Как бабушку не эвакуировали

Рассуждали о войне по-разному, но никто даже предположить не мог, что эта война будет затяжная и страшная. Мы скоро в этом убедились.
На 3-й – 4-й день войны в нашей квартире появилась первая беженка с 3-х летним сынишкой, звали ее Нюра, до замужества она жила с сестрами в нашей квартире. Вышла замуж за военного (кстати сказать за двоюродного брата отца – Николая, который и познакомился с Нюрой благодаря отцу). Он служил в БССР недалеко от г.Пинска. Когда немецкие самолеты начали бомбить, то женщин военных с детьми, кто в чем был, посадили на поезд.
Она рассказывала о тех ужасах, которые ей пришлось пережить. О том, как на глазах рушились дома, люди метались, стоны раненых. Им чудом пришлось сесть в поезд (поезда еще ходили). Проводники старались им помочь с питанием. И вот она добралась до Москвы. Мальчик долго ночью вздрагивал и плакал. Через несколько дней ее с сыном проводили к ее родителям в деревню.
Все сразу изменилось, наступила другая жизнь.
Мама побежала в сберкассу за сбережениями, там уже стояла очередь, но счета были закрыты. Впоследствии стали выдавать только по 200 рублей в месяц (а буханка хлеба стоила 100 руб. и 1 кг картошки тоже 100 руб. на рынке).
В магазинах стали появляться очереди.
Во дворе уже не слышно было смеха и песен под гитару. Многие уехали из Москвы, кто в деревню, а кто на дачу, думали, что все как-то образуется.
В нашей квартире остались только 3 семьи, остальные уехали. Семья дяди Миши уехала в деревню, в Рязанскую область (свою Родину).

По радио часто передавали песню Шостаковича «Священная война»:
«Вставай, страна огромная.
Вставай на смертный бой!
С фашистской силой грозною,
С проклятою ордой!
Пусть ярость благородная
Вскипает как волна,
Идет война народная,
Священная война!»
На 12-й день войны выступил Сталин с обращением к народу.
«Родина в опасности!».
Москва была объявлена на военном положении, был введен комендантский час. Началась всеобщая мобилизация. Одни записывались добровольцами, другие ждали повестки на призывной пункт.
В начале июля отца призвали в армию, вслед за ним призвали и его двух братьев: Михаила, который жил с нами и старшего брата Егора (жил на ст.Кудиново).
Отец был финансистом, сначала имел звание техник-интендант 1-го ранга, а потом – лейтенант, ст.бухгалтер полевого отделения Госбанка №1035, так было написано в его справке.
По радио передавали тренировочные сирены воздушной тревоги. На окна повесили светомаскировочные шторы, на стекла наклеили полосы из газет (чтобы стекло уцелело от воздушной волны).
На чердаках и во дворах стояли бочки с водой и ящики с песком (от зажигательных бомб). Мы, дети, тоже помогали в мешки насыпать песок.
По улицам патрулировали военные, во дворах было организовано дежурство жильцов. Вечером те ребята, которые остались в Москве, бегали по двору и смотрели на окна. Я тоже бегала по этажам к тем, у кого были щели и сквозь щели просачивался свет.
На домах появились надписи с указателями «Бомбоубежище» - это подвалы и метро. По радио по несколько раз в день передавали, как надо себя вести в случае налета вражеских самолетов.
Мы тоже уезжали из Москвы (мы – это мама, я и Валя, Володя был дома) дней на 7-8 к родственникам отца (его дяде Осипу Евстигнеевичу и его жене Ксении Антоновне) на ст.Купавна «пережидать» войну. Это было в тот момент, когда немецкие самолеты уже рвались к Москве. Мы стояли возле своих домов и видели, как ночью наши прожектора направляли свет на самолеты, брали их в «крест» и ослепляли. Бомбардировщики бросали бомбы куда попало; видели разрывы снарядов от наших зениток и зарево пожаров.
А на утро по радио сообщали, что немецкие самолеты не подпустили к столице.

