Наверх
Репортажи

После детдома

Почему выпускники детских домов не находят себе места
во взрослой жизни
20.08.2020
Самарский «Домик детства» — волонтерская организация, которая работает с последствиями жизни в детдомах. Центр взросления, один из главных проектов «Домика», –– место, где сиротам помогают держаться на плаву, когда наступает постинтернат. Это дом для многих ребят, который они ласково зовут Теремком. В Теремке "Репортёр" обнаружил не только человеческую теплоту и технологию работы с проблемами взрослых сирот, но и обнаружил конфликт волонтеров с региональными властями, которые скрывают статистику и саботируют реальную работу по преодолению сиротства. 
«Лиль, я влюбилась, что делать?»
Теремок — это небольшой деревянный частный дом в переулке, недалеко от жужжащего и переполненного машинами проспекта Кирова в Самаре. Двор у Теремка длинный, узкий и многолюдный. Слева круглый батут с сеткой, облепленный детьми. Чуть дальше — сам Теремок, в дверь которого постоянно кто-то заходит или выходит. Справа похожая на гараж кирпичная постройка — столярная мастерская. Рядом песочница, в которой песок прячется под завалами детских игрушек. За ней широкий надувной бассейн и разноцветная беседка. Из беседки мне машут рукой, и я иду туда, огибая бегающих детей.

Лилия Баширова, невысокая, худенькая, черноволосая и улыбчивая, устраивает мне сумбурную экскурсию по территориям Теремка. Сумбурную — потому что нас постоянно прерывают то дети, то взрослые подопечные, то звонки.
— Звонят в любой время суток. «Лиль, я влюбилась, что делать?» «Я забеременела, что делать?» «У меня нашли заболевание, передающееся половым путем. Что делать?» Или даже: «Во, у меня анализы пришли, посмотри, что у меня там». Есть подопечные, которые не знают границ. Одна поехала в гости к волонтеру и решила, что имеет право напроситься на ночь, остаться еще на один день. Это здесь у нас территория, где мы всех принимаем безусловно, а за ее пределами ведь не так.

Мимо пробегает мальчик в красных шортиках и белой панамке.
— Это Тимур, гопник наш — мы его так любя называем, — улыбается Лилия.
— Почему?
—У него походка смешная — переваливается с боку на бок. Такой «парень с района».
Дети, которые бегают во дворе, — сыновья и дочери подопечных Теремка. Сотрудники Центра взросления помогают бывшим сиротам воспитывать своих детей, снабжают одеждой, подгузниками, продуктами, если есть необходимость. Лишь бы дети не повторили судьбу своих родителей, оказавшись в детском доме.
Душа и сердце Теремка
— Вот тут у нас швейная мастерская, смотрите, какую красоту шьет наша Катя, — продолжает экскурсию Лилия. — А тут огород — на днях капусту посадили. Мы пытаемся приобщить подопечных к труду: научить сажать, пропалывать… В прошлом году поставили беседку. Стаса не стало 12 мая, а день рождения у него 27 июня. Он очень хотел поставить беседку к своему дню рождения, не успел. Мы сделали.

Станислав Дубинин руководил Центром взросления с момента его создания. Весной прошлого года Стас умер — инсульт. Его смерть стала потрясением для подопечных Теремка, многие из которых считали его отцом.
— Стас был душой и сердцем Теремка. А я была воспитателем-методистом — писала отчеты, помогала ребятам по мере возможности: где-то советом, где-то в техникум съездить, в суд заявление составить. И как-то так получилось, что после смерти Стаса стала заведовать Теремком, сама того не желая.

— Почему не желая?
— Я привыкла быть за спиной. А тут такая встряска. Словно едешь на гидроцикле, ощущаешь его под собой — и вдруг гидроцикла нет. Ты одна остаешься в воде. И опереться не на кого.
Родители, которых никто не воспитывал
Звонит Юра, папа мальчика Никиты, — скоро он приедет, чтобы забрать сына домой. Лиля командует:
— Никита, иди принести тапочки, а потом помоешь ноги в этом ведерке.
Мальчик приносит сандалии.

— Это Вероникины. Куда ты их взял? Где твои сандалики, Никит? — спрашивает Лилия. Никита бросается на поиски снова: на сей раз приносит тапочки из разных пар. На третий раз они идут искать обувь вместе с Лилей. Находят.

Никита весело болтает ногами в железном ведре. Тут возникает другая проблема — чем вытирать?
— Лиль, вот этим можно? — Наташа, одна из подопечных «Теремка», показывает кухонное полотенце.

