Интервью
Викторианец в буддизме
Николай Караев: "Стихи – моментальные слепки с человека, они предполагают честность с самим собой"
04.12.2016
- Публикатор: Евгения Руссиян (zhenyarous)
- Текст: Евгения Руссиян
- Фото: Елена Бойцова, Василий Владимирский
Журналист, поэт, переводчик, поклонник фантастики и христианин-неформал: Николай Караев о себе, работе и творчестве.
Интересные знакомства подчас заводятся самым непредсказуемым образом. Как-то два года назад я устроилась поудобнее, чтобы почитать статью в «Мире фантастики» о Филипе Дике, культовом и непонятом до сих пор фантасте. А решив погуглить, что это за автор такой, Николай Караев, с удивлением обнаружила, что мы с ним ныне соотечественники.
– Как вы оказались в Эстонии?
– Я тут родился. Мама тоже родилась здесь, семья бабушки – с Волги, отец и его родные – из Сибири. Детство было самым обычным, разве что рос я в районе, который в советское время имел репутацию бандитского, – однако к середине 1980-х его бандитскость сильно поувяла, сейчас он и вовсе считается респектабельным и престижным.
– Вот ваша мама работала программистом еще в те дремучие времена, когда компьютеры «были большими». Это как-то отражалось на вашем воспитании, не знаю, может, специально вас логике натаскивали?
– Это были не такие уж дремучие времена, вообще говоря. И, нет, на воспитании – не отражалось. Если на чем и отразилось – так это на том, что во времена, когда персоналки в СССР только-только стали появляться, я, когда приходил к маме на работу, бегал по машинному залу минстроя – и компьютеры для меня были не чудом, а фактом реальности. Когда на первом курсе универа нам рассказывали про Visual Basic, мне не надо было объяснять, что такое «оператор», грубо говоря. И еще я знаю, что слова «это компьютер виноват» не имеют смысла.
– Я тут родился. Мама тоже родилась здесь, семья бабушки – с Волги, отец и его родные – из Сибири. Детство было самым обычным, разве что рос я в районе, который в советское время имел репутацию бандитского, – однако к середине 1980-х его бандитскость сильно поувяла, сейчас он и вовсе считается респектабельным и престижным.
– Вот ваша мама работала программистом еще в те дремучие времена, когда компьютеры «были большими». Это как-то отражалось на вашем воспитании, не знаю, может, специально вас логике натаскивали?
– Это были не такие уж дремучие времена, вообще говоря. И, нет, на воспитании – не отражалось. Если на чем и отразилось – так это на том, что во времена, когда персоналки в СССР только-только стали появляться, я, когда приходил к маме на работу, бегал по машинному залу минстроя – и компьютеры для меня были не чудом, а фактом реальности. Когда на первом курсе универа нам рассказывали про Visual Basic, мне не надо было объяснять, что такое «оператор», грубо говоря. И еще я знаю, что слова «это компьютер виноват» не имеют смысла.
ЖУРНАЛИСТ
– А на факультет экономики вы поступали целенаправленно?
– Да, но скорее я поступил туда, потому что учился в школе в «менеджерском классе», где мы уже изучали и экономику, и маркетинг, и прочие подобные дисциплины. Тогда казалось, что это все обеспечивает какое-то будущее.
– А как вы попали в журналистику?
– Достаточно случайно. Я писал что-то для разных газет с середины 1990-х, с университета то есть, в какой-то момент стал более-менее постоянным автором издания под прозаическим названием «Программа ТВ», которое купила около 2000 года газета «День за Днем». Я стал писать что-то и туда – об истории главным образом, ну и о книгах. Мне стали поручать интервью. Один раз послали аж на интервью с БГ, а я «Аквариум» любил и люблю страшно. Я это интервью взял, было оно, как я сейчас понимаю, нешибкое – с Борисом Борисовичем вообще непросто разговаривать, – но БГ что-то сказал одному из моих начальников, с которым пил после концерта, и весть о том, что я неплохо сделал эту работу, дошла до главреда «ДД» Яны Литвиновой, ныне она – Яна Тоом, депутат Европарламента. Когда в январе 2000 года в «ДД» освободилось место, Яна Игоревна предложила его мне. Я тогда был на последнем курсе магистратуры, писал магистерскую работу – «Бухгалтерия гудвилла», если что, – и с ужасом ждал апреля, чтобы пойти наняться в аудиторскую фирму. Журналистика меня привлекала все-таки куда больше. Я решил попробовать, попробовал, «и вот вам результат».
