«Наша миссия – помогать людям осознать, что мы сами можем сделать свой город лучшим на Земле»

Мы себя не идентифицируем как организация, которая занимается молодежной политикой, и когда подавали заявку на сайте Министерства молодежной политики, я сначала пролистал эту сферу. Потом коллеги говорят: «Минуточку, надо подать что-то от Нижнеудинского района». Я подал – и выиграл.

Там есть коннотация, что это премия одного человека. Это не так: наши проекты, которые направлены в том числе на работу с молодежью, делает большая команда. Я воспринимаю это как общий командный успех, признание наших дел. Конечно, мы кайфуем от того, какие проекты делаем и что они признаются Министерством молодежной политики.

«Доверию» больше десяти лет, иногда организация состояла из «двух с половиной» человек, иногда нас было 80 с лишним. Сейчас у нас есть небольшой штат – четыре человека. Еще есть команда добровольцев, которая на самом деле нечто большее, чем просто добровольцы.

Роль волонтера может длиться год, два, три, но она все равно эпизодическая, а эти люди – неотъемлемая часть организации. Независимо от того, в штате они или работают бесплатно, они – часть домика, который мы строим. Например, есть Виталий, мой заместитель. Он никогда у нас зарплату не получал, но с первого дня жизни организации делает много важных вещей.

Волонтер может сказать: «Классный фестиваль вы делаете, но я сегодня не могу прийти». А Виталий так не скажет: он – часть дела, часть этого домика. В целом в нашей команде больше десяти человек.

Каждый переживает это по-своему и имеет право на любое мнение. На эту тему мы стараемся не дискутировать, потому что надо прожить кучу лет, чтобы оглянуться и посмотреть, что произошло. Но точно могу сказать, что это непросто дается.

Мы ресурсная организация. Нам и так непросто было собирать частные пожертвования, потому что очень трудно объяснить людям, что такое «строить инфраструктуру благотворительности». Трудно объяснить, что частные пожертвования меняют жизнь сообществ, делают их более профессиональными и открытыми.

Что касается работы с бизнесом, конкурсов, грантов – тут все идет в штатном режиме: работаем, подаем заявки, выигрываем, проигрываем.

Надо пояснить, что это Сибирь, 500 км поездом до Иркутска и столько же до Красноярска.

Тут как посмотреть. Да, люди уезжают, но, во-первых, был такой дядька Данбар, который говорил, что мы удерживаем определенное количество социальных связей. Значит, уехавшие освободили мне слот для других связей.

Во-вторых, они все живы, а мир при всей его нестабильности по-прежнему достаточно тесный: мы путешествуем, видимся.

Надо найти этого министра и объяснить ему про детскую атмосферу. Есть расхожая фраза, что любят не за что-то. Мы делаем творческий лагерь, где в том числе разговариваем с молодежью на тему типовых заблуждений из разряда: «А за что этот город любить?»

Если бы я знал ответ на этот вопрос, наверное, мы бы не тыкались в разные проекты и гипотезы.

Недавно мы разговаривали с социологом, она сравнивала начало XX века с тем, что мы проживаем сейчас. Сказала, что люди совсем не меняются: столько лет прошло – и чего мы добились. Я не знаю, что делать с этим знанием. Надо пробовать, и мы пробуем. Иногда случаются маленькие искорки.

У нас есть дворец культуры, его строили работники фабрики слюды. Раньше там была большая церковь, которую советская эпоха перемолола, остался даже забор церковного погоста. Этот кусок был практически заброшен.

Муниципалитет участвовал в конкурсе Минстроя, там гигантские деньги – 80 млн рублей на парк! Мы подключились, вместе проектировали парк, придумывали, какого цвета будут дорожки.  

…находит в себе силы сделать первый шаг, а потом выдерживать мощное давление от людей, которым было нормально жить в помойке. Они раньше носили туда мусор, а теперь нельзя, им стало некомфортно, у них нейронные цепочки нарушены. Этот путь, очевидно, непростой, и он всегда требует усилий.