Заметили изменения, которые произошли за это время.
На нашем Тверском бульваре появились аэростаты, недалеко от памятника Пушкина. Тогда памятник стоял на бульваре. Их запускали каждый вечер в небо, а утром спускали на землю. Это делали девушки-военные из ПВО (противовоздушной обороны).
На небе они сливались с облаками и были преградой для самолетов. А на высотном доме, что напротив Елисеевского магазина, стояли зенитки. Витрины магазинов на ул.Горького, окна «ТАСС» и на др. улицах были заложены мешками с песком. На некоторых домах висели плакаты, они были разные «Родина – мать зовет!» (с изображением седой женщины с поднятой рукой), «Все на защиту Родины» и другие…
Первый налет вражеских самолетов был в первой половине июля с 21 на 22, который произвел ужасное впечатление на нас. Начались постоянные бомбежки. Самое ближайшее метро от нас – это станция «Маяковская», до которой нам было не близко – туда собирались семьи с детьми и стариками со своими вещами, постелью… Располагались внизу на деревянных настилах, людей собиралось до несколько десятков тысяч.
Мы же прятались в соседнем доме, который примыкал к нашему дому на 1-м этаже, в кв.№5 в коридоре, этот дом был 8-ми этажный.
Как только объявляли по радио: «Граждане, воздушная тревога!» (повторяли несколько раз) и тут же завывала сирена. Мама всегда терялась в это время, руки у нее дрожали, была растеряна. Это передавалось и мне. Мы брали что попало, мама несла Валю, а я тоже что-то держала в руках. Там в коридоре мы сидели не одни, слушали как стреляют зенитки, содрогается дом.
Когда по радио объявляли: «Воздушная тревога миновала. Отбой!». Мы шли в свою квартиру на 3-й этаж.
Володя никогда не ходил с нами в кв.№5. Мама боялась за него. А он приходил и рассказывал (после каждой бомбежки), как гасили зажигательные бомбы. У него были брезентовые рукавицы и он смеясь показывал нам, как хватал зажигалку, она шипела и быстро ее опускал в воду или в песок, что было под руками. К этому он относился как к чему-то привычному.
Приносил он и осколки от снарядов наших зениток.
А утром нам опять приходилось бежать в магазин что-нибудь купить из продуктов. Очереди были огромные. Стоять приходилось по 2-3 часа. С продуктами становилось все хуже.

По радио сообщали неутешительные сводки Совинформбюро, что после тяжелых оборонительных боев германские войска овладели таким-то городом и так каждый день. Пали Минск, Киев, Орел, Смоленск, Вязьма и т.д. и т.д.
Немцы упорно приближались к Москве. Но по радио сообщали не всю правду. Новости узнавали и из очередей, с улицы.
В первые месяцы войны многие наши солдаты попали в плен, другие оказались в окружении, из которого немногим удавалось прорваться. Шли по болотам, лесам, рекам, в основном ночью.
Плакаты призывали выявлять провокаторов, шпионов, диверсантов. Немцы продвигались к Москве все ближе и ближе.
Бомбежки участились. В сентябре мы не пошли в школы. В них размещались госпитали. А школа №132, где мы с Володей учились, была наполовину разрушена от бомбы, памятник Тимирязеву тоже пострадал, его сбило ударной волной.
После ночных бомбежек видели разбитые дома, в которые попали бомбы. На Б.Бронной в 4-х этажный дом попала фугаска – остались развалины, эти места быстро огораживались. В нашем дворе («заднем») упала бомба, но она к счастью не разорвалась, воронка была большая, это место быстро оцепили, затем бомбу обезвредили. Я видела эту воронку. А если бы бомба взорвалась?
Несмотря на налеты бомбардировщиков, многие москвичи сооружали оборонительные укрепления (рыли окопы, траншеи, строили железобетонные укрепления, противотанковые «ежи», надолбы в черте Москвы). Наши соседи – сестры Калмыковы – тоже были на трудовом фронте (рыли окопы).
Стены многих больших домов были окрашены в черно-зеленые полосы в целях маскировки (гл.телеграф на ул.Горького, Мавзолей и др.).
Бомбили почти ежедневно по несколько раз, иногда даже по радио не успевали объявлять воздушную тревогу.
Один раз во время воздушной тревоги мама бежала домой, а в очередь у магазина угодила бомба, и она видела, что там были убитые и раненые. Увидев нас, она расплакалась и сказала: «Слава Богу, что вы целы, а то я думала, что и в наш дом попала бомба!».
Слухи распространялись быстро: что немцы прорвали оборону на Можайском направлении, а на Ленинградском шоссе прорвались немецкие танки (и это была правда).
Некоторые заводы, главным образом военные, стали эвакуироваться, другие перешли на выпуск военной продукции.
Мама ездила в Госбанк, на Неглинную, отдала деньги на билеты для эвакуации. Когда мама отдавала деньги на билеты, то сама толком ничего не знала, как будет организована эвакуация семей работников Госбанка. Как мы поедем? Куда?
Володя и слушать об этом не хотел, он говорил, что он никуда не поедет, а если немцы захватят Москву, то он пойдет в партизаны.