– То есть вы оказались в своей стихии?
– Это работа казалась мне интереснее, чем бухгалтерия и аудит, скажем так.
– После двух десятков лет журналисткой практики, можете ли вы сказать, что как-то сильно продвинулись в мастерстве, или кривая с какого-то момента достигла пика и все ваши тексты теперь более-менее одинаково хороши?
– Собственно журналист я меньше 15 лет. Про «мастерство» ничего сказать не могу. Ситуации «ай да сукин сын» бывают, но бывает и обратное. Многое зависит от собеседника, темы и всяких прочих обстоятельств. Я стараюсь делать свою работу так честно и умно, как могу. Периодически случаются интервью или какие-то статьи, которые, мне кажется, вполне удались. Суть работы такова, что ты почти каждый день делаешь что-то новое, и даже если ты вчера что-то сделал хорошо, завтра тебя интересует совсем другое – как сделать хорошо что-то еще.
– Экономическое образование как-то влияло на жизнь и работу?
– Да, весьма положительно. Если бы я не получил это образование, экономика, скорее всего, была бы последней наукой, которой я решил бы увлечься. Между тем экономика – удивительная вещь: это фундамент реальности, «политика есть концентрированная экономика», как, кажется, Ленин говорил, с другой, это не совсем наука, что тоже полезно понимать.
– Хотелось ли вам когда-нибудь получить второе или дополнительное образование в другой области?
– Хотелось и хочется, но нет ни времени, ни денег, ни возможности. Хорошее синологическое образование, например, требует не просто времени и денег, но и переезда в другую страну.
– Кажется ли вам, что журналисту нужно иметь профильное образование, или важно что-то иное – склонности, владение словом, некая одаренность?
– В одаренность и талант я не верю, в склонность и предрасположенность – верю вполне, отличие в том, что эти вещи поддаются развитию. Журналистское образование, думаю, в лучшем случае не обязательно, в худшем – оно лишнее и может сильно помешать. По крайней мере, когда преподают так, что люди с дипломами не умеют вообще ничего, зато у них в голове хаос из «жанров» и прочей теории, о которой в нормальных редакциях никто никогда не говорит.
Мне кажется поэтому, что отсутствие образования не мешает – неглупый человек все поймет, просто читая те же газеты, – и если уж ты попал на журфак, тот должен (а) обучать его чему угодно, кроме журналистики, чтобы ты обзавелся кругозором и начатками стиля, и (б) заставлять постоянно сочинять любые тексты о самых разных вещах. Это, может, и помогло бы.
– А на факультет экономики вы поступали целенаправленно?
– Да, но скорее я поступил туда, потому что учился в школе в «менеджерском классе», где мы уже изучали и экономику, и маркетинг, и прочие подобные дисциплины. Тогда казалось, что это все обеспечивает какое-то будущее.
– А как вы попали в журналистику?
– Достаточно случайно. Я писал что-то для разных газет с середины 1990-х, с университета то есть, в какой-то момент стал более-менее постоянным автором издания под прозаическим названием «Программа ТВ», которое купила около 2000 года газета «День за Днем». Я стал писать что-то и туда – об истории главным образом, ну и о книгах. Мне стали поручать интервью. Один раз послали аж на интервью с БГ, а я «Аквариум» любил и люблю страшно. Я это интервью взял, было оно, как я сейчас понимаю, нешибкое – с Борисом Борисовичем вообще непросто разговаривать, – но БГ что-то сказал одному из моих начальников, с которым пил после концерта, и весть о том, что я неплохо сделал эту работу, дошла до главреда «ДД» Яны Литвиновой, ныне она – Яна Тоом, депутат Европарламента. Когда в январе 2000 года в «ДД» освободилось место, Яна Игоревна предложила его мне. Я тогда был на последнем курсе магистратуры, писал магистерскую работу – «Бухгалтерия гудвилла», если что, – и с ужасом ждал апреля, чтобы пойти наняться в аудиторскую фирму. Журналистика меня привлекала все-таки куда больше. Я решил попробовать, попробовал, «и вот вам результат».
– То есть вы оказались в своей стихии?