Бессилие, наверное, очень жесткое слово. Мы оцениваем свою работу, считаем, смотрим, анализируем и видим, что это имеет эффект. Какое тут бессилие?

Приход в НКО — это обычно личные истории. У меня родилась племянница с редким аутоиммунным заболеванием. У нас в городе было учреждение, где работали с детьми с инвалидностью. Там собралась группа родителей, которые хотели что-то изменить для своих детей. Моя сестра пошла на собрание и спросила, могу ли я приехать и написать про них статью? Я тогда уехал в Иркутск получать первое образование – журналистика. Я согласился.

Помню, как это было: осень, желтые листья, я иду [на собрание] и думаю: что реально можно изменить в судьбах этих детей и родителей? Кто я такой, чтобы я что-то написал и у них что-то изменилось?

С таким ворохом мыслей я прихожу. Там сидят родители, что-то обсуждают. Стоят искусственные цветы, пластиковые игрушки – все какое-то неживое. И люди в этом неживом сидят и не знают, что им делать.

Там был тот самый Виталий – он был просто отцом, который пришел на встречу. На тот момент организация «Доверие» уже была оформлена юридически. Мы сели, поговорили. Мы с сестрой Катей помогли сделать сайт, рекламу, логотип.

А мы ведь тогда ничего не понимали – десять лет назад не было такого количества вебинаров, семинаров, тренингов, кучи ресурсных организаций. Мы попробовали, что-то стало получаться. Получили первый грант — около 500 тысяч рублей. Это была крышесносная фантастика!

Работа в НКО – это удивительная вещь, которая позволяет работать кем угодно: и журналистом, и дизайнером, там много компетенций. Мы кем только не работали, потому что тяжело было найти кадры в провинции.

Условно говоря, мы можем нанять социологов из Иркутска за гигантские деньги или можем сами научиться, разобраться, попробовать.  

Мы провели фестиваль, преодолели кризис, стали работать и думаем: нам нужны добровольцы, иначе как мы проведем фестиваль? У нас нет 500 тысяч рублей. А где взять добровольцев? С ними как-то работать надо. Пошли узнавать – оказалось, что нигде не учат, как быть добровольцами. Системы нет.

В этот момент поняли, что нужно заниматься развитием благотворительности, рассказывать людям про филантропию. У нас была куча издержек, на которые нужна местная поддержка.

Конечно. В муниципалитете есть куча процессов, вообще не связанных с политикой.

Методисты в учреждениях культуры – какое они имеют отношение к политике? Они просто делают свою работу. Или педагоги – они тоже бюджетные служащие.

К политике имеют отношение политики, а я к этому не имею отношения, потому что у нас есть четкое понимание, чего мы как организация хотим от этого партнерства.

Есть задачи, которые ставит муниципальное образование в части работы с НКО, и мы, благодаря тому, что находимся внутри процесса, можем что-то двигать в этой машине именно в рамках наших компетенций.

Вы хотите сказать, что политика – это такой кислород, который вокруг разлит, и мы все равно находимся внутри политической жизни.

Но здесь речь скорее идет о принципах – о том, что юридическое лицо находится вне политики. Для меня все-таки заниматься политикой – это значит что-то другое, а не ходить на работу в бюджетное учреждение.

Сейчас точно нет. Был короткий период, когда мы с коллегами рассматривали возможность внедрения в эту сферу – хотели благоустроить достаточно большую территорию в своем районе. Но скоро осознали: чтобы помогать другим людям, не нужно быть депутатом. А самое прикольное, что можно не помогать людям, будучи депутатом!

И тогда спрашивается: зачем? Если начнешь этим заниматься, надо делать хорошо.

О, нет. Но я понимаю, что жизнь короткая и наступит такой момент, когда поймешь, что ты чего-то не успел. Перфекционизм в пределах нормы: просто хочется эффективно использовать ресурсы, в частности, время, которое нам отведено.