И уже 17.X. по радио сообщили о провале наступления немцев, они были отброшены на 30-50 км. Наши солдаты получили теплые вещи, полушубки, шапки. А мы бегали по этажам собирать нательные теплые вещи, а также варежки, носки. А туда, где немцы прорвали нашу оборону, бросили отряды народного ополчения, которые состояли, главным образом, из интеллигенции. Они были не обучены военному делу. Это – научные работники, служащие, музыканты, художники и др. разных возрастов. Из них мало кто вернулся, но они сыграли большую роль в обороне.
Строительство оборонительных сооружений продолжалось. В основном работали женщины в тяжелых условиях: в непогоду, под бомбежками.
В городе стали наводить порядок после паники. Порядок наводили войска внутренней охраны НКВД. В 20-х числах октября вышло постановление о введении в Москве осадного положения, еще говорилось о том, чтоб шпионов и диверсантов расстреливали на месте. Днем, а ночью по темным улицам Москвы ходили патрули. Они проверяли документы, а когда надо было применяли оружие.
Что делалось на улицах рассказывал Володя. Он был рослым не по годам, паспорта он не имел, ему было 15 лет, его часто останавливали патрули, хорошо, что он взял справку из домоуправления и потом была еще справка из школы рабочей молодежи (вечерней).
Магазины еще работали и мы продолжали стоять в очередях, хотя уже продуктов становилось все меньше. В Елисеевском магазине я отстояла 3 часа за 2 банками, в них были «пикули» (оказывается это резаные маринованные зеленые помидоры и еще какие-то овощи). Нам было уже голодно.

Прятаться от бомбежек в 5-ю квартиру мы перестали, сидели дома, сил уже не стало хватать, бегать туда и обратно. Мама сказала: «Там тоже может завалить. Будь что будет. Чему быть, того не миновать.».
Стали привыкать, как ухают зенитки, а иногда далекий свист бомбы. Сначала сидели и прислушивались, а потом стали и спать. А утром после отбоя бежали стоять в очередях. На улице было холодно стоять, мерзли руки и ноги, старались как-то забиваться в магазин. Пальцы на руках краснели и припухали. Володя продолжал дежурить, приходил домой усталый и голодный.
Приближались ноябрьские праздники. 24-я годовщина Великой Октябрьской Революции. В 5 часов 6 ноября выступил Сталин с небольшой речью. Голос его был глуховатым, с большим акцентом, видно волновался. Мы слушали по радио. Его местонахождение было засекречено настолько, что мы не подозревали, что торжественное собрание было в метро ст.Маяковская, так как оно считалось самым глубоким (об этом мы узнали лишь спустя несколько лет). Его речь вселяла надежду.
7-го ноября стояла морозная погода, шел снег, небо заволокло сплошными серыми облаками, погода была нелетная. А на Красной площади был парад наших войск, он начался рано в 8 часов утра. Никто о параде не знал, это держали в секрете. Сталин произнес речь перед солдатами, которые прямо с площади направлялись на фронт. В этот день не бомбили; немцы и представить себе не могли, что Сталин решится на такую смелость провести парад да еще выступить буквально в нескольких десятках километров от линии фронта. Мы слушали Сталина по радио, кончалась его речь словами: «Враг будет разбит! Победа будет за нами!». «Наше дело правое – мы победим!».
Особенно все обрадовались, когда узнали, что пришло подкрепление из Сибири и Урала. Сибиряки были хорошо одеты, во всем зимнем: в новых полушубках, шапках-ушанках, валенках, с автоматами. Кавалеристы были из Средней Азии.
Все были как на подбор: сильные, здоровые. На них была большая надежда.
С питанием было плохо, но мама ухитрилась приготовить праздничный обед 7-го ноября. Сварила щи из такой же подмороженной капусты, которую приносил Володя (он еще раза 2 или 3 приносил капусту), нажарила картошки, да еще эти «пикули». Коля Яковлев (он был пока дома до «особого распоряжения»), остатки сахару, так что для нас был праздник с таким богатым обедом.
По радио стали сообщать, что идут ожесточенные бои за каждый километр, за каждый дом. Немцы начали отступать. Мы с нетерпением слушали сводки Совинформбюро. Дикторы бодрыми голосами передавали сводки о взятых населенных пунктах. Немцы стали сдаваться в плен.
По радио передавали «Письма с фронта» - наших защитников и письма немецких солдат и офицеров, которых уже не было в живых. Они проклинали войну, Гитлера и зиму.