— Только не ноги вытирать, — реагирует Лиля.
— А мы им уже пол помыли, — чуть тише уточняет Наташа.
— Это полотенце вообще-то! — Лиля возмущена. — Вон же тряпка половая висит!

Я спрашиваю Лилию, сколько детей, родителей и других подопечных приходят в Центр взросления в день.
— Десяток детей и примерно столько же взрослых.

— А какого возраста?
— Есть даже четырехмесячный малыш, — начинает Лиля.
— Мне пять, — встревает Никита.
— Никита у нас пишущий, читающий, считающий, в садик ходит — умнейший ребенок! А взрослым в основном 20–27. Есть 30-летний подопечный, он иногда приходит в гости — чай попить, узнать, как дела.
— В детском доме они ходили справить нужду по расписанию, - туалет открывали утром на полчаса и вечером на час. Когда у тебя в жизни регламентировано все, не остается пространства для собственных решений. Поэтому они безынициативные, не уверенные в себе, не умеют нести ответственность. Это не из-за сиротства, а из-за нашей системы воспитания сирот.
Лиля снова куда-то убегает, и я завожу разговор с сидящим рядом Сергеем, загорелым широкоплечим парнем с татуировками на предплечьях. Ему 26 лет, в девять он попал в приют, а в 12 — в детский дом. Сергей рассказывает о Стасе:
— Он мой воспитатель и крестный моего ребенка. Это был сильный человек — таких, наверное, уже не встретишь. Без Стаса атмосфера не та. Но смотрю, дети приходят.
— Вот как раз Серега у нас не был года полтора, — мимоходом бросает Лиля.
— Работой занялся, хорошо, что есть. Я занимаюсь ландшафтным дизайном. Мне знакомый помог устроиться на работу — семь лет уже там. Антон меня спрашивал, могу ли я устроить кого из ребят к себе. Так-то можно, но тут мало кто к этому серьезно отнесется. Придет момент — друзья, например, позовут гулять — и все, загулял. А потом получит первую зарплату и скажет: а почему такая маленькая, ты куда меня устроил!

Позже спрашиваю у Лили, почему у выпускников детских домов такие непростые отношения с работой.
— После детдома они поступают в училища, техникумы. Не учатся, конечно, но числятся. Каждый месяц получают около 10 тысяч социальной стипендии, у кого-то еще добавляется пенсия по потере кормильца или инвалидности. И разово по осени им дают в районе 30–40 тысяч на одежду. Когда после окончания учебы ребята устраиваются на работу, там им предлагают зарплату в 15 тысяч рублей. Но они привыкли получать хорошую фиксированную сумму во время учебы и уже не хотят зарабатывать меньше. Плюс к этому на работе же нужно что-то делать, перед кем-то отчитываться! Кому это понравится? Еще бывает: получил первую зарплату и пошел гулять — получка же. И на работу больше не выходит.
Никиту, наконец, забирает папа.

— Юрка у нас вообще молодец — примерный. Работает, ребенка в дежурную группу в детском саду водит. Жена в больнице на лечении, все заботы о ребенке сейчас на нем, старается. Зачастую ребята из детских домов…. их самих-то никто не воспитывал… нечасто бывает такое, что у них просыпаются родительские чувства. Но Юра — один из тех, в ком это есть, — с гордостью говорит Лилия.
С разбега — в социальную яму
Директор «Домика детства» Антон Рубин проводит собрание. Оно чем-то напоминает «свечку» в детском лагере, только участники — взрослые люди. Антон расспрашивает бывших детдомовцев об их делах и успехах.
— Кать, сколько удалось сумок сшить?
— Не считала.
— Правильно, задача была шить, а не считать!

После собрания мы с Антоном разговариваем в швейной мастерской. Это маленькое помещение с низким потолком, забитое коробками и сумками. Несколько столов со швейными машинками, одежда, книги. На гвоздике, вбитом в стену, висят те самые шоперы, сшитые Катей.

Антон Рубин работает в сфере IT, а волонтерством занимается в свободное время. Два года назад он оформил опеку над четырьмя детьми (три брата и сестра) и в одиночку их воспитывает.