– Это работа казалась мне интереснее, чем бухгалтерия и аудит, скажем так.
– После двух десятков лет журналисткой практики, можете ли вы сказать, что как-то сильно продвинулись в мастерстве, или кривая с какого-то момента достигла пика и все ваши тексты теперь более-менее одинаково хороши?
– Собственно журналист я меньше 15 лет. Про «мастерство» ничего сказать не могу. Ситуации «ай да сукин сын» бывают, но бывает и обратное. Многое зависит от собеседника, темы и всяких прочих обстоятельств. Я стараюсь делать свою работу так честно и умно, как могу. Периодически случаются интервью или какие-то статьи, которые, мне кажется, вполне удались. Суть работы такова, что ты почти каждый день делаешь что-то новое, и даже если ты вчера что-то сделал хорошо, завтра тебя интересует совсем другое – как сделать хорошо что-то еще.
– Экономическое образование как-то влияло на жизнь и работу?
– Да, весьма положительно. Если бы я не получил это образование, экономика, скорее всего, была бы последней наукой, которой я решил бы увлечься. Между тем экономика – удивительная вещь: это фундамент реальности, «политика есть концентрированная экономика», как, кажется, Ленин говорил, с другой, это не совсем наука, что тоже полезно понимать.
– Хотелось ли вам когда-нибудь получить второе или дополнительное образование в другой области?
– Хотелось и хочется, но нет ни времени, ни денег, ни возможности. Хорошее синологическое образование, например, требует не просто времени и денег, но и переезда в другую страну.
– Кажется ли вам, что журналисту нужно иметь профильное образование, или важно что-то иное – склонности, владение словом, некая одаренность?
– В одаренность и талант я не верю, в склонность и предрасположенность – верю вполне, отличие в том, что эти вещи поддаются развитию. Журналистское образование, думаю, в лучшем случае не обязательно, в худшем – оно лишнее и может сильно помешать. По крайней мере, когда преподают так, что люди с дипломами не умеют вообще ничего, зато у них в голове хаос из «жанров» и прочей теории, о которой в нормальных редакциях никто никогда не говорит.
Мне кажется поэтому, что отсутствие образования не мешает – неглупый человек все поймет, просто читая те же газеты, – и если уж ты попал на журфак, тот должен (а) обучать его чему угодно, кроме журналистики, чтобы ты обзавелся кругозором и начатками стиля, и (б) заставлять постоянно сочинять любые тексты о самых разных вещах. Это, может, и помогло бы.
ПЕРЕВОДЧИК
– Какими языками вы владеете в данный момент?
– По мере убывания «владения»: русский – родной. Английский – в мире, созданном Британской империей, это база. Эстонский – понятно почему. Французский – пошел на курсы с горя после того, как в универе прикрыли курсы японского. Японский – с детства хотел выучить, потому что ничего о нем не знал, а «древнеяпонская страна полна извилистых идей». Есть еще несколько языков, с которых я при большом желании могу переводить и на которых могу кое-что сказать. «По-испански образованный человек уж как-нибудь разберет». Сейчас учу китайский, то есть занимаюсь делом совершенно непрактичным.
– С чего началась ваша любовь к иностранным языкам?
– Она возникла как-то сама собой в детстве. Я хотел выучить все в мире языки – видимо, интуитивно понимал, сколько дверей и ворот откроется. Время сильно подкорректировало это мое желание.
– Вот тут, если можно, поподробнее. Считаете ли вы, что носители разных языков думают по-разному? Я сейчас не столько про Сепира и Уорфа [гипотеза лингвистической относительности, предполагающая различия в мышлении носителей разных языков – прим. Е. Р.], сколько про ваше личное восприятие. Бывают ли чувства и состояния, которые превосходно можно выразить на одном языке, к примеру, а на другом что-то немаловажное и неуловимое теряется? Или при желании перевести можно все, с любого человеческого языка на любой другой?
