Республика счастья и боль войны

Английский на Райкоме

— Парса, как мне его найти? Они мне ничего не говорят в вашем посольстве. Они меня посылают… в наше министерство обороны. Но там ведь ничего не знают! Как они могут знать, что он в Иране?! А если он там, ему ничего не сделают?
— Нунэ, я уверен: если он в Иране, то с ним все в порядке. Я запросил список всех армянских солдат, задержанных при переходе границы, у нашего консула. Он меня знает, но мне тоже ничего не говорит: политика, понимаешь?
Нунэ закрывает лицо руками. Ее плечи вздрагивают.
— Ми лацир, ми лацир, Нунэ («плакать не нужно» (арм.) — «Репортер»).
На улице гудят грузовики, грохочет асфальтоукладчик, орут торговцы. В окнах — серые ленты шоссе, огибающие скучные бетонные коробки хрущевско-брежневского розлива. Пыль до неба. Ошалело лает на солнце пес. Райком — так называется этот район Еревана. Не спрашивайте, почему. Самого партийного учреждения давно нет, и вместо КПСС по всей округе сплошь супермаркеты, заправки, рынки и заброшенные строительные площадки.
Нунэ Арастанян — из Гадрутского района Карабаха, где зеленые с голубым горы, где неба можно коснуться рукой, воздух напоен запахом хвои и даже когда дождь, то вода сладкая. Сейчас Нунэ живет «на Райкоме» вместе с мамой и детьми в комнате № 3 хостела под крышей Международного университета Евразия. Кроме них в той же комнате есть еще соседи-армяне. Такие же, как она, беженцы из Карабаха.

В коридоре и в комнатах прохладно: Нунэ зябко кутается в ярко-розовый мешковатый халат, надетый поверх майки с джинсами. Высокий, стройный, широкоплечий Парса, облаченный в темно-синий деловой костюм, смотрится не в пример элегантнее. Я еще не встречал человека с более мягкими манерами — кажется, что юноша просто сделан из бархата. Правда, иногда бархат становится жестким, как кожа барабана. Тогда Парса хлопает в ладоши и звонко кричит на армянском:
— Лрутюн! («Тишина» (арм.) — «Репортер».)
И в помещении становится очень тихо. Оно маленькое — пять квадратных метров. Это и не помещение вовсе, а искусственная платформа с тремя ступеньками, которая служит проходной на пути в прачечную, но там поместились четыре детских столика и десяток стульчиков, на которых кряхтят и смешно ссорятся из-за цветных карандашей девять малышей. Самой старшей лет восемь, самому маленькому — едва полтора. Он ужасно непоседливый, и Парса все время переживает, что мальчик свалится со стула под парту.
— Лрутюн! Лрутюн! — два хлопка, Парса потешно строго хмурит брови, но никому не страшно.
Мелкая черноглазая Лилит улыбается во весь рот.
— Pomegranate! — восклицает девчонка и выбрасывает вверх руку с зажатым в ней рисунком.
Глаза Парсы вспыхивают радостью:
— Well done, Lilit! All together now: po-me-gra-nate! («Молодец, Лилит! А теперь все вместе… » (англ.) — «Репортер».)
В школе Парсы Якубзаде-Шабестари идет урок английского.

Наш иранец

Он не единственный иранец в Ереване: у страны нормальные отношения с Исламской республикой, и в Армению приезжают студенты, бизнесмены, технические специалисты, а также бесчисленные волонтеры из всевозможных гуманитарных организаций. Якубзаде-Шабестари едва исполнилось 25, однако он успел поработать гуманитарщиком в Иракском Курдистане, а также в самом Ираке, базируясь в разоренном войной Мосуле. У парня явно не все в порядке с головой, скажете вы. Разве Иран и Ирак не воевали? Да, почти восемь лет, в восьмидесятые. С тех пор много воды утекло, война прошлась катком уже по Ираку, и молодой амбициозный шиит, движимый искренним желанием проповедовать идеи мира и гуманности, на свои средства предпринял путешествие по территории страны — бывшего врага. Наверное, все дело в воспитании: отец Якубзаде-Шабестари — перс французского происхождения, мама — коренная персиянка. Отец рано умер, мать переехала из Тегерана в городок недалеко от армянской границы, и когда Парса стал раздумывать, куда бы поехать путешествовать, чтобы посмотреть мир, ближайшее направление было очевидно. Потусив перед тем немного по Ираку и получив некий поверхностный опыт фандрайзинга и волонтерской деятельности в целом, Парса основал собственный гуманитарный фонд с названием столь же амбициозным, сколь наивным: Republic of Happiness («Республика счастья» (англ.) — «Репортер»).
Денег в «фонде» (где, как я подозреваю, единственным учредителем и спонсором была любящая мама Парсы) хватило на путешествие в Ереван, а также на материалы для приличного ремонта чердака под крышей одного из громадных, длиной в половину квартала, советских военных заводов, разорившихся после развала СССР. Сейчас на чердаке (куда прибывает смешной, лихорадочно трясущийся на подъеме лифт, попадая в кабину которого нужно набрать специальный шифр — наследие «оборонки», чтобы каждый мог представить себя Джемсом Бондом, взламывающим код советской ракетной программы) расположились шесть комнат, где временно-постоянно проживает три десятка беженцев из Арцаха. Они теснятся по шесть-девять человек в комнатушке. Старые и малые. Из Степанакерта и Мартакерта, из Гадрута и Мартуни…