6.XII. началось контрнаступление. Бои шли ожесточенные, иногда некоторые пункты переходили то к одним, то к другим. Но уже перевес был на нашей стороне. В декабре передали, что гитлеровцев отбросили на несколько километров. Много было убитых и много осталось техники.
Мы бегали в кинотеатр «Новости дня» и в кинотеатр «Центральный» (он был там, на углу, где теперь станция метро «Пушкинская») смотреть короткометражные фильмы, в которых показывали места сражения, пленных немцев, которые были закутаны платками и на ногах у них какие-то обмотки, грязные и оборванные. Это были уже не те солдаты, которые с маршем прошли многие километры по нашей стране.
Мама стала ходить на рынок, менять вещи на хлеб, картошку. Относила сначала мои платья, обувь (модельные туфли, которые мне припасли), потом дошла очередь и до других нажитых в Монголии вещей.
Приносила то 1 буханку черного хлеба, то 1 кг картошки, которую чистили для супа, а очистки жарили на хлопковом масле. И чувствовала себя виноватой, что не могла сторговаться при обмене.
В домоуправлении нам выдали продуктовые карточки и хлебные. Нас было четверо и мы все были иждивенцы, а иждивенцы получали и хлеба (400 гр) и продуктов меньше всех. Вале полагалась детская карточка. На эту карточку давали белый хлеб и другие продукты. К карточкам относились очень бережно, за все время их существования мы ни разу их не потеряли, их у нас не украли. На рынке и в магазинах было много карманников, которые срезали кошельки, залезали в сумки. И у тех, у которых пропадали карточки – это была трагедия, их не восстанавливали.
Бомбить стали реже, хотя в сводках говорилось о том, что немецкие самолеты были отогнаны или сбиты на подступах к Москве, но все-таки некоторым удавалось прорваться, но это не то, что было. Бомбили зоопарк, слоны вышли из клеток в воду.
Получая хлеб, мама делила его сначала на 3 части (завтрак, обед, ужин), а затем на куски, каждому по ломтику, мы никогда не брали без разрешения. А то в других семьях иногда один член семьи съедал за всех.
Но не все так бедствовали и голодали. Особенно хорошо было тем, кто работал в пекарнях, в продуктовых магазинах, столовых. Они были сыты и даже могли обменять продукты на вещи.
 У нас в квартире жил сосед с семьей – Гурген Аствацатуров – по национальности грузин. Он был связан с транспортом, какой-то начальник. В начале войны семью он отправил в эвакуацию (жену, 2-х детей, тещу). Сам тоже где-то находился. Вдруг он появился с двумя «красотками», эти женщины жили в его комнате, иногда они надевали форму, похоже, что были проводницы. Они были румяные, упитанные. Так вот мама сменяла у них отрезы (2 крепдешина, другой - шерсть) на продукты.

Валя росла, и нам хотелось как-то отметить Новый год. Игрушек у нее было очень мало. А тетя Оля работала в артели, где шили кукол. У нее оставались бракованные детали кукол (иногда она брала на дом пришивать головы кукол к туловищу). Я нашла туловище, руки, ноги, головку, все соединила, пришила, одела в платьице и получилась настоящая «принцесса».
Володя принес веточку елки, устроили для Вали праздник. А как она радовалась кукле! Потом кукла куда-то пропала или потерялась. Был и подарок, «петушки» на палочке, печенье и конфеты.