– В плане смысла при желании перевести можно все и с любыми нюансами. Вопрос исключительно в форме. Просто если перевести, например, хокку Иссы про «ползи, улитка, ползи» со всеми нюансами, написав по необходимости небольшой трактат про всякие особенности японского языка, это мало кто оценит из любителей (японской) поэзии. Набоков, как известно, перевел «Евгения Онегина» прозой и с обильными комментариями, и это перевод, передающий бездны смысла, но совершенно негодный в плане формы. В этом смысле – да, иногда одно слово какого-то языка отлично передает то, что на другом потребует десятка слов. В этих случаях, если важна форма, нужно жертвовать частью смысла, и наоборот. Хороший переводчик находит лучший (один из) компромисс. Например, Лозинский – великий переводчик именно поэтому: форма и содержание сохранены в «Божественной комедии» в достаточной степени.
– Давно ли вы начали заниматься переводами, и с каких языков?
– Лет с двадцати пяти. Сначала с английского, потом подключился эстонский, потом японский. Надо бы что-то перевести с французского – переводы сложных текстов отлично развивают язык.
– Как вы в целом оцениваете свой перевод «Глорианы» Майка Муркока? Принес ли он удовлетворение? Каково это вообще – работать с произведениями любимых авторов-классиков?
– Оценивать – не моя епархия. Мне лично нравится то, что я сделал, но это мне. Поскольку Муркок – один из моих любимых авторов, работать с его книгой, тем более, такой непростой было в кайф по всем статьям.
– Какими языками вы владеете в данный момент?
– По мере убывания «владения»: русский – родной. Английский – в мире, созданном Британской империей, это база. Эстонский – понятно почему. Французский – пошел на курсы с горя после того, как в универе прикрыли курсы японского. Японский – с детства хотел выучить, потому что ничего о нем не знал, а «древнеяпонская страна полна извилистых идей». Есть еще несколько языков, с которых я при большом желании могу переводить и на которых могу кое-что сказать. «По-испански образованный человек уж как-нибудь разберет». Сейчас учу китайский, то есть занимаюсь делом совершенно непрактичным.
– С чего началась ваша любовь к иностранным языкам?
– Она возникла как-то сама собой в детстве. Я хотел выучить все в мире языки – видимо, интуитивно понимал, сколько дверей и ворот откроется. Время сильно подкорректировало это мое желание.
– Вот тут, если можно, поподробнее. Считаете ли вы, что носители разных языков думают по-разному? Я сейчас не столько про Сепира и Уорфа [гипотеза лингвистической относительности, предполагающая различия в мышлении носителей разных языков – прим. Е. Р.], сколько про ваше личное восприятие. Бывают ли чувства и состояния, которые превосходно можно выразить на одном языке, к примеру, а на другом что-то немаловажное и неуловимое теряется? Или при желании перевести можно все, с любого человеческого языка на любой другой?
– В плане смысла при желании перевести можно все и с любыми нюансами. Вопрос исключительно в форме. Просто если перевести, например, хокку Иссы про «ползи, улитка, ползи» со всеми нюансами, написав по необходимости небольшой трактат про всякие особенности японского языка, это мало кто оценит из любителей (японской) поэзии. Набоков, как известно, перевел «Евгения Онегина» прозой и с обильными комментариями, и это перевод, передающий бездны смысла, но совершенно негодный в плане формы. В этом смысле – да, иногда одно слово какого-то языка отлично передает то, что на другом потребует десятка слов. В этих случаях, если важна форма, нужно жертвовать частью смысла, и наоборот. Хороший переводчик находит лучший (один из) компромисс. Например, Лозинский – великий переводчик именно поэтому: форма и содержание сохранены в «Божественной комедии» в достаточной степени.
– Давно ли вы начали заниматься переводами, и с каких языков?
– Лет с двадцати пяти. Сначала с английского, потом подключился эстонский, потом японский. Надо бы что-то перевести с французского – переводы сложных текстов отлично развивают язык.
– Как вы в целом оцениваете свой перевод «Глорианы» Майка Муркока? Принес ли он удовлетворение? Каково это вообще – работать с произведениями любимых авторов-классиков?
– Оценивать – не моя епархия. Мне лично нравится то, что я сделал, но это мне. Поскольку Муркок – один из моих любимых авторов, работать с его книгой, тем более, такой непростой было в кайф по всем статьям.