Беженцы «до победы»

Из маленькой кухоньки доносится запах жареной картошки. Под стол упрямо, уже в третий раз стремится залезть чей-то ребенок, чтобы напугать истошным победным криком всех, кто пришел на ужин. Спасая его конечности, 62-летняя Эвелина осторожно извлекает неразумное дитя из-под стола и сажает себе на колени. Ребенок немедленно предпринимает попытку сбросить со стола тарелку с супом. Парса укоризненно качает головой, произносит: «Лрутюн!» и хлопает в ладоши.
Эвелина крепко прижимает к себе шалуна и начинает рассказ:
— Наше село Тох очень крепко бомбили. Мой муж, хотя он мастер по ремонту холодильников вообще-то, воевал, как и все мужчины, в первую войну — так вот, он сказал, что в ту войну такой бомбежки не было. А здесь все было… Самолеты бомбили, ракеты бросали, разные дроны-беспилотники летали и тоже обстрелы вели… Со мной в подвале были и соседи, и моя семья. Все вместе прятались. Потом, когда мы услышали о приближении азербайджанцев, мы бежали… В чем были, в том и бежали. Мы видели передовой отряд азербайджанцев, входивших в село. Их было много. Много! Толпа!! Они шли и шли… и еще их бронетранспортеры за ними ехали… Мы смотрели целую минуту на это — поверить не могли! Потом опомнились… Я успела схватить голову сыра, бросила ее в пакет, и в чем была — в халате, в носках и тапочках — побежала прочь. Сейчас вот здесь… Слава богу, нас приютили. Мы не на улице, в тепле, чисто здесь. Сначала сказали: мол, живите до победы. Но сейчас уже неясно, как долго будет это «живите». Не выгоняют, конечно, но понятно, что это — временно.
— Сказать правду, нам повезло, что сюда приехали: мы не ждали, не мучились, нам место здесь сразу нашли, — вторит Эвелине ее соседка Нара. — А многие есть, кто похуже живет… В старых общежитиях на какой-то окраине Ленинакана… кто-то, я знаю, в бывшем детском саду, который сто лет ремонта не видел… Рассказать про условия? Вода — два часа в день. Ни отопления, ни кухни. Люди в ванной или даже в туалете еду готовят. Есть такие, кто на квартирах… Но цены там — жуть!

Я вспоминаю разговор с писательницей Мариам Петросян, рассказывавшей о своей подруге, которая жила в арендованной квартире, но вынуждена была съехать, потому что хозяин поднял цену почти вдвое, объяснив, что сейчас много беженцев и он надеется разбогатеть. «Позорище… Нас, армян, и так мало! Как же можно сейчас заниматься торгашеством!» — восклицала автор романа «Дом, в котором…» С другой стороны, Мариам вспомнила людей, которые взяли к себе беженцев, хотя сами на собственной жилплощади еле-еле умещались.
Примеров страстей по беженцам немало. People are people, как говорится… Ереванские перекупщики рванули в Арцах, чтобы за гроши скупить у беженцев урожай овощей: потом продадут подороже. Весьма непросто беженцу получить квалифицированную медицинскую помощь. Почти невозможно осуществить мечту о собственном жилье.
Беженство… Дно жизни. Отчаяние, исполненное комплексов всех видов. Ты должен всем, хотя ни в чем не виноват. Тебе никто ничем не обязан, потому что у всех свои проблемы.