Немцев уже отогнали от Москвы на 250-300 км и Володя решил поехать в деревню в Рязанскую область – родину родителей, чтоб обменять вещи на продукты. Мама снарядила его, дала немного хлеба, картошку на дорогу, вещи для обмена. И он уехал.
Мы ждали его и через неделю он приехал худой, грязный, ноги были стерты в кровь, увидев нас слезы потекли у него, хотя он сдерживался изо всех сил.
Привез он оттуда (18 кг) пшеницы, а потом рассказал, как он ходил, просил, как ехал чуть ли не на крыше.
Мама сказала, что больше никогда его не пустит, как-нибудь переживем.
А пшеница нас очень выручала. Мы ее перемалывали в мясорубке, затем парили и варили кашу, получалась каша вкусной.
От папы ни слуха ни духа не было. Мы то и дело заглядывали в ящик для писем и ждали, ждали каждый день, что вот-вот получим весточку. И мы получили треугольник-письмо с незнакомыми каракулями, разобрали написанное сообща. Какова же была наша радость, что это письмо было от отца, теперь мы знали, что он жив.
Наша переписка наладилась. Он прислал нам аттестат на получение денег. Теперь стали ждать его из госпиталя.
Володя по вечерам посещал школу рабочей молодежи, а днем и ночью работал на заводе токарем, работал по сменам. Ему дали рабочую хлебную карточку (600 г.) хлеба.
Несмотря на то, что имели продуктовые карточки, но талоны не всегда отаваривались, часто одни продукты заменяли другими: мясо заменяли соленой треской, вместо сахара – изюм, сахарин, вместо сливочного масла – маргарин и т.д., а то и вовсе талоны пропадали, так как нечем было их заменить. Мама продолжала обменивать на продукты вещи. Стала ездить в Купавну к родственникам отца. У них была корова и мама иногда привозила бидон молока, картошки. Так и перебивались. Но все-таки немцев отогнали от Москвы, по радио сообщали о новых взятых населенных пунктах, городах; передавали марши, песни. Песни Руслановой, Шульженко, Утесова, Бернеса и др. Стали выходить художественные фильмы. Первым мы посмотрели фильм «Антоша Рыбкин» - смеялись, кинофильм «Секретарь Райкома».

В войну были популярны многие песни, особенно песни, которые пела Шульженко: «Давай закурим», «Синий плат Наладилась работа бань. Мы ходили в Чернышевские бани – это на противоположной стороне Тверского бульвара, в переулке. Шли в баню как на какое-то интересное мероприятие. Сначала мы стояли в очереди 1,5-2 часа в кассу за билетами, вместе с билетами нам давали кусочек хозяйственного мыла (что примерно 6-я часть от настоящего куска), затем нас пропускали, вещи на сиденьях хорошо завертывали, наконец шли в банное отделение.
Мама распускала свои волосы, они были волнистые и намного спускались ниже пояса почти до колен. Женщины оглядывались, смотрели на мамины волосы и любовались (ведь некоторые расстались со своими волосами и носили короткие стрижки).
Один раз маму спросили: «Как вы сохранили такие волосы?». Мама растерялась, что значит сохранила? Не могла понять.
А мыла она голову по особому: наливала в таз горячую воду ½ части и намыливала хозяйственным мылом мочалку, чтоб получилась пена и мыла в 2-х водах, затем полоскала. После мытья она их расчесывала гребнем и заплетала в одну толстую косу. Когда волосы высыхали забирала их в пучок, закалывала шпильками. Мыла она их 1 раз в 2 недели. Когда появился шампунь, то он заменил хозяйственное мыло.
Мамины волосы не передались дочерям. Правда, у Володи были очень густые непослушные волосы, да у ее внука Саши (Валиного сына) тоже волосы были хорошие.
Несмотря на трудности, которые мы переживали, жизнь шла своим чередом. Нам выдали талоны на дрова, дровяной склад находился близко от нас на Малой Бронной. Мы трое на санках перевезли дрова в наш сарайчик. Теперь мы могли топить печь, которая имела духовку, в ней доваривалось все и она долго держала тепло, так что наша пища была теплой, пользовались и самоваром, который привезли из Монголии. А «буржуйка» тоже иногда нас выручала, но теперь редко. Пришлось с ней распрощаться. Спасибо ей.
На полу у нас была расстелена доха, серая, мех густой, длинный (это тулуп для сторожей привезли из Монголии), мех был из диких козлов.
Валя валялась, играла на дохе. Мы даже не заметили, что наша Валюша заговорила, слова произносила четко. Любила на Володе ездить верхом и его погонять, а он ее сбрасывал «на козла», все смеялись, она хохотала как колокольчик.
Она, как все дети, требовала к себе внимания.
Днем я ходила с ней гулять во двор, а иногда в кинотеатр «Новости дня», где я смотрела короткометражные фильмы (журналы) о боях с фашистами. Валя там засыпала, пока я смотрела фильм. А потом я стала ходить с ней в Планетарий на Садовую, туда она шла бодро, а оттуда приходилось нести ее на руках. Пока мы гуляли мама делала все по дому, ходила на рынок, в магазины, шила.

