Честный паромщик

— Это у нас петунии, – весело щебечет и поливает из маленькой лейки цветы Елена Алексеевна, блондинка с фарфоровой кожей и россыпью мелких веснушек на лице. Помнишь, что говорил маленький принц? «Ты не можешь обустроить всю планету, но если один метр вокруг себя каждый человек сделает красивым, какой же прекрасной будет планета Земля». Вот эти цветы и благотворительный фонд – это и есть мой метр. Жду не дождусь, когда мы пересадим эти петунии во двор, чтобы он цвёл, благоухал, нравился детям и моей Алёнке.
Алёнка со своего портрета на стене смотрит внимательно и загадочно, как будто знает какой-то секрет. У неё короткие рыжие волосы, рыжие брови и мамины рыжие веснушки, а уголки её губ расплываются в лёгкой улыбке всем, кто заходит в кабинет. 

— Вы очень похожи, – разглядываю я фотографию девочки, которая небрежно обнимает спинку стула. Такое ощущение, что она присела только на минутку, чтобы фотограф успел поймать её в свой объектив. Кажется, сейчас пару раз щёлкнет затвор, она сорвется с места и побежит по своим важным делам. 

— Мы приучали людей жертвовать, – вздыхает Елена Петрова. — Мне казалось, что они застряли в каком-то социализме. Они рассуждали примерно так: я плачу налоги, поэтому я ничего не должен ни этому миру, ни государству, ни тем более — чужому ребенку. Наоборот, все должны мне! Однажды наш губернатор Виктор Кресс сказал: «Люди хотят — помогают, а хотят – нет, это их выбор. А я поспорила с ним: «Нет такого выбора, каждый должен думать о своей стране, иначе всем будет очень тяжело жить. 13 процентов налогов не могут покрыть все проблемы – у нас в душе должна быть десятина». 

Но на каждое доброе дело всегда найдётся свой хейтер и не один. Так в первые дни ненавистники считали чрезвычайно важным «наклацать» что-нибудь гаденькое на сайте фонда под очередным постом про горе.

— Чаще всего, конечно, писали: «Вы пожертвования кладете себе в карман». Никого не интересовало, что я тогда работала стоматологом, и, в общем-то, жила не бедно: могла есть хлеб с маслом, икрой, и даже не красной, а черной. Сначала я читала все комментарии и от обиды ревела. Когда моей маме надоело на это смотреть, она сказала: «Лена, ты хочешь быть лучше солнца? Посмотри, солнце огромное, мощное, красивое. Оно светит всей планете: кому-то жарко, кому-то холодно. Оно не может угодить всем, а ты думаешь, что можешь. Ты кем себя возомнила!?» После этих слов меня отпустило.

— Наконец, я её нашла, теперь Маше не будет страшно лежать в палате, – победно вскрикивает она, снимает с полки куклу с тугими кудрями и тоже отправляет её в пакет.
Машина едет по зеленому пустынному Томску — здесь, как и везде, люди от коронавируса попрятались по домам. За окном мелькают современные высотки и деревянные кружевные дома из прошлого. Елена Алексеевна паркуется около больницы. На первом этаже её, как родную, встречает санитарка, забирает пакеты, поднимается вверх по лестнице, и исчезает там, где ждут подарки дети. Вообще в обычные дни директор фонда сама обходит все восемь палат, улыбается, утешает, подбадривает. А когда поступает новый пациент, врач знакомит Елену Петрову с его напуганными родителями, которые через силу пытаются из себя выдавить улыбку или не пытаются, а молчат с застывшим взглядом или просто плачут. Она садится рядом и предлагает помощь.

— Знаешь, первый раз после смерти Алёны мне было сложно прийти в отделение, – признаётся Елена Алексеевна и с тоской смотрит на больницу. Меня встретили те же стены, те же врачи, которые пытались её спасти… Я зашла в палату и представилась: «Здравствуйте, я Елена Петрова, основатель фонда имени Алёны Петровой». И в этот момент я увидела настороженность в глазах родителей. Город у нас маленький, поэтому они знали, кто я такая – мама девочки, которая не справилась с раком. Тогда я пересилила себя и сказала: «Я пришла сюда, чтобы у вас всё было по-другому». 