НЕ ФАНТАСТ
– Расскажите о своем увлечении фантастикой: с чего оно началось, во что вылилось. Пишете ли вы что-то сейчас «фантастическое» (как художественные тексты, так и журналистские)?– Началось оно тоже в детстве: я любил фантастические мультики, увлекался астрономией, собирал «космические» марки, потом стал читать фантастику. Вылилось в полноценное фэнство, чего уж. В данный момент я пишу среди прочего цикл больших статей про Клиффорда Саймака, в связи с чем перечитываю его романы, и морально готовлюсь к особенному проекту. Расшифровал только что интервью с прекрасной Клэр Норт для журнала «Мир фантастики». Художественное пока не пишу – нет времени.
– А куда статьи про Саймака пойдут, если не секрет? В «Мир фантастики»?
– Нет, это будут предисловия к его сборникам.
– Какие мероприятия, связанные с фантастикой, вы посещаете, и зачем?
– Конвенты, потому что там собираются такие же придурки. Кто-то беспробудно пьет, кто-то общается, кто-то заводит знакомства, пробивается, получает премии. Целеполагание, как и везде, очень разное. Для меня конвенты – это в основном общение. Первым конвентом был... кажется, «Интерпресскон» 2002 или 2003 года. Как ни странно, я не помню. Но, да, пожалуй, «Интерпресскон» в жутком пансионате «Буревестник», кажется, я тогда еще взял интервью у Максима Мошкова – как раз был скандал вокруг его библиотеки – и Константина Арбенина.
– А чем вас привлекает, если сильно обобщать, фантастическая литература в целом?
– Тем, что это не реализм, а нечто, выходящее за любые рамки и позволяющее сочинять что угодно, набор инструментов бесконечен, и решать можно любые задачи.
– А какие задачи, по-вашему, самые главные? Вот если бы время позволило бы вам прямо сейчас что-то писать. Вы бы старались каким-то образом поменять мир своими произведениями, или выразить себя и поделиться своими размышлениями, или?..
– Задачи – для кого как. Мотивация – штука сложная. И совсем не такая явная, как нам хотелось бы думать.
– Какие авторы (не только фантасты, может быть) сформировали ваше мировоззрение?
– М-м-м. Их много. Навскидку: братья Стругацкие, Майкл Муркок, Курт Воннегут, Филип К. Дик, Джек Вэнс, Андре Моруа, Василий Аксенов, Роман Ким, Роберт Шекли, Клиффорд Саймак, Дмитрий Быков, Роджер Желязны, Гилберт Кийт Честертон, Дженет Уинтерсон, Вячеслав Рыбаков, Станислав Лем, У Чэнь-энь, Жак Превер,Дональд Бартелми, Кен Кизи, Иосиф Бродский, Рекс Стаут, Лао Шэ, Дино Буццати, Карл Ристикиви, Давид Самойлов, Майлз на-Гапалинь, Марио Варгас Льоса, Артур Филлипс, Рюноскэ Акутагава, Роджер Уотерс, Энтони Троллоп, Хидэаки Анно и еще примерно 13564 человека.
НЕ ПОЭТ
– Насчет стихотворений. Когда вы обнаружили в себе этот талант, развивали ли его специально – или в этом деле, по-вашему, помогает только практика?
– Я против слова «талант», особенно применительно к моим стихам. Специально развить такие вещи нельзя, стихи – моментальные слепки с человека, они предполагают честность с самим собой, ну или готовность к такой честности, и много чего еще такого, что завязано на человеке как человеке, а не на человеке как поэте. Обертка – всего лишь обертка. Да, стихи – это только практика. По крайней мере, мне так кажется, хотя меня все подряд пытаются убедить, что не отличать ямб от хорея человеку, пишущему стихи, стыдно.
– Давно сочиняете? Первое свое стихотворение помните?
– К сожалению, помню. Лет в девять я под впечатлением от журнала «Крокодил» зачем-то живописал в стихах встречу Горбачева и Рейгана в Рейкъявике. «В Америке с[ей]час безработица, / Инфляция, нищета, / Но на расходы военные / Там готовы всегда». Какое счастье, что я так и не стал поэтом.
– Сколько у вас всего написано стихотворений (навскидку)?
- Не считал.
- Толчком к написанию служат разные события – встречи, мысли..? Ведь диапазон настроений, как мне кажется, у вас совершенно разный.