Его мы ожидали каждый день и все-таки его приезд был неожиданным. На 2-х костылях, похудевший, слабый, но такой близкий, родной, ведь мы его так долго не видели и его приезд был для нас большой радостью. Слава Богу, что живой!
Долечиваться ему пришлось уже дома, рана гноилась, были свищи, но постепенно стала затягиваться. Чувствовать стал себя лучше. К костылям никак не мог привыкнуть. Они натирали ему подмышки, скоро он от них отказался и ходил с клюшкой, а потом и вовсе без ничего.
С его приездом нас прикрепили к инвалидному магазину на Большой Бронной, где мы отоваривали свои карточки, там снабжение было немного лучше.
Но вообще многие инвалиды, которые вернулись из госпиталей, были больные, нервные, задиристые, неудовлетворенные, иногда цеплялись к гражданским, вплоть до драки.
А со мной тоже приключился случай. Объявили, что будут продавать сахарный песок в этом магазине, пошла я, отстояла очередь и у прилавка задела мешочек с сахаром у какого-то инвалида, примерно 100 г. сахару просыпалось на весы и прилавок. Он сильно меня ударил в живот так, что я отлетела от прилавка к стене и от боли согнулась и никак не могла разогнуться, некоторые вступились за меня и поднялся шум. Сахар из моего мешочка отсыпали ему столько, сколько я просыпала. Женщина проводила меня почти до дома, так как я никак не могла успокоиться, плакала от боли и обиды.
Дома расстраивать никого не стала, сказала, что болит живот и пролежала до вечера. Живот болел еще несколько дней, потом боль утихла, но обида не проходила. Разве так можно?

Отец договорился с домоуправом, чтоб нас на время поселили в соседнем доме. Он был когда-то надстроен, еще прибавили 4-й этаж и стал 8-ми этажным. В надстроенной части жили в основном работники и артисты «Камерного» театра (теперь театр имени Пушкина).
Нам разрешили занять квартиру на 6-м или на 7-м этаже, где жил артист Ганшин с женой и ребенком. В начале войны они эвакуировались вместе с театром. Квартира была 2-х комнатная. Комнаты изолированные – одна 12 кв.м., другая 17 кв.м., кухня, туалет и ванна – отдельно.
Этот дом отапливали, был газ, лифт. Вещи из большой комнаты перетащили в маленькую и закрыли ее. Жили в большой примерно год – 1,5. Нам здесь нравилось.
Мама стала работать надомницей: шила рукавицы, мы помогали их вывертывать, затем стала из байки шить зайчиков для детей. Заготовки она брала в артели и туда же относила готовое. Она стала получать рабочую карточку (норму выполняла). Я пошла учиться.
В общем все были при деле. Володя работал в 2 смены. Когда работал в ночную смену, то днем спал в ванной комнате на полу, стелил только простыню и говорил, что буду как Рахметов из книги Чернышевского «Что делать?».
Иногда брал гитару и пел, мы любили его слушать («Темная ночь», «Цыганские романы», «Ты одессит Мишка», «Землянка»). Пел и дворовые, помню:
«Гоп со смаком – это буду я,
Граждане послушайте меня
Заложу я руки в брюки
И пою я всем со скуки
Так проходит молодость моя!...»
На этот же мотив были и такие слова:
«Граждане, воздушная тревога,
Собирайтесь быстро все в дорогу,
Узелки свои берите и в убежище бегите…
Там вы ночку перебьетесь и опять домой вернетесь,
Зажигалки мы поймаем и в песок их побросаем.».
Когда начинал петь с расстановкой:
«Граждане, воздушная тревога…!»
«Граждане, воздушная тревога…!»
Мама: «Володя, ты опять меня пугаешь? Вот дам тебе по шапке!».
Валя несет шапку, наказывает ее и приговаривает: «Ата-та, ата-та».
Володя начинает кружить маму, Валя заступается. Все падают на диван с хохотом.
Такие минуты отвлекали нас от тяжелых дум и забот.
Валя подражала Володе. Садилась на диван, гитара на коленях, перебирала струны, что-то пела. Один раз пришел к папе товарищ по работе, увидел Валю с гитарой, спросил: «Что она умеет играть на гитаре?». Отец сказал, что она еще и поет, гость: «Такая маленькая, вот что значит талант!».
Мы потом смеялись, так и не поняли всерьез это было сказано или в шутку? Володя мне говорил, что научит играть на гитаре, но мои пальцы не слушались, он упрямо твердил, что научит, вот только времени нет, но все равно научит.
Вот Валю он, наверное, научил бы.

