Михаил Липскеров: Сомеваск на полвека

– Это естественно! Ты просто не мог считаться порядочным человеком, если не читал самиздата. Это было общепринято. Правда, тогда было очень сложно делать
копии. Стукачи есть в любом государстве, в российском это было всегда, а в советском – тем более! И сейчас это процветает в соцсетях – мне привычно, что все спешат настучать по поводу экстремизма, оскорбления власти, унижения достоинства. 

– Конечно! Я торговал записями на костях, когда мне было 15 лет. Откуда в страну пришли буги-вуги, атомные буги? Откуда пришла песня «I love Paris» и другие? Всё с костей пришло. Мы переводили и писали свои тексты! (рассказчик улыбается от приятных воспоминаний и очень эмоционально жестикулирует – прим.авт.)

– Вплоть до запрета! Однажды к нам в «Союзмультфильм» главным редактором прислали чувака из комсомола – кандидата наук. Его прислали к нам после того, как он был замом главного в журнале «Вопросы литературы». Оттуда его выгнали за оскорбление женщин и привели к нам. И я на открытом партийном собрании сказал через некоторое время: «Это унижение, что к присылают главным редактором непрофессионала». Тогда у меня был сценарий «Струна соль» для Ефима Гамбурга, который делал моё «Ограбление по...», «Парадоксы в стиле рок», «О море, море!». Ни его, ни меня этот новый редактор не пригласил на собрание сценарной коллегии, рассматривая мой сценарий. В итоге наш сценарий был назван антипартийным.  

– В 67-ом году мы ездили на концерт в двух часах лёта от Москвы, в авиационную
воинскую часть. Я тогда был заместителем секретаря комсомольской организации
Москонцерта. Сели там, а на аэродроме ни одного самолёта нет. Это после того, как
Израиль разбомбил египетские и сирийские самолёты, наши убрали в капониры.
Самолёт, на котором мы летели, принадлежал московской МПВО. Мы выступили,
после чего был грандиозный загул, и он продолжился, когда мы сели в самолёт, а я сказал: «Вот всё-таки здорово, значит, евреи в эту шестидневную войну
то же самое сделали, что и войска Петра I, когда освободили Ям, Копорье и Орешек!». Это повлекло за собой много неприятностей.
Также, в 68 году, когда повязали семерых на Красной площади, по стране прошли
собрания предприятий, где поддерживали это всё. На собрании мастерской сатиры и юмора я поднял руку против. На меня не стукнули. Всё равно в протоколе было
единогласно. Но после моего выступления в 67 году в самолёте меня начали
«таскать». Тут мне пришла повестка в армию, и я решил, что нужно идти!

– У нас смутно всё это было… Но я знал о таких сложностях, которые могут быть
только в Советском Союзе. Поскольку китайцы выводили батареи и огневые средства из-за гор, то горы скрывали батареи и не давали возможность уничтожения. Стрельбу можно было вести по радиокомпасу. Это специальные компасы, которые нацеливаются автоматически, и по ним уже командиры батарей, дивизионов, полков ведут стрельбу. Но они были не во всех подразделениях, а при обслуживании этих компасов требовался спирт. Так вот, когда нужно было стрелять, выяснилось, что спирта нет. Запросили Хабаровск, чтобы доставили – выяснилось, что тоже спирта нет. Запрашивали Москву – Москва достала, но уже было поздно. И когда уже позже к нам приехал начальник артиллерии округа, то сказал, что это жуткое пьянство в армии!
А закончилась ситуация на Даманском очень прозаически: было двадцать залпов из
«Града» и полка китайцев как не бывало… и деревьев тоже.

– Нам ничего тогда не говорили. О «Вудстоке» я узнал гораздо позже, когда перестал воспринимать рок-н-ролл только как танцевальную вещь, а уже перешёл к року как к явлению, как к тенденции, как к культуре.