Обычно родители на бумаге расписывают, какая поддержка им будет нужна, а что они смогут достать сами. Елена Алексеевна внимательно изучает список, вносит коррективы, даёт родителям спасательные советы, адреса, телефоны, а на сайте фонда объявляет сборы пожертвований. Вчера вот, например, она сделала пост о девочке, которой нужно на лечение 450 тысяч рублей, и за сутки томичи пожертвовали 534 тысячи. 

— Когда Алёна заболела, вы не могли собрать деньги и за несколько месяцев, а тут такой быстрый результат. Что произошло?

— Пятнадцать лет назад ещё сама система благотворительности была плохо развита. А люди мало что знали о раке, думали, что он фатален. Тогда зачем помогать девочке, которая всё равно умрёт? И она, правда, умерла. Но не потому, что рак не лечится. Конечно, лечится! А ещё, мне кажется, мы стали милосерднее. Как-то я прочитала в Советской энциклопедии: «Милосердие – чувство, не свойственное советскому человеку». Конечно, это было не так, но политика была такая, а теперь политика изменилась. Отсюда и всплеск благотворительности. А может, мы просто поднялись по пирамиде Маслоу? Основные потребности закрыли и теперь можем потратиться на хорошее дело. Ко мне не раз подходили люди на наших акциях и говорили: «Спасибо, что даете нам возможность быть добрыми». 

За 13 лет томичи вместе с фондом спасли 300 детей. Одним из первых был Денис Аленичкин. Он лечился девять лет и перенёс четыре пересадки костного мозга. Сейчас учится в десятом классе и в настольном теннисе с разгромным счетом обыгрывает соперников. Или вот Даша Симакова. У неё была опухоль мозга, и она тоже выжила. 

— Мне кажется, кроме лекарств ей очень помогло рисование. Пока она болела, не выпускала из рук кисточки. И за пару лет нарисовала весь персонал больницы и сотрудников фонда. Мы думали, ну, точно художником будет, а она пошла учиться на медсестру. Сказала: «Меня спасали, и теперь я хочу спасать». Наша задача: достучаться до людей, с одной стороны, и достучаться до неба — с другой. Обычно я заканчиваю свой день молитвой: «Господь, посмотри, сколько людей откликнулось. Ну, пожалуйста, оставь этого ребенка здесь. Пусть он поживёт, пусть попытает судьбу».

 
— Я вообще не помню, как я получила заключения врачей, как приехала домой. Главное — было держать себя в руках и не показывать страх ребенку. Лечились мы два года и в отделение познакомились с Еленой Алексеевной. Ну, а после больницы мы пришли к ней в ребцентр, ведь болезнь ломает не только здоровье… Ребенок живет в изоляции, практически не выходит на улицу, не общается с друзьями и постоянно испытывает боль. Моя девочка не отходила от меня ни на шаг даже дома. А после занятий с психологом стала меня понемногу отпускать. В результате, первого сентября она пошла в обычную школу в общий класс. Первое время мне было страшно за неё: а вдруг упадёт, кто-то толкнёт… В общем, по мне болезнь ударила тоже неслабо. Я долго отходила и всё не могла поверить, что рака больше нет. Психологам центра пришлось постараться, чтобы вернуть меня к прежней жизни.
А потом Ольге стали звонить взволнованные родители онкобольных детей: расскажите, что делать, на какую помощь мы можем рассчитывать от государства, как ребенку получить инвалидность и так далее, и так далее. 

Чтобы научиться решать чужие проблемы, сотрудники фонда проходят обучение. Ездят не только в Москву и Питер, но и за границу. И тут бы хейтерам снова разразиться гневом: откуда, дескать, взяли деньги? А всё оттуда же! Однажды Елене Алексеевне позвонил местный бизнесмен, который назвал себя Евгением, и попросил о встрече. 

 
— Он протянул мне пакет, я открываю его, а там сто тысяч — по тем временам огромные деньги, – округляет глаза директор фонда. — Я спрашиваю: «Что мне с ними делать?» А он неожиданно отвечает: «Я хочу, чтобы вы учились, стали сильной профессиональной командой, которая реально помогает людям, а я буду помогать вам». Он сам нашёл нам школу в Москве, и туда сразу поехали четыре наших девчонки». 

Евгений слово сдержал: он продолжает помогать фонду, жертвует по миллиону в год на учёбу сотрудников. На лекциях им объясняют: как общаться с властью и бизнесом? Как работать в соцсетях? Как правильно вести банковский счет? Как проводить благотворительные акции?