– Толчком могут быть разные вещи. От какой-то глубокой, крайне болезненной, кажущей неразрешимой проблемы до случайно пойманного любопытного словосочетания. Но вообще я точно знаю, что я не поэт. Поэт – это тот, чей мозг, как пел Константин Арбенин в «Троянском вальсе», «научен мыслить стихами». (Точнее, так: «И все больше склоняется к прозе / Мозг, наученный мыслить стихами».) Это определенный квест, некий путь, который, я думаю, проходят не все те, кто на него ступил. Я по этому пути толком никогда не шел, в том числе потому, что на определенном этапе, мне кажется, он слишком ограничивает. Одна из возможных вершин (по крайней мере, в европейской традиции) – породить свой поэтический язык, такой путь Бродского; но это и ограничение, причем ладно себя – других к тому же; у Лема, кажется, было о том, что гений не столько открывает, сколько закрывает развитие – и Бродский тут отличный пример: он закрыл поэтическое пространство, которое теперь маркируется исключительно как пространство Бродского с его интонациями и прочим.
Я люблю Бродского, но в плане пути развития мне ближе Киплинг, Высоцкий, Гумилев – поэты-протеи, которые могли писать по-разному и о разном (тут можно говорить о метастиле, наверное, но уже не о стиле как таковом). Этот путь, я думаю, ближе к прозе. Так или иначе, в моем случае стихи – это скорее проза, замаскированная под поэзию, чем собственно поэзия.
– Планируете ли когда-либо выпускать их на бумаге?
– Я хотел составить концептуальный сборник наподобие концептуальных альбомов «Пинк Флойд», и, думаю, это мне удалось, другое дело, что, может, кроме меня это никому и не нужно было. Стихи я сочиняю, когда они сочиняются. Периодически думаю про следующий сборник, но пока глубоко неясно, зачем его издавать: самолюбие я тешу, наверное, какими-то другими способами, а по каким еще причинам пускаться в эту авантюру – не понимаю.
– Насчет стихотворений. Когда вы обнаружили в себе этот талант, развивали ли его специально – или в этом деле, по-вашему, помогает только практика?
– Я против слова «талант», особенно применительно к моим стихам. Специально развить такие вещи нельзя, стихи – моментальные слепки с человека, они предполагают честность с самим собой, ну или готовность к такой честности, и много чего еще такого, что завязано на человеке как человеке, а не на человеке как поэте. Обертка – всего лишь обертка. Да, стихи – это только практика. По крайней мере, мне так кажется, хотя меня все подряд пытаются убедить, что не отличать ямб от хорея человеку, пишущему стихи, стыдно.
– Давно сочиняете? Первое свое стихотворение помните?
– К сожалению, помню. Лет в девять я под впечатлением от журнала «Крокодил» зачем-то живописал в стихах встречу Горбачева и Рейгана в Рейкъявике. «В Америке с[ей]час безработица, / Инфляция, нищета, / Но на расходы военные / Там готовы всегда». Какое счастье, что я так и не стал поэтом.
– Сколько у вас всего написано стихотворений (навскидку)?
- Не считал.
- Толчком к написанию служат разные события – встречи, мысли..? Ведь диапазон настроений, как мне кажется, у вас совершенно разный.
– Толчком могут быть разные вещи. От какой-то глубокой, крайне болезненной, кажущей неразрешимой проблемы до случайно пойманного любопытного словосочетания. Но вообще я точно знаю, что я не поэт. Поэт – это тот, чей мозг, как пел Константин Арбенин в «Троянском вальсе», «научен мыслить стихами». (Точнее, так: «И все больше склоняется к прозе / Мозг, наученный мыслить стихами».) Это определенный квест, некий путь, который, я думаю, проходят не все те, кто на него ступил. Я по этому пути толком никогда не шел, в том числе потому, что на определенном этапе, мне кажется, он слишком ограничивает. Одна из возможных вершин (по крайней мере, в европейской традиции) – породить свой поэтический язык, такой путь Бродского; но это и ограничение, причем ладно себя – других к тому же; у Лема, кажется, было о том, что гений не столько открывает, сколько закрывает развитие – и Бродский тут отличный пример: он закрыл поэтическое пространство, которое теперь маркируется исключительно как пространство Бродского с его интонациями и прочим.
Я люблю Бродского, но в плане пути развития мне ближе Киплинг, Высоцкий, Гумилев – поэты-протеи, которые могли писать по-разному и о разном (тут можно говорить о метастиле, наверное, но уже не о стиле как таковом). Этот путь, я думаю, ближе к прозе. Так или иначе, в моем случае стихи – это скорее проза, замаскированная под поэзию, чем собственно поэзия.