Когда я спрашиваю Антона об истории «Домика», он морщится, — рассказывал ее, кажется, тысячу раз. Наконец, отвечает, что первый раз приехал в детский дом случайно в 2008 году:
— Коллега сказала, что после работы она едет к детям. Я ответил тогда: «Че ты гонишь, я знаю, что у тебя детей нет». Она говорит: «Я не к своим». Мне стало интересно, и я поехал с ней. Я даже не задавался вопросом, что я там буду делать. Если бы меня позвали ездить к собакам в приют — поехал бы к собакам. До того момента я вообще не задумывался, кто эти сироты, как они живут, что там за проблемы у них.

— И что тебя там зацепило?
— Дети перед уходом облепили и начали спрашивать, когда еще приедем. И я стал ездить. Но тогда еще не было осознанности, глубинного взора на проблему. Ездил, потому что весело было. Мы с детьми общаемся, травим анекдоты, лепим из папье-маше, прикольно проводим время.
А потом сироты, с которыми волонтеры  познакомились в детских учреждениях, начали оттуда выпускаться. Вот тут-то и выяснилось, что после выпуска — пустота, социальная яма, в которую эти ребята падают со всей дури, с разбега.
Масштаб проблемы Антон понял далеко не сразу. Волонтеры продолжали ездить с мастер-классами и развивающими мероприятиями, маленьким детям возили подарки, совсем маленьким — подгузники, одежду и обувь, игрушки. О постинтернате тогда не было речи, никто и слова такого не знал. А потом сироты, с которыми волонтеры «Домика» и Антон познакомились в детских учреждениях, начали оттуда выпускаться. Вот тут-то и выяснилось, что после выпуска — пустота, социальная яма, в которую эти ребята падают со всей дури, с разбега.

— Один неудачный выпуск, затем еще. И когда несколько таких выпусков прошло — кто-то оказался в тюрьме, кого-то похоронили, кто-то спился… — начало приходить понимание, что мастер-классы — это не совсем то, с чем надо ездить в детские дома. Стали появляться мысли о том, что надо что-то менять: эти ребята не могут жить самостоятельно, потому что немного иначе устроены! Нужно думать о том, как готовить их к самостоятельной жизни. Ну и дальше мы уже начали развиваться сами, погружаться в проблематику, ходить на семинары и конференции, читать литературу, — вспоминает Антон.

В детские учреждения волонтеры «Домика детства» не ездят уже несколько лет. Антон говорит, что доступ туда им закрыли чиновники Министерства социально-демографической и семейной политики Самарской области, негласно запретив руководителям детдомов сотрудничать с Рубиным. Все потому, что отказывался помогать молча и выносил сор из избы, рассказывая в соцсетях и СМИ о том, как живут дети-сироты в учреждениях.
Вся жизнь — по расписанию
Основные направления работы «Домика» — постинтернатное сопровождение, работа с семьями в трудной жизненной ситуации. Волонтеры сопровождают тех, кто выпустился из детского дома, занимаются профилактикой сиротства, не допуская, чтобы родители отдали в эту систему детей. И еще проводят большую информационную работу — рассказывают о проблемах сиротства, популяризируют волонтерство. У Антона есть блог, где он пишет о жизни «Домика», судьбах сирот и своем опекунском опыте.

— Почему выпускников детских домов надо сопровождать?
— Они живут в особом, изолированном мире. Особенно это касается учреждений из области, из населенных пунктов на отшибе. Воспитанники Детского дома № 1 в Самаре обычно могут самостоятельно гулять, ходить в торговый центр, общаться с другими ребятами, потому что детский дом расположен прямо во дворе, рядом жилые дома. А, например, Чапаевский интернат стоит в чистом поле — там некуда сходить, и социализации не происходит. Ну и плюс много особенностей нашей российской системы воспитания детей-сирот. Защищаем их от эксплуатации детского труда, а у нас потом проблемы с мотивацией к труду, учебе, к жизни тоже, — потому что слишком все регламентировано там, где не надо.

— Что ты имеешь в виду?
— Мой сын Лешка рассказывал, что в их детском доме они ходили справить нужду по расписанию, потому что туалет открывали утром на полчаса и вечером на час. Когда у тебя в жизни регламентировано все, в том числе и походы в туалет, не остается пространства для принятия собственных решений. А если не принимать решения, то и навык не формируется. Поэтому, конечно, дети абсолютно безынициативные, не уверенные в себе, не умеют нести ответственность. Это все следствия не сиротства как такового, а нашей особенной системы воспитания сирот. У сиротства тоже есть свои типичные проблемы: материнская депривация, например. Но у нас эти проблемы усугубляются неестественной системой воспитания.
Семейное воспитание нерентабельно
— Ты говоришь «у нас». А есть альтернативы?
— В разных странах это по-разному решается. В Америке, например, есть фостерные семьи, которые берут детей «на передержку», как бы грубо это не звучало. Где-то это могут быть приюты с небольшим количеством ребят — учреждения семейного типа. Несмотря на то что название такое же, как у нас, это другие приюты. Нет этой столовой на 50 человек и прочего. Это действительно семья, дающая опыт семейного воспитания, модель семьи.

