. Соседа во дворе, частный сектор, ранило. Он лежал на участке, а мы не могли зайти и помочь: не пускала его овчарка, кидалась. Он два дня истекал кровью, умер, а потом овчарка стала его жрать. Ох, Саша, я такого насмотрелся… Только я вас прошу, не ходите туда. На границе помогать – ладно, можно. Но в Мариуполь не надо соваться ни в коем случае.
Я обещаю Вове не ездить в Мариуполь и найти ветеринара для его собачки.
На крыльце хостела курит молодая парочка. Замираю. Девушка в светлой куртке, я точно ее видела. Несколько секунд смотрим друг на друга, расплываемся в улыбках. Паша и Лера были ночью на границе. Ушли в хостел, потому что в ПВР было слишком много корреспондентов с камерами: «Как-то не хотелось».
Паша – программист, Лера – организатор мероприятий, не успела окончить вуз. Они тоже собираются ехать в Европу, но еще размышляют: может быть, остаться в России?
Рапс зацветает
На вокзале Ростова – менялы. «Гривны на рубли, гривны на рубли». Спрашиваю курс – один к полутора. Нормальный курс один к двум с половиной, но это все равно лучше, чем один к одному на границе. Записываю телефон Николая, отправляю Паше и Лере: они как раз искали, где поменять деньги.
На следующий день весь штаб ищет ветеринара для собачки Вовы. Находят. Пишу ему: ждите, с вами свяжутся. Вова перезванивает и снова благодарит, и заклинает не переходить границу. Я снова обещаю. Еще он говорит, что сделал себе карту «Мир», и в Сбербанке сказали, что меняют максимум 8 тысяч гривен – это меньше 20 тысяч рублей – и только после того, как придет «выплата от Путина», эти пресловутые единоразовые 10 тысяч. Почему так неудобно и нечестно, Вова не знает. У него есть 300 баксов, и завтра он едет в Грузию.
«Когда все закончится, вы еще ко мне в гости приедете», – пишет Вова и ставит смайлик.
Вечером в волонтерском чате пишут:
«Ничего не можем сделать для одной женщины из Мариуполя, все ресурсы свои исчерпали... тишина… Она звонит, плачет, ждёт... Ищет брата из Иркутска, телефон сгорел, в нем были все контакты».
Я говорю: дайте мне данные брата, поищу в соцсетях — я ж помню, как 15 лет назад мы с подругой могли найти понравившегося в клубе парня по одному только имени. Мне присылают ФИО и год рождения брата и фото женщины.
Иду в «Одноклассники», и первый же человек вроде подходит – по крайней мере, имя и год рождения совпадают. Но он на Дальнем Востоке: все друзья почти из Уссурийска. Сравниваю фото мужчины и его предполагаемой сестры — вроде похожи, а вроде нет.
Ладно, кидаю ссылку на него волонтерам: пробуйте. На следующее утро мне пишут: «Спасибо, нашлись, слава Богу. Спасибо вам!!!»
Оказалось, мужчина из Уссурийска – тот самый брат. Сестру с радостью заберёт к себе. Как легко иногда дается счастье.
Я в это время сижу в поезде, который везет меня на Кавказ. Открываю телеграмм: Вова из Мариуполя. Планы поменялись, он едет в Москву: говорит, оттуда можно уехать автобусом в Чехию. Объясняю, как добраться от Восточного вокзала до автостанции. Вова благодарит и отвечает, что спросит у людей.
«Знаете, как говорят: язык до Киева доведет)))»
Знаю, Вова. За окошком моего поезда – рапсовые поля, на Кавказе они уже расцвели. Желтые поля и синее небо – кажется, сбылось то, о чем я думала в свое первое волонтерское утро.

                                                                                                                   апрель 2022 года, Ростов

Комментарии:

Вы должны Войти или Зарегистрироваться чтобы оставлять комментарии...