Особенно обрадовал нас первый салют, который был вечером 5-го августа 1943 года. По радио диктор Левитан торжественно объявил о победах наших войск на фронтах и о взятии городов Орла и Белгорода. Многие и мы вышли на Тверской бульвар смотреть этот Первый Салют в честь наших солдат. Мы были какие-то возбужденные, взволнованные от радости, обнимались с незнакомыми людьми, все кричали: «Ура!».
В дальнейшем после взятия очередного города Москва обязательно салютовала в честь героических войск и почти всегда об этом объявлял Левитан своим неподражаемым голосом.
Время шло. Прорвали блокаду Ленинграда, одержали победу на Курской дуге, началось освобождение Украины, Белоруссии, южных территорий. Приближались к границам Европейских государств.
Мы всегда были в курсе всех событий на фронтах. Следили за событиями по радио, да и смотрели кинофильмы. Каждый раз перед художественными фильмами показывали журналы с фронта.
Смотрели кинофильмы «Два бойца», «Жди меня» и другие.

Мама очень похудела, стала носить 48 размер, вместо 52 после приезда их из Монголии. Ей сильно доставалось, да и здоровье начинало пошаливать, лекарств не было.
Я вытянулась, стала длинноногой, из всего, что было выросла, что-то перешивали, надставляли.
Один раз отцу по талонам отпустили байки бледно голубого цвета 3 м (на детские пеленки), мне соседка (жена Коли Яковлева – Нюра Погонялина) скроила, а мама сшила платье из этого «отреза». Платье через 2 дня было грязным, цвет маркий, тогда перекрасили в зеленый и я поняла – что этот цвет мой. В этом платье я пошла в школу на какой-то вечер и получила записку с объяснением в любви. Вот, что значит «цвет». А моей подруге Тане Дорофеевой мать сшила платье из байкового одеяла оранжевого цвета. Мы с ней щеголяли – я в зеленом, она – в оранжевом.
К зиме мне сшили меховые бурки из кусочков меха. Я их носила с калошами. Они были очень теплые, ногам было хорошо. Мне девчонки даже завидовали. Хотя у них была неплохая обувь.
В школе нас разделили, мальчиков в мужскую школу, девочек – в женскую. Мы все переживали, было непривычно, но связь не теряли. Мальчишки приглашали нас на свои вечера, танцевали, веселились.
В школе приходилось сгружать дрова для котельной. Не все, конечно, участвовали в таких трудовых делах. Родители снабжали справками о состоянии здоровья, другие симулировали. Но я, как всегда, не могла по другому.
Летом нас отправили в колхоз на уборочную. Опять же не все поехали (те, кто приехал из эвакуации берегли себя, благодаря родителям). Я же не жалела, что поехала в колхоз. 30 девочек работали, правда, приходилось как взрослым. Вставали рано, нас разбили на бригады по 10 человек. Утром шли на работу с песней, а вечером валились с ног. Спали на матрацах, набитых соломой, на полу.
Связь с колхозным бригадиром держала наша пионервожатая (фронтовичка). Она распределяла работу и отчитывалась перед бригадиром, а он начислял трудодни. Выполняли работу всякую: пололи, окучивали картошку, скирдовали сено, во время обмолачивания зерна оттаскивали мякину (это была работа самая тяжелая и грязная, так как приходилось дышать мякиной от зерна), надо было все время ее оттаскивать. Каждый проходил через все работы. Кормили нас неплохо, повариха варила суп с мясом, второе – каша, иногда баловали молоком, хлеб – порцией.
Перед отъездом нам выдали на трудодни: муки, картошку, турнепса (типа репы), свеклы, моркови; набрался целый большой мешок, да еще самодельный рюкзак за спиной. Деревня, в которой мы жили называлась Бекетово по Павелецкой дороге (рис.13). От станции (какой я точно не помню, вроде Домодедово) было км 15-18. На подводах были наши продукты, сами до станции шли пешком ночью. А утром нас посадили на поезд. В Москве меня встречала мама.
Деревенская жизнь и воздух сделали свое дело. Все девчонки выглядели хорошо. Окрепли, загорели, да еще и заработали на трудодни продукты – большое подспорье семье. А те кто не поехал пожалели.