— Почему это так важно?
— Ребята жили в казенной казарменной системе, где не было модели семьи, и они не знают, как воспитывать своих детей. Людям, выросшим в семьях, эти проблемы непонятны: «Нас тоже не учили быть родителем — и что?» Не учили, так же, как не учили финансовой грамотности, не мотивировали к труду специально! Но мы все это наблюдаем каждый день, живя в семье. Это все впитывается подсознательно, а нашим подопечным мы вынуждены пытаться это разъяснять, потому что впитать им это было неоткуда. Так, конечно, гораздо сложнее, но других вариантов нет.

— В Самарской области таких учреждений семейного типа нет?
— В городе Отрадный в 2011–2012 годах было одно. Детский дом семейного типа, семья — это воспитатель и человек пять детей. У них все было как дома: игровая, спальня, кухня, чай могли себе сами вскипятить… Вроде и не так сильно все меняется, но когда вместо группы из 30 человек ты работаешь с группой из пяти человек — это совсем другой уровень отношений, доверия, включенности в жизнь каждого из ребят. И к нам, по-моему, ни один выпускник этого детского дома не пришел за помощью. Они вырастали куда более социализированными, самостоятельными, уверенными в себе.
— В детских домах им всегда все готовят. А тут вдруг чайник, стакан и пакетик. Вот ребенок опустил пакетик в стакан, наливает воду: «А че он не черный?». «А воду надо вскипятить сначала». Вскипятил, налил: «А че он не сладкий?»
— Может, дело в самих воспитателях?
— Какой бы ты ни был хороший воспитатель, ты не можешь разорваться на 30 человек и каждому уделить достаточно внимания, сил, эмоций. А без этого не бывает качественного воспитания, ну никак. Поэтому, например, Стас, когда работал воспитателем, жил в детском доме, без преувеличения! Он там спал, ел, ходил домой один-два раза в неделю. Говорил: «А как я иначе буду их воспитывать?» Но таких, как Стас, к сожалению, больше нет. Большинство, конечно, приходят на работу, уходят с работы, а растворяться в детях — очень тяжело.

— Что случилось с этим детским домом?
— К сожалению, его расформировали, посчитав нерентабельным: по сравнению с другими учреждениями на содержание каждого ребенка там приходилось тратить больше. А детей раскидали по обычным учреждениям.
Потемкинские деревни в Самарской области
Антон говорит, что законодательные попытки изменить систему детских домов были — и даже очень толковые. В 2015 году вышло Постановление правительства РФ № 481, призванное реформировать всю систему детских домов. В нем прописали, например, что группа не должна превышать восемь человек, не должно быть общих столовых и каждая группа должна готовить сама себе. Но реализовано практически ничего не было, потому что один только закон изменить мало.

— Если у тебя группа из 20 человек, чтобы ее разбить на группы по восемь человек, нужны дополнительные деньги, воспитатели, помещения. Эти огромные казармы нужно как-то перегородить или перестроить — в общем, нужны серьезные вложения. Я знаю области, где делают все, чтобы исполнить это постановление: и спонсоров находят, и какие-то бюджетные источники. А где-то строят потемкинские деревни, забивают, делают вид, что вообще нет никакого постановления. Наша область из таких.