Наводнение – это точка перезагрузки для города. После него произошла куча социальных, экономических, демографических процессов.

Первой эмоцией вспоминается усталость гигантская, которая случилась, когда все закончилось. Конечно, было тяжело, но эта история помогла нам как организации, став пинком.

Еще – чувство плеча. Мы почувствовали себя частью сектора, потому что разные организации откликнулись и стали помогать. Теплица социальных технологий помогала нам делать сайт – там мы собрали около 200 тысяч рублей пожертвований. После наводнения тем, кто пострадал, была оказана государственная помощь, но в тот момент эти пожертвования спасали и людей, и нас как организацию.

Тонны гуманитарки, офис, куда приходило по 800 человек в день. Люди привозили нам шубы, хотя было лето, во дворе лежала картошка до самых окон, что-то невероятное происходило.

Утро, я был на работе в муниципалитете. Смотрю в окошко: люди куда-то бегут с телефонами.

Больше 5 тысячам человек, есть, чем гордиться. Тут важнее, что это было оперативно. Ребята в муниципалитете тоже молодцы, и в городской администрации тоже не спали, не ели. Был случай: мы все уставшие сидим, и нам городская администрация присылает военно-полевую кухню с рисовой кашей. Потому что они понимают, что мы даже поесть не выходили.

На мой взгляд, человек рождается с потребностью помогать другим людям. Когда он приходит в мир, эта потребность зашита в геноме.

Потом мы взрослеем, сталкиваемся с людьми, которые навязывают нам стереотипы и мнения – и портимся, что ли. Кто-то этот инстинкт помогать теряет.

Мы же тут в отрыве живем от центра федерального движа и чуть-чуть от этой атмосферы отключаемся. Задумываемся: а правда ли мы профессионалы?

Школа региональных экспертов – это такая штука, где собирается много прекрасных людей, и ты внутри этого сообщества начинаешь понимать, что да, мы тоже молодцы. Это важно, чтобы находить в себе резерв.

Не то чтобы сравнить, а посмотреть, что есть куча людей, которые делают классные вещи. И когда они говорят: «Слушай, ты тоже классные вещи делаешь», думаешь: наверное, это правда.

Когда ты в отрыве – ну, сделал ты эту ярмарку и сделал. А когда мы куда-то съездили… Помню, в Москве на одном мероприятии к нам подходили люди и говорили: «Это вы «Вербный торг» делаете? Офигеть!». А мы здесь не понимаем, что это «офигеть», – мы просто сидим на этом стуле и делаем.

Оно не то, чтобы обезличенное, а как будто запользованное. Мы, скорее, практики.

У города изменился внешний облик, это благоустройство: можно ткнуть пальцем и сказать, что изменилось. Это следствие наводнения и того, что муниципалитет работает эффективно. То, что происходит в городе, радует глаз и душу.

Второй пункт – вовлеченность. Мы используем термин «субъекты изменений» – это те самые люди, которые начинают что-то менять и решать проблему. У нас есть гипотеза: если у нас получится навоспитывать больше таких субъектов, будет что-то меняться внутри сообщества, горожан.

В последние годы реально растет количество субъектов изменений – людей, которые не жалуются, а берут и делают: руководители ТОСов, некоммерческих организаций, активисты.

Это выражается визуально, например, в ТОСе появилась детская площадка вместо помойки. Но это не про благоустройство: здесь важно, что появились эти самые субъекты. Я кайфую, когда вижу, что без нашего участия они начинают что-то делать.

Надо приехать к нам в офис, попить кофе, и мы расскажем развернуто, с танцами и картами, куда сходить.

Но если быть добропорядочным интервьюируемым, я должен рассказать, что у нас есть Тофалария – фантастическое место. Туда нужно прилететь и посмотреть на тофаларов – один из самых малочисленных народов в мире. Их самобытное отношение к природе, от которого мы отвыкаем, и ощущение, что как песок через пальцы исчезает целый народ с языком, играми, сказками. Просто исчезает, а ты еще можешь схватить его за хвост.