Сын пропал

— Здесь все родственники солдат или офицеров. Или муж, или брат, или сын воевал, был ранен или погиб, — говорит Мери Агаронян. — Мой отец Григорий воевал, мой муж тоже воевал, мой сын Юра сейчас в армии. Первое боестолкновение у Юры было в Физули. Там была каша: «Смерчи» взрывались, самолеты бомбили, дроны лупили ракетами… Цель турок была уничтожить их. Сын, слава богу, жив, но натерпелся не по возрасту: это было ужасно. Они собирали останки своего батальона, а там — кто без головы, кто без ног… Сгоревших было много. Огромное количество сгоревших в машинах. Как это забыть? Мы с отцом не спали сутками, ждали звонка, обзванивали поодиночке других матерей. Кто что знает? Кто что слышал? Муж мой — сильный человек, он ту войну прошел, но… веришь ли, нет, и он плакал, когда сына ждал! Неизвестность — самое страшное. Мы из Степанакерта. Я в первую войну была ребенком. Было страшно, но тогда можно было жить. Отец мой тоже фронтовик и сейчас отказался эвакуироваться. Нас вывез на «жигуле-шестерке», еле-еле доползли до Еревана, и сам вернулся. На родину. Мы вчетвером жили в доме: муж, сын, дочь. Сейчас дом поврежден артобстрелом. Стекол нет, газа нет, жить там невозможно. Сказать правду, мы в опустошении, хотя сын жив, дом цел… Гарантии будущего нет. Безопасности нет. В этом дело. Мы боимся и верим и не верим. Но мы вернемся. Если русский Вася-миротворец там будет — вернемся.
— Мы все больные, — заявляет Альвина Захарян, 67-летняя мама Мери. — Я сама словно сумасшедшая, голова ничего не соображает… Мы выехали из Степанакерта в ночь с 8 на 9 ноября. Это после того, как снаряд во дворе разорвался. Стекла повыбивало… На окраине Степанакерта — где Шушинское направление — уже была слышна азербайджанская речь. Страшно…
Боевитая Асмик Садикян ходит в серо-зеленой кофте навыпуск и в спортивных штанах. Живет она в комнате № 5. У Асмик особенная белозубая улыбка, двое детей и раненый муж, который не хочет говорить с прессой.
— Нас предали, но мы еще ждем хороших новостей или хотя бы надежды. Знаете, что ободряет? Русская речь, русские лица в Арцахе! Разумеется, русский народ к армянским проблемам не имеет отношения. В то же время мы ждали каких-то войск, какой-то помощи… но никто не помог. Впрочем, если то, что сделал Путин, поможет, уже хорошо. Мы вообще-то из Мартунинского района. Есть там одно село, неважно, какое название… Оно не передается азерам, к счастью. Почему так вышло, скажите? Ведь все это можно было раньше решить. В 92-м столько жизней за эту землю отдали… И что, все зря?? Обидно, что нас военные технологии победили: на земле они бы нас не сломили. Обидно, что из-за игры двух политиков столько людей погибло! Вот у нашей соседки сын без вести пропал: с самого начала войны ни слуху ни духу. Она уже все пороги всех министерств и посольств обила, выясняя судьбу сына…

Этой войны могло и не быть

История Нунэ Арастанян, которая разыскивает своего девятнадцатилетнего Артура, пропавшего под Джебраилом в начале октября, известна в хостеле каждому. В Джебраиле была самая первая бойня, после которой наступил военный перелом — весы качнулись в сторону Азербайджана. Сама Нунэ рассказывает обо всем неохотно, но Венера, бабушка Артура, подтверждает обрывочные сведения о том, что Артур якобы находится в Иране, границу с которым он перешел вместе с остатками разбитого под Джебраилом батальона. Это непроверенная информация, и мать сходит с ума, в десятый раз атакуя посольства, консульства и министерства.
Иранец Парса, сочувствуя женщине, предпринимает попытки установить контакт со своим консульством и с иранским МИДом, но бюрократы и в Тегеране, и в Ереване кормят завтраками.
— Знаешь, этой войны вообще могло не быть, — рассуждает Якубзаде-Шабестари. — Я как гражданин Ирана, который ужасно пострадал от войны с соседом, и просто как человек уверен, что были возможности избежать вооруженного конфликта! Непросто быть оптимистом после всего, что случилось, но я остаюсь им. Ведь при взгляде со стороны очевидно, что у обоих народов столько общего: культура, музыка, кухня, традиции, границы, в конце-то концов… Назовите меня наивным, но это уже немало! И армяне, и азербайджанцы have a lot to share («у них много общего» (англ.) — «Репортер»). Но связи — и культурные, и человеческие — были трагически разорваны за прошедшие десятилетия. Оба народа перестали чувствовать друг друга. Взаимное доверие иссякло. Но задумайтесь — как же вы раньше жили бок о бок сотни лет? Я убежден, что есть политические силы, заинтересованные в том, чтобы этот конфликт длился и рана кровоточила. Это похоже на ситуацию в Сирии, где сам народ и правительство мало что решают и вся страна разодрана на «зоны ответственности». Так же и с Арцахом — нет больше Арцаха как такового! Есть какие-то нелепые участки, за которые отвечает то Армения, то Россия, то Азербайджан…
Девять «школьников» пыхтят, вырисовывая китов, акул, раскрашивая фрукты в книжках-раскрасках. Начальная школа для самых маленьких. Базовый английский, начальная математика, армянский язык. Детям нравится. Парса, владеющий персидским, арабским, армянским и английским и не имеющий педагогического образования, тем не менее прирожденный учитель. Он терпелив и сведущ, заботлив и предусмотрителен. Первый урок окончен. Дети сдают работы. Якубзаде-Шабестари аккуратно собирает каждый лист и внимательно ждет, пока каждый ребенок подпишет свои имя и фамилию, хвалит каракули, шутит. Одна из мамочек смотрит на это и говорит:
— Знаете, наш Парса — настоящий учитель. Они его слушаются, дети. Лучше, чем нас…