Как-то мы решили в Сызранском детском доме, куда я ездил к своим будущим детям, сделать кухню, чтобы ребята учились сами готовить: нашли спонсоров, договорились с директором, заключили договор, поставили шикарную кухню, плиту, посуду закупили, дети начали готовить всякое. Когда я приезжал, меня кормили картошечкой жареной… После этого меня в Минсоце отчитали: «Кто тебя просил? А почему без согласования с нами ты там придумал что-то поставить?» Они зашевелились и начали искать спонсоров, бизнес привлекать, чтобы в других группах тоже кухни организовать. Но когда я приезжал в нашу группу, ко мне продолжали приходить дети из других групп с вопросом: «А можно с вами поготовить?» Я задавал логичный вопрос: «У вас же тоже кухня есть?» Ну и однажды девочка Аня привела меня на эту кухню. Там действительно все стояло, но плита не была подключена, не была подведена розетка, к раковине не была подведена вода — просто стояло все, чтобы отчитаться. Как там сейчас, не знаю, давно уже не бывал. Может быть, все изменилось к лучшему, — хочется надеяться. Но в тех учреждениях, где мне удается бывать или с подопечными которых мне удается пообщаться, ничего не меняется.
«Мечтаю все это закрыть»
Жизнь в Теремке происходит без всякого расписания, без отметок о посещении — нет никакой обязаловки. Кто-то приходит каждый день, потому что ему это нужно, кто-то — дважды в неделю, кто-то — раз в месяц. Волонтеры начинают с коммуникаций: как общаться между собой, с детьми, с чужими детьми, с сотрудниками. Это все разные социальные роли, которые они пытаются изучить вместе со своими подопечными и выработать навыки построения отношений: уметь выбрать правильную социальную роль для себя и правильно ее отыгрывать. Мы учимся этому с детства каждый день, а сироты — нет; набор социальных ролей в детском доме очень скуден.

— Они попадают в так называемую социальную лакуну, где значительная часть нашей с тобой жизни отсутствует, — как будто кусок вынули и ничем не заполнили, — поясняет Антон.
В дверь швейной мастерской в очередной раз заглядывает кто-то из ребят. Реакция на наш с Антоном разговор всегда одинаковая: пятятся назад к выходу, смущенно бормоча: «Ой, извините». Только однажды зашедшая Наташа подходит к Антону, проводит рукой по его голове и протяжно говорит, улыбаясь: «Паааапочка наш». А потом уходит.

— Говорить «извините», когда заходишь в комнату во время чьего-то разговора, тоже приходится учить, — продолжает Антон. — Мне сложно описать, чем я тут занимаюсь. Ну, чай пью, ну общаюсь… В 2013 году, когда мы открыли Центр, начинали с того, что учили ребят заваривать чай.
— Дети, которые не имеют статуса "сирота" и живут в приютах по заявлению родителей - это "дети-невидимки", они подвергаются всем опасностям нахождения в системе, но при этом не имеют никаких шансов попасть в другую семью, потому что их нет в банке данных детей-сирот. И они не имеют никаких льгот, выходя из приюта. Таким путем государство снижает статистику изъятия и статистику сирот.
Антон видит в моих глазах немой вопрос и продолжает:
— В детских домах им всегда все готовят. А тут вдруг чайник, стакан и пакетик. Вот ребенок опустил пакетик в стакан, наливает воду: «А че он не черный?». «А воду надо вскипятить сначала». Вскипятил, налил: «А че он не сладкий?» «А вот сахар надо добавить… Зачем тебе шесть ложек?!» «Я сладкий люблю». «Да тебе и три будет сладко!» «Че, правда?» Сейчас они что только не готовят: и в духовке, и на плите, и в сковородке, и в кастрюле, в том числе и из того, что сами выращивают на огороде. Но кто-то должен был этому их научить, потому что у них растут дети, которым они не могут кашу сварить! В 2016 году мы арендовали дом, на примере которого также можно научить заботиться о своем жилище (раньше Теремок со всеми его подопечными теснился в небольшом подвальном помещении. — «Репортер»). Там не о чем было заботиться, а тут проблема с отоплением — как котлом пользоваться, проблема с водой, которую нужно регулярно откачивать, помои откачивать, кран сломался, туалет починить — те навыки, которые понадобятся для жизни в собственной квартире. Они их здесь получают без специальных уроков, просто живя здесь и даже не задумываясь об этом. Это единственный рабочий метод.

— Какие у вас планы?
— Выжить. Всегда такие у нас планы. Вообще у меня план закрыться, конечно. Я мечтаю все это к чертям закрыть, сдать хозяину ключи от дома и попрощаться. И очень верю, что мы когда-нибудь до этого доживем, потому что, конечно же, абсолютное большинство ребят, с кем мы начинали, уже живут самостоятельной жизнью, и в общем мы им больше не нужны — это я вижу как победу. Каждый раз, когда кто-то из них перестает сюда ходить, мы такие — опа! Еще одному помогли.