 
— В одном лондонском реабилитационном центре я увидела, как психологи помогают мамам, которые потеряли своих детей. И тогда я решила, что нам нужна такая же программа.

— Какая-нибудь мама может позвонить и просто сказать: мне очень плохо, поговорите со мной. И мы говорим, говорим, говорим…Мне очень легко понять их, а им легко услышать меня, потому что мы плачем одинаково. Помню, когда я хоронила дочь, на улице всё зеленело и цвело, но я этого не видела, как будто световосприятие нарушилось. У меня перед глазами были только пятьдесят оттенков серого. 

— Что вас спасло?

— Мне один священник посоветовал: а ты напиши ей письмо, и тебе станет легче. Я так и сделала. Вот уже 14 лет я рассказываю дочери, что происходит в этом мире без неё. И представляю, как это письмо летит на далекую планетку, где она живёт. 

— А как вы помогаете мамам, которые потеряли детей?

— Помню, мы приехали к женщине, у которой умер сын. А ей вообще нельзя было волноваться, потому что она была на последнем месяце беременности. Я понимала, что нужна какая-то фраза, которая выведет её из этого состояния. И я спросила: «Ирина, а ты мылась сегодня?» Она — мне: «Нет, и вчера тоже». И я так осторожно: «Ну, как же? На улице ведь жарко». Она приняла душ и пришла в себя — будто смыла свою горечь. Сначала мы любым образом выводим таких мам из состояния транса. Ну, а потом наши психологи слушают, разговаривают, и пытаются им помочь найти потерянный смысл в жизни.
По статистике, каждый год в Томске раком заболевают около 30 детей. Большинство из них врачам удаётся спасти. А тем, кто уходит, в фонде оказывают паллиативную помощь: собирают деньги на лекарства, кровати, которые облегчат боль.

— Когда мы собирали такие пожертвования первый раз, то сомневались, что сможем это сделать. Но только за один час люди прислали триста тысяч рублей на лекарства. Жалко, что нет таких таблеток, которые могли бы облегчить боль родителей. Помню, как я выбирала последнее платье для Алёны. Я проходила мимо витрин, разглядывала наряды и думала, что вот это вечернее или вот это свадебное платье она уже никогда не наденет. В тот момент я загадала: пусть будет меньше мам, которые выбирают последнее платье для своих дочерей.

— Первое время вам было трудно просить деньги?

— Совсем нет, я же знала, для чего я всё это делаю. И так получилось, что просить особо не пришлось. Когда в городе о нас уже все знали, бизнесмены сами начали приходить и предлагать помощь. 

Так на одном мероприятии к ней подошёл представитель АО «Транснефть — Центральная Сибирь» и спросил: «Может, у вас есть какие-то проекты, которые мы можем поддержать». Она ему рассказал про один, про другой, а он снова: «А есть что-то масштабное?» И тут она призналась, что нужен реабилитационный центр. Вообще-то центр уже был, но ютился в двух комнатках, которые выделил город. Места для всех детей там уже давно не хватало. Тогда Елена Петрова под это дело купила землю, а денег на строительство не осталось. 

— Так вот через два часа после нашего разговора «Транснефть — Центральная Сибирь» прислала нам пять миллионов, – улыбается Елена Алексеевна. — Ну, а дальше стали подключаться и другие бизнесмены: кто-то давал кирпич, кто-то штукатурку. Я просто звонила и говорила: «Здравствуйте, Иван Иванович, это фонд Алёны Петровой. Мы строим ребцентр, нам нужны девять плит». Он говорил: «Девять не могу, могу пять». Я ему: «Отлично, остальные мы купим по оптовой цене. А это будет ваша ступенька в небо». И предприниматель понимал, что участвует со своими плитами в чём-то грандиозном.
А вот ребята из томской архитектурной студии «Архнуво» стали разрабатывать дизайн здания за деньги. Но потом и они не сдержались и начали помогать фонду. 

— По сути, благотворительность противоречит природе бизнеса. С финансовой точки зрения это просто убыток для компании. Тогда почему вдруг бизнес начинает вкладываться в подобные проекты?

— Мотивы бывают разными. Я знаю, что многие наши заказчики жертвуют довольно большие суммы. Одни отдают деньги тихо и не просят ничего взамен, а другие делают себе на этом имя. Сегодня быть добрым – модно, за благотворительность тебя больше ценят и уважают. Но я считаю, что даже если деньги жертвуются в расчёте на выгоду, это тоже неплохо. Потому что они всё равно приносят пользу тем, кто их просит. 