Мир как миссия

— Меня уже утомили вопросами, что я здесь делаю и почему я не в Азербайджане. Дескать, раз мусульманин, да еще шиит, езжай к своим братьям по вере! В самом деле, да, у нас в Иране почти половина страны на азербайджанском говорит — но это не значит, что мне в Армению нельзя! Кстати, я даже не бывал в Азербайджане. Хотел бы: интересная страна, Баку — потрясающий город… Но я не выбираю специально, я не принимаю сторону, я не хочу, чтобы меня заподозрили в однобокости. Я даже не особенно религиозен, признаться. Намаз совершаю, но я не из тех, кто проводит дни в мечети. Моя миссия — проповедовать мир и гармонию между людьми всех культур и конфессий. Какая кому разница — мусульманин, христианин? Если ты проповедуешь любовь и терпимость между всеми людьми, не имеет значения, кто ты, какой веры. Когда я путешествовал по Ираку, можно было почувствовать недоверие и напряженность. Кругом блокпосты, то армия, то ополченцы. И эти взгляды, и идиотские вопросы, подозрительное отношение… Мне приходилось прикидываться то пакистанцем, то армянином. Там нельзя быть иранцем или американцем. Но… Ирак для меня был личным выбором, своего рода миссией. Я хотел туда поехать на свои деньги, чтобы все увидеть своими глазами. На меня громадное впечатление произвел Мосул. Это нельзя назвать жизнью — это существование! Я встретил там паренька 14 лет, который выглядел на 25. Он работал водоносом. Это ужасно тяжелая работа, учитывая, насколько разрушена инфраструктура. Последствия войны катастрофичны. У меня много вопросов к войскам американской коалиции: как же можно бомбить в хлам город с полуторамиллионным населением лишь для того, чтобы выбить оттуда три сотни джихадистов? Мосул был ареной битвы в 2004-м, затем в 2008-м, затем в 2014-м, 2016-м и 2017-м. Американцы, игиловцы (ИГИЛ — организация, запрещенная в РФ. — «Репортер»), Пешмерга, иракская армия — убивали все. Ирак для меня — самый яркий пример human failure («человеческого несовершенства» (англ.) — «Репортер»). Люди имеют эту тенденцию все упрощать и не думать. Это так пугает!

Республика счастья

Я смотрю на юношу и размышляю: что должно быть в голове у молодого шиита из страны с не самым простым политическим режимом, чтобы уехать в христианскую Армению и преподавать здесь детям карабахских беженцев английский и математику, вместе с ними рисовать антивоенные картинки, играть в футбол?
Крохотная школа для карабахских беженцев была личной инициативой Якубзаде-Шабестари. О ней мало кто знает. Ректор Международного университета Евразия профессор Сурен Оганян выразил удивление, узнав о цели моего визита:
— О какой такой школе вы говорите? Ах, об этой… та, которую иранец там… Школа, хм! Но что это значит, с другой стороны? Это значит, что армяне даже в самые тяжелые времена стремятся к знаниям! Мы ученая нация! — важно поднимая палец к небу, провозгласил доктор географических наук.
До открытия в хостеле школы Якубзаде-Шабестари маленькие беженцы были предоставлены сами себе, слонялись по коридорам, дрались или скучали у телевизора. Сейчас они заняты рисованием, участвуют в конкурсах и эстафетах, играют в футбол, изучают английский, математику и армянский язык.
Этим детям очень нужна помощь. Какое бы доброе сердце ни было у иранца Парсы, на какие бы ухищрения он ни шел, чтобы раздобыть денег, Якубзаде-Шабестари и его «Республика счастья», к сожалению, не смогут позвать в гости настоящего Мец Папук («Дед Мороз» (арм.) — «Репортер») и устроить Новый год для маленьких карабахских беженцев. Школе также в большом количестве нужны книги, раскраски, карандаши, пластилин, кисти и краски, наборы для аппликаций, альбомы для рисования, всевозможные учебные пособия, чтобы иранец Парса каждое утро мог громко сказать:
— Ерехек екек дпроц! («Дети, пора в школу!» (арм.) — «Репортер».)