– Планируете ли когда-либо выпускать их на бумаге?
– Я хотел составить концептуальный сборник наподобие концептуальных альбомов «Пинк Флойд», и, думаю, это мне удалось, другое дело, что, может, кроме меня это никому и не нужно было. Стихи я сочиняю, когда они сочиняются. Периодически думаю про следующий сборник, но пока глубоко неясно, зачем его издавать: самолюбие я тешу, наверное, какими-то другими способами, а по каким еще причинам пускаться в эту авантюру – не понимаю.
БЕЗ СТЕПЕНЕЙ
– Вот говоришь с вами, и создается впечатление очень логичного, рационального, все максимально планирующего человека. Так и есть, и если да, то это врожденное или приобретенное?
– Это неверное впечатление.
– А как бы вы себя тогда описали?
– Я предпочел бы себя не описывать. «Мысль изреченная...» и так далее.
– Бывали ли какие-то кризисные, поворотные моменты, когда хотелось все бросить и начать сначала? Или вы всегда знали, кем вы хотите быть, и в некотором роде являлись или становились этим человеком?
– Кризисные бывали, а вот таких, чтобы все перевернуть, не было. Но не оттого, что я все всегда знал и прочее. Скорее это побочный эффект флегматического темперамента.
– Он вам, ваш темперамент, получается, скорее помогал? А что еще помогало преодолевать трудности?
– Видимо, помогал. Я об этом не думал. Помогало всякое, но это ведь у каждого индивидуально. Скажем, когда трудно и страшно, мне изрядно помогают песня "Into the Fire" из мюзикла «Алый Первоцвет», или "Razzle Dazzle" из «Чикаго», или финал «Полковнику никто не пишет».
– Есть ли универсальные качества или ценности, на ваш взгляд, помогающие человеку держаться?
– М-м-м. Любопытство, наверное. Пока тебе интересно, ты держишься – нет смысла опускать руки. Ну и упрямство. По очевидным причинам.
– Чувствуете ли вы (или верите, я просто не люблю это слово), что у каждого человека в жизни есть какая-то сверхзадача, какой-то замысел свыше, который ему нужно реализовать? Если да, то, как вам кажется, у вас это успешно получается?
– Я могу ответить «да», но только с оговоркой, что это всегда одна и та же (сверх)задача – развитие. Причем развитие этическое, потому что мы так устроены. Детали у всех разные, конечно.
– Что-то вроде Сансары и Нирваны, так, что ли? Вас можно назвать в какой-то степени верующим человеком, правильно?
– Ну, вообще-то в буддизме ни сансара, ни нирвана не являются сверхзадачами. Сансара – это колесо перевоплощений, нирвана – выход из него, особое состояние сознания по большому счету. Может, до Нагарджуны и можно было сказать, что нирвана – сверхзадача, но пришел Нагарджуна и сказал, что сансара и есть нирвана. «Тут и сел старик». В буддизме сверхзадача по большому счету описывается как «избавиться от страданий», но потом выясняется, что для этого надо на каком-то этапе стать бодхисаттвой, то есть избавлять от страданий других.
Меня можно назвать просто верующим. Без степеней.
– Привлекает ли вас какая-то определенная конфессия в большей степени, чем остальные?
– Я христианин – мне нравится, кстати, самоопределение Саймака: informal Christian, христианин-неформал, – считающий, что феномен сознания и другие значимые аспекты бытия очень точно описываются буддизмом.
– В целом можно ли сказать, что вы довольны своей жизнью? Не планируете куда-то переезжать, например, или менять сферу деятельности?
– Видимо, доволен, но я не думаю в таких терминах. «Делай что должно – и будь что будет» – скорее как-то так.
– В карьере и с творческой самореализацией у вас, кажется, все складывается очень удачно. А какие у вас актуальные жизненные планы: построить дом, посадить дерево, создать семью?..
– «Удачно» – понятие относительное. В остальном – могу только повторить: «Делай что должно». Планы – дело личное, смешить Бога лучше один на один.
– Чем еще вы сейчас занимаетесь, помимо уже сказанного? На телевидении, например.