— А у вас какой мотив?

— Мы не смешиваем работу и благотворительность. Мы хотим, чтобы наши заказчики оценивался профессионализм нашей команды, а не приходили к нам, потому что мы хорошие люди. Хороший человек – это ещё не профессия. Может, это случайность, а может, и нет: пожертвованные нами средства через пару дней сами к нам возвращались, и даже — ещё в большем размере.

— Иногда ко мне приходит человек и спрашивает: «У меня есть сто тысяч, на что я их могу пожертвовать?» — рассказывает Елена Петрова. — Мы начинаем беседовать, и в результате он оставляет, например, пятьсот тысяч. Он перестаёт жалеть деньги, когда понимает, что может помочь не только Маше, но ещё и Феде, Пете, Васе. Когда понимает, что может изменить чью-то жизнь. И в этот момент мир становится более значимым для него, и он для мира. 

— А что вы говорите человеку, когда он приходит к вам?

— Моя задача рассказать о нашей деятельности честно и искренне, чтобы он увидел во мне паромщика, который довезет его груз до того берега. Пока паром идёт, ты можешь многое рассказать этому человеку. Тогда через некоторое время, он, возможно, вернется с новым грузом. 

— А кто больше помогает фонду — бизнес или простые томичи?

— Наш город не очень богатый: у нас нет каких-то крупных предприятий, у нас много университетов. Но, тем не менее, 70 процентов пожертвований к нам приходит от тех, кто живёт от зарплаты до зарплаты. Когда я создавала фонд, я прежде всего ориентировалась на них. И я сделала правильную ставку. Потому что, когда у бизнеса кризис, он может сказать: «Сейчас я вам не могу помочь, мне нужно спасать компанию». Многие фонды в такое время проседают. А простой человек не может просто так оставить тебя, даже когда ему трудно. Он сам не защищён и отлично понимает тех, кому нужна помощь. 

— То есть во время пандемии коронавируса люди продолжают жертвовать деньги?

— Вы сейчас удивитесь: в январе, когда в стране ещё было спокойно, люди собрали 1 295 000 рублей, а в апреле, в разгар эпидемии –5 983 000. Я просто написала на сайте: «Ребята, я понимаю, что сегодня вам всем нелегко, и бизнесу труднее, чем когда-либо, но, к сожалению, рак не уходит на карантин. Если вы не сможете нам сейчас помочь, мы вас поймем, но если сможете, то мы будем вам бесконечно благодарны». И они помогли.

— Земля мне здорово помогает отвлечься от своих и чужих переживаний, – отирает она рукой мелкие капли пота со лба. — Май для меня самый непростой месяц. Потому что в это время четырнадцать дней очень тяжело уходила Алёнка. У нее была страшная потеря крови. Из веселого ребенка она превратилась в инвалида, который таял на глазах. Помню в палату пришёл реаниматолог: «Лена, полчаса и потом мы подключаем её к искусственному дыханию». Я только спросила: «Она ещё придёт?» А он честно ответил: «Нет, Лена, полчаса, и всё». Я тогда не знала, какие слова выбрать, что сказать, как попрощаться с моей девочкой за это ужасно короткое время. Как признаться, что мы больше никогда не увидимся?
Впервые за весь наш разговор у неё становятся влажными глаза. Она быстро отворачивается и тянет к себе пышную белую ветку сирени. 

— Почему я люблю сирень? – спрашивает она то ли меня, то ли себя. Потому что она напоминают мне белое платье, которое Алёна никогда не наденет. Через год после её смерти я родила Злату. Первое, что я тогда сделала – купила ей платье. Я шла, и у меня слёзы лились оттого, что в моей жизни снова появились девичьи наряды. Я потом их пачками скупала в магазинах. 

Вдруг Елена Алексеевна всплескивает руками, бежит в дом и возвращается с пакетиком семян. Она тут же выкапывает несколько неглубоких ямок и бросает их туда. Такое ощущение, что она хочет засадить каждый метр, чтобы окружить себя жизнью. 

— Это будут шикарные розовые флоксы, – поливает она клумбу. — Посмотри, семечко падает в землю, умирает, но приносит много цветов. Да, я потеряла дочь, но сегодня я могу помогать многим и многим детям, которые становятся для меня близкими людьми.