Первое время, когда Стаса не стало, я думал, что все к чертям полетит, все придется закрыть, потому что мы без Стаса не вытянем. В том числе и сами дети на эмоциях говорили, что без Стаса здесь делать нечего. Но, как видишь, не заросла народная тропа. Все равно ведь остались те, кому нужна помощь.
Дети-невидимки
Решаю спросить о цифрах и внезапно для себя открываю портал в море подводных камней. По словам Антона Рубина, со статистикой, касающейся сирот, в Самарской области, да и в целом по России, дела обстоят странно. В детских домах Самарской области живут 600–700 сирот. Но эта статистика учитывает далеко не всех детей, проживающих в учреждениях. Или вот еще: в России всего примерно 45 тысяч сирот. А в учреждениях живут порядка 70 тысяч. Откуда разница?

—Это дети, которые не имеют статуса «сирота» и живут в приютах по заявлению родителей. Такие дети-невидимки, которые подвергаются всем опасностям нахождения в системе — материнская депривация, насилие, — но при этом не имеют никаких шансов попасть в другую семью, потому что их нет в банке данных детей-сирот. И они не имеют никаких льгот, выходя из приюта. Таким путем государство снижает статистику изъятия и статистику сирот. Когда мама сама пишет заявление, ее не лишают родительских прав, она не должна платить алименты и у государства не появляется новый сирота — все в плюсе, кроме ребенка. У нас же должно быть с каждым годом все меньше сирот! Нашелся простой способ уменьшить их количество — писать больше заявлений.

Точную статистику по сиротам Самарской области Антон не знает.
— Однажды был круглый стол, на котором присутствовали опека, прокуратура, и нас как экспертов тоже пригласили. И я там начал говорить про статистику. Представитель опеки мне ответил: «Что это вы такое говорите, Антон Борисович, есть у нас статистика!» Ну я говорю: «Отлично, дайте ее мне». «А вам-то зачем? У нас есть». Поэтому статистика-то, наверное, есть, но у меня к ней доступа нет.
Как в Самарской области не стало детских домов
Вопрос о количестве детских домов в Самарской области тоже повис в воздухе:
— Когда началась реформа, было очень много громких заявлений о том, что количество детских домов у нас резко сократится. И оно действительно сократилось. Как они это сделали? Например, в Самаре было четыре муниципальных приюта: «Ровесник», «Подросток», «Радуга» и «Радонеж». Они сократили их в четыре раза, объединив под одним названием — «Ровесник». Эти четыре приюта находятся в противоположных частях города, но никому это не помешало: здания те же самые, но теперь это один приют. Теперь в каждом здании есть свой замдиректора вместо директора. В целом это все изменения. И так по всей области! Например, был у нас приют «Земляничная поляна» в Безенчукском районе. Все — теперь его там нет. Теперь это филиал Чапаевского приюта. Вот что еще успешно у нас сделали в связи с реформой детских домов: в Самарской области не стало детских домов, они все переименованы в Центры помощи детям. Во многих областях так сделали.
После обсуждения проблем сирот, связанного с принятием "закона Димы Яковлева", детей стали забирать значительно больше — но уже через год резко увеличилось количество детей, которых приемные родители возвращали
— Получается, вся реформа свелась к изменению названий?
— Где-то появились кухни — неподключенные, правда. Понимаешь, штука в чем?.. Я периодически разговариваю с директорами учреждений — со многими у меня сохранились хорошие отношения. И они говорят: «Вот смотри, по СанПиНу для того, чтобы воспитатель с детьми готовила, она должна получить профильное образование в кулинарном техникуме, разрешение на приготовление пищи несовершеннолетним, образование диетсестры. С каждого блюда нужно снимать суточную и часовую пробы, порция каждой пробы должна храниться не менее 24 часов. У нас нет денег в бюджете, чтобы все воспитатели получили кулинарное образование. А самое интересное — зарплату им никто не увеличит, а на них еще возлагают обязанность готовить. Воспитатели никогда в жизни не готовили в группе на работе, а тут в должностные обязанности впишут приготовление пищи, мытье посуды, ответственность за возможные отравления… Воспитатели же все сразу убегут от меня! У нас маленький город — Чапаевск, например. Я где других-то найду?»

— То есть прописали, а как реализовать — забыли указать.
— Штука-то хорошая, но вы давайте тогда профильные законы все измените, не забудьте. Роспотребнадзору скажите, что разрешено, чтобы не кидался по команде «фас»… Ну и деньги, конечно. Чтобы готовить в каждой группе, мало купить плиту, посуду, соответствующую мебель для ее хранения; нужен еще холодильник, например, а это же все очень дорого.
Сложный выбор
Вспоминая о последнем резонансном обсуждении проблем сирот, мы почти одновременно упоминаем "закон Димы Яковлева". По словам Рубина, тогда все свелось к шапкозакидательству. «Сейчас мы сами всех своих детей разберем, чтоб этим сволочам-иностранцам не отдавать». Детей тогда стали забирать значительно больше — но уже через год резко увеличилось количество детей, которых приемные родители возвращали.
О возвратах Антон говорит с горечью: «всегда были, есть и будут». Вопрос в их количестве.