– Я много чем занимаюсь, хотя все мои занятия так или иначе связаны с текстами. Для телевидения в данный момент делаю только переводы. Только что закончил переводить третий сезон «Черных парусов», например.
– Каким вы видите себя лет через 5-10: где будете жить и чем заниматься?
– Не знаю. Надеюсь стать писателем.
– Это неверное впечатление.
– А как бы вы себя тогда описали?
– Я предпочел бы себя не описывать. «Мысль изреченная...» и так далее.
– Бывали ли какие-то кризисные, поворотные моменты, когда хотелось все бросить и начать сначала? Или вы всегда знали, кем вы хотите быть, и в некотором роде являлись или становились этим человеком?
– Кризисные бывали, а вот таких, чтобы все перевернуть, не было. Но не оттого, что я все всегда знал и прочее. Скорее это побочный эффект флегматического темперамента.
– Он вам, ваш темперамент, получается, скорее помогал? А что еще помогало преодолевать трудности?
– Видимо, помогал. Я об этом не думал. Помогало всякое, но это ведь у каждого индивидуально. Скажем, когда трудно и страшно, мне изрядно помогают песня "Into the Fire" из мюзикла «Алый Первоцвет», или "Razzle Dazzle" из «Чикаго», или финал «Полковнику никто не пишет».
– Есть ли универсальные качества или ценности, на ваш взгляд, помогающие человеку держаться?
– М-м-м. Любопытство, наверное. Пока тебе интересно, ты держишься – нет смысла опускать руки. Ну и упрямство. По очевидным причинам.
– Чувствуете ли вы (или верите, я просто не люблю это слово), что у каждого человека в жизни есть какая-то сверхзадача, какой-то замысел свыше, который ему нужно реализовать? Если да, то, как вам кажется, у вас это успешно получается?
– Я могу ответить «да», но только с оговоркой, что это всегда одна и та же (сверх)задача – развитие. Причем развитие этическое, потому что мы так устроены. Детали у всех разные, конечно.
– Что-то вроде Сансары и Нирваны, так, что ли? Вас можно назвать в какой-то степени верующим человеком, правильно?
– Ну, вообще-то в буддизме ни сансара, ни нирвана не являются сверхзадачами. Сансара – это колесо перевоплощений, нирвана – выход из него, особое состояние сознания по большому счету. Может, до Нагарджуны и можно было сказать, что нирвана – сверхзадача, но пришел Нагарджуна и сказал, что сансара и есть нирвана. «Тут и сел старик». В буддизме сверхзадача по большому счету описывается как «избавиться от страданий», но потом выясняется, что для этого надо на каком-то этапе стать бодхисаттвой, то есть избавлять от страданий других.
Меня можно назвать просто верующим. Без степеней.
– Привлекает ли вас какая-то определенная конфессия в большей степени, чем остальные?
– Я христианин – мне нравится, кстати, самоопределение Саймака: informal Christian, христианин-неформал, – считающий, что феномен сознания и другие значимые аспекты бытия очень точно описываются буддизмом.
– В целом можно ли сказать, что вы довольны своей жизнью? Не планируете куда-то переезжать, например, или менять сферу деятельности?
– Видимо, доволен, но я не думаю в таких терминах. «Делай что должно – и будь что будет» – скорее как-то так.
– В карьере и с творческой самореализацией у вас, кажется, все складывается очень удачно. А какие у вас актуальные жизненные планы: построить дом, посадить дерево, создать семью?..
– «Удачно» – понятие относительное. В остальном – могу только повторить: «Делай что должно». Планы – дело личное, смешить Бога лучше один на один.
– Чем еще вы сейчас занимаетесь, помимо уже сказанного? На телевидении, например.
– Я много чем занимаюсь, хотя все мои занятия так или иначе связаны с текстами. Для телевидения в данный момент делаю только переводы. Только что закончил переводить третий сезон «Черных парусов», например.
– Каким вы видите себя лет через 5-10: где будете жить и чем заниматься?
– Не знаю. Надеюсь стать писателем.
Страница Николая Караева на Фантлабе: https://fantlab.ru/autor1318
Стихи в ЖЖ: http://angels-chinese.livejournal.com/1268417.html
Стихи в ЖЖ: http://angels-chinese.livejournal.com/1268417.html
Комментарии:
Вы должны Войти или Зарегистрироваться чтобы оставлять комментарии...