Война продолжалась, но она теперь была далеко. Наша территория была освобождена полностью. Уже приближались к границам Германии, Володя продолжал писать письма из Восточной Пруссии.
Уже не было на окнах светомаскировочных штор, освободили стекла от полосок, окна вымыли.
Москвичам стали давать землю под огороды. Мы получили в 40 км по Ярославской дороге. Весной вскопали землю и посадили картошку. А потом ездили ее окучивать. Ездили все трое папа, мама и я. Валя оставалась дома с тетей Олей, она подружилась с Вовкой, он был ее ровесник, они вместе играли.
А у тети Оли родился в 1945 г. сын – Колька, а потом в 1946 г. еще сын – Мишка. Таким образом, их семья стала состоять из 7 человек (5 человек детей – 4-ро мальчишек и 1 девочка). В комнате стало проживать 11 человек. Стол был один, он стоял посредине комнаты. Наши семьи ели по очереди, а ночью на нем спали малыши. И мы как-то размещались, да еще иногда родственники приезжали с ночевкой. Устраивались спать под столом.
Удивительно, но наши семьи не ругались, я не помню такого случая. С соседями тоже не вступали в конфликты, хотя поводы и были, но это все мелочи. Мама умела со всеми жить, если и случались разборки, то она в них не участвовала.
В квартире жило 7 семей. В квартире было чисто, все следили за порядком, передавая свое дежурство другой семье производили генеральную уборку.
Провели на кухню газ – это был для жильцов праздник, распределили каждой семье по конфорке, 1 – была общая, но так как готовили не все сразу, то пользовались и свободными. С примусами и керосинками распрощались. На кухне сразу стало свободно, столы освободились.

Война уже приближалась к завершению, бои шли на территории Германии. И мы с нетерпением ждали ее конца.
Театры, которые вернулись из эвакуации, работали во всю. Я посмотрела ряд спектаклей: и в театре Пушкина («Камерный»), и в театре им.Маяковского. Пропуска получала от соседей (Анны Погонялиной, она работала костюмершей в театре им.Маяковского). Там я посмотрела: «Таня» (Арбузова), «Обыкновенный человек», «Давным-давно» и др. В некоторых спектаклях участвовали знаменитые артисты М.Бабанова, Е.Самойлов и другие.
А в театр им.Пушкина получала контромарки от Ганшина. Там посмотрела «Стакан воды», «Раскинулось море широко» и др. В театр ходила не одна, то с одной подругой, то с другой. Некоторые спектакли смотрела по несколько раз.
Я сдружилась с Таней Дорофеевой (дочерью артиста Влад.Дорофеева – к/ф «Поднятая целина» - дед Шукарь – это он, «Свадьба с приданым», он играл в театре сатиры). Ее мать работала медсестрой – в Академии наук, она помогала лекарствами для мамы. Иногда Татьяна приносила нам хлеба по ½ буханки. Бывая у нее дома, приглашали меня за стол, ели картошку, жареную на рыбьем жире. Было очень вкусно. А в общем хотелось всегда есть, мы росли.
Дядя Миша устроился работать в столовую поваром. Бывали случаи, когда он звал меня пообедать, хоть талонов у меня не было, я стеснялась. Ждали, когда можно будет подкапывать картошку. Вещи продолжали менять на продукты. Мама перестала работать в ателье, я училась, ей было тяжело, да и с Валей надо было быть.
Контузия дяди Миши не прошла даром. Были дни, когда он падал со стула и бился в припадке, в таких случаях я валилась на него, держала его руки и ноги. Через некоторое время он успокаивался и засыпал прямо на полу. Постепенно припадки стали случаться все реже, а потом прекратились.