—Возврат — это трагедия?
—Это трагедия, и это всегда ЧП. Возврат — это штука, которая никогда не проходит для ребенка бесследно. Это всегда рвет душу, это всегда нервная система в клочья, это всегда очень долгая и трудная работа психолога. Только у нас на уровне учреждений с этим никто не работает.

Но в то же время государство сделало ряд шагов, чтобы сократить количество возвратов. Например, ввело обязательное прохождение школы приемных родителей (ШПР).

— У людей, проходящих эту школу, осознанность преобладает над эмоциями. Особенно на фоне этого антисиротского закона: забирали под влиянием эмоций, «назло американцам». А потом, назло детям, возвращали. Потому что люди, конечно, не были готовы к тому, что их ждет. ШПР отсеяла тех, кто не готов серьезно подойти к этому вопросу, а тем, кто не отсеялся, дала базовый набор знаний — где-то запугала, что тоже полезно. Но, конечно, полностью исключить возврат все равно невозможно.
— В одном из приютов изнасиловали мальчика. Изнасиловал тоже мальчик. Дети бывают куда более жестокими, чем взрослые. Все это замяли, замолчали, никаких публикаций на сайте следкома ты не увидишь. Насильника отправили в психушку на время, — я думаю, просто спрятали. Но самое страшное, что с пострадавшим не сделали ничего — не было ни работы психолога, ни уголовного дела. Ну хоть как-то защитите ребенка! Нет, они предпочитают защищать себя.
— Зачем же запугивать приемных родителей?
— Чтобы не было ложных ожиданий. Я тоже запугиваю волонтеров, которые собираются работать с детьми. Меня всегда пугают излишние оптимисты. Пугают люди, которые говорят: «Я любовью всех вылечу». Потому что у нас в обществе эмоции преобладают над знаниями, над разумом — в любых поступках, начиная с выборов и заканчивая решением создать семью. И когда мы говорим о работе с детьми, у нас, к сожалению, на первое место выходят эмоции: жалость, желание помочь, желание заработать себе плюсик в карму. А я бы хотел, чтобы люди действовали разумно, просчитывая, как их конкретное действие сейчас повлияет на ребенка через пять лет. Поэтому, да, я запугиваю, чтобы отсеялись излишне эмоциональные и те, кто не готов включаться в эмоциональные переживания ребенка, не готов сталкиваться с чем-то страшным. А со страшным мы, к сожалению, сталкиваемся часто.

— Что имеешь в виду?
— Это может быть история попадания ребенка в детский дом, которую он вдруг захочет вам рассказать. Бывает страшно услышать, что с ним делали родители. А бывает, что куда страшнее то, что происходит с ними в детском доме. Например, что ребенка изнасиловали там, — волонтеру бывает очень сложно принять решение, что делать с этой информацией. Меня вот никуда больше не пускают, чтобы я эту информацию не получал. Очень сложно решить — пытаться помочь сейчас этому ребенку (и не факт, что ты сможешь), но при этом закрыть себе вход в учреждение (а значит, ты не сможешь помочь другим детям), — или продолжать помогать другим детям по чуть-чуть, но конкретно этому ребенку не помогать. Это всегда очень сложный выбор и, к сожалению, я с этими выборами сталкивался очень-очень много раз. Но каждый раз как первый. И сейчас я тоже такой выбор делаю.

— В чем он заключается?
— Недавно мне сообщили, что в одном из приютов изнасиловали мальчика. Изнасиловал тоже мальчик. К сожалению, дети у нас бывают куда более жестокими, чем взрослые. А в стрессовой ситуации дети проявляют свою жестокость зачастую в куда более агрессивной и извращенной форме. Понятно, что все это замяли, замолчали, никаких публикаций на сайте следкома ты не увидишь. Насильника отправили в психушку на время, я думаю, просто спрятали. Но самое страшное, что с пострадавшим не сделали ничего — не было ни работы психолога, ни уголовного дела. Ну хоть как-то защитите ребенка! Нет, они предпочитают защищать себя. Не могу я сейчас публично нигде об этом писать, потому что не могу сливать свои источники. И насколько этично по отношению к этому мальчику рассказывать, что его изнасиловали?
Обычные дети
Два года как Антон забрал из детского дома Игоря, Лешу, Антона и Сашу. Однако их знакомство началось гораздо раньше, в 2012 году: ребят разлучили внутри системы, определив в разные учреждения. Антон возил их увидеться друг с другом и параллельно пытался добиться, чтобы детей поселили вместе, используя свой главный инструмент — публичность. Однако добился только запрета на встречи с детьми. Потом была долгая история с гостевым режимом, оформлять который также оказалось крайне трудно. В итоге Антон решил, как он пишет в блоге, «упростить себе жизнь» и забрать ребят в семью. Хотя долгое время был уверен, что к этому не готов.

—Я жил с девушкой, и она не рассматривала такую возможность. А брать одному… ну, сумасшедший я, что ли? Сначала забирал их к себе на выходные — гостевой режим. Но опека — совсем не то же самое, как оказалось. Это был вынужденный шаг, когда мне перестали давать разрешение на их посещение в детском доме. У меня, в общем, не осталось выбора.

— Почему гостевой режим не то же самое?
— На гостевом они были такие лапочки! А потом оказалось, что они обычные дети.
Я спрашиваю Антона, не ощущает ли он прессинга по отношению к приемным родителям от государства. Рубин отвечает, что прессинга не чувствует, кроме того что путь к приемному родительству сложный, долгий, с искусственно созданными трудностями:
— Нужно пройти медкомиссию. Зачем так много врачей? У нас что, все кровные родители абсолютно здоровые? Кроме того, медкомиссию нельзя пройти в частном центре, только в поликлинике — со всеми ее бонусами в виде очередей и талончиков. ШПР длится три месяца — по одному занятию в неделю. Почему нельзя сделать два занятия в неделю? В этом случае длительность ШПР сократится вполовину.

По словам Антона, трудности существуют еще и потому, что детей в семью отдавать невыгодно: в детских домах подушевое финансирование, и директор заинтересован в том, чтобы детей в учреждении было больше.
— Вовке заменили условный срок на реальный, потому что не отметился вовремя у инспектора. Прошло уже полтора года, как он освободился. Для меня успех — то, что он еще раз не сел, например. Но ни в один KPI ты это не вставишь! И я не могу доказать, что без нас он бы сел. Я просто это знаю.
«Вы что, работаете, чтобы он не сел?»
Традиционным образом измерить результаты работы Теремка невозможно — история каждого подопечного настолько уникальна, что выстроить их в единую систему не получится. И для каждого успехом будут абсолютно разные вещи.

— Например, Вовка, — вон он, стоял за забором, пока у нас не закончилось собрание, только потом зашел. Мы начинали с ним работать пять лет назад. Потом он получил условку за то, что телефон у кого-то на улице отобрал. А затем ему заменили условный срок на реальный, потому что не отметился вовремя у инспектора. 3,5 года отсидел. Все это время мы ездили к нему на свиданки, передачки носили, ждали его. Прошло уже полтора года, как он освободился. Для меня успех — то, что он еще раз не сел, например. Но ни в один KPI ты это не вставишь! «Вы что, работаете, чтобы он не сел?» А я не могу доказать, что без нас он бы сел! Я просто это знаю. Уже полтора года как он освободился, но до сих пор не имеет работы, дохода, у него очень серьезные психологические проблемы, прямо скажем — он сломался. 

Вова сейчас работает с нашим психологом. Пока динамика так себе. Он винит себя в том, что бросил брата, попавшего в аварию, что не может помочь, пытается найти виновных… Мы его кормим сейчас. Мы не можем никуда его устроить работать, потому что, когда видят, что у него есть судимость с реальным лишением свободы, никакой работодатель не хочет его брать. Если, например, сейчас представить, что мы закроемся завтра, то у него фактически останется выбор — либо умереть с голоду, либо воровать. Если он начнет воровать, опять сядет, и так будет до бесконечности. Поэтому я считаю, что пока в том, что мы его кормим, есть определенная ценность для общества: он не будет отнимать телефоны в подворотне.

— Было желание все бросить?
— Конечно, появляется периодически. Например, когда очередной какой-нибудь Вовочка сядет… «Да сколько можно с вами возиться, идите вы!»

— А почему не бросаешь?
— Да потому что приходит какая-нибудь Наташа и говорит: «Паааапочка наш!»

— Подкупает?
— Да, я человек слабый.

Комментарии:

Вы должны Войти или Зарегистрироваться чтобы оставлять комментарии...