– В каждом городе играл джаз-ансамбль, даже в небольшом. Устраивались
джазовые фестивали, были первоклассные биг-бенды! На радио был оркестр
Людвиковского – мощнейший биг-бенд по составу, хоть они и играли советские песни, но это был настоящий джаз. Был Рознер, был Лундстрем, был ансамбль Вайнштейна, который играл танцы под Петербургом.

– Мы носили галстуки-самостроки, брюки-самостроки. Также башмаки "на манной каше" ("Манная каша" –  светлая, мелкозернистая платформа из вулканизированного каучука, внешне напоминавшая кашу. Часто приваривалась к обуви кустарным способом – прим.авт). Они приходили из Чехословакии, Венгрии, как и костюмы первые, пристойные, которые можно было носить - не чёрные и серые, а розовые. Я в 55-ом году вместе с папой, когда он работал с Мироновым, был в Юрмале. Андрей Миронов был тогда чуть моложе меня и мы были оба два вполне себе клёвых стиляги. У меня были брюки-дудочки, серый пиджак букле, джемпер с оленями и поверх галстук с обезьяной на пальме.

Да, модно было – брюки-клёши, но в нашей стране, особенно на периферии, всё это доводилось до безумия. Мы приехали с Арой Арсеняном в Ачинск, а там – комсомольская стройка, где работали расконвоированные зеки. Нас заводили в концертный зал с тыла, чтоб «мало ли что». А эти ребята в клёше разрезы делали и туда электрические лампочки вставляли и вешали колокольчики. И всё это звенит во время концерта, и невпопад. И вот, на последней песне я сказал этим ребятам: «Ребята, вы давайте, когда-то левой ногой трясите, а когда-то правой». И вот это шло всё в сопровождении колокольчиков и мигания фонариков. Это была такая мода, доведённая до абсурда. 

Ещё в шестидесятые годы я работал с французским кабаре. У меня был полусюртук на трёх пуговицах, жилет и бантик - для концертов. А пианист Марк Эрмлер, который до того времени работал с Джонни Холлидеем, просто завидовал тому, как я одет был!

– У девочек до конца 50-х юбки-колокол были. Конец 60-х уже появились мини. Тогда ещё не было цветных футболок, конечно – это была редкость. 

– Вся информация из уст в уста передавалась: «Слушай, значит так. Ты пойдёшь в семь вечера, зайдёшь в Столешников переулок. Сразу за меховым магазином дворик будет, и там будет стоять чувак – Серёжа его зовут. Вот, скажи ему всё, что нужно. Только никого не надо с собой вести! Это я тебе как другу говорю». Вот там вот, в Столешникове, было целое лежбище нелегальной торговли. Там можно было купить даже перстни мужские. 

– Люди точно собирались и писали о том, что не могло быть опубликовано – то, о чём они думали, и то, чем они жили. Поэтому и устраивались квартирники. Также и музыканты их устраивали, маленькая рок-группа играла в квартире: в одной двухкомнатной с кухней собиралось по 30-40 человек слушать это – сидели, выпивали, закусывали и всем было не тесно!

– Я был хорошо знаком с Евгением Евтушенко ещё с 50-х годов, потому что моя тётка, сестра моего отца, была в детском театре, а её муж, Борис Моргунов, был великолепным чтецом филармоническим. Он был первым, кто читал полную программу стихов Евтушенко, и тот, естественно, там часто бывал. И было у нас так по воскресеньям, если у папы не было концертов, все ездили в 60-е годы на Самотёчную улицу, где жили мои тётка и бабушка. Вот там вот я встречал и Романа Сефа – замечательного детского поэта, и Женю Солонович – крупнейшего переводчика с итальянского, поэта, лауреата премии Данте (как переводчика), и Булата Окуджаву. И всё это было дома, на квартире, куда я приезжал уже с самого детства.
Была история с Евтушенко смешная очень. Когда в семидесятом году я уволился из армии, то у меня денег не было и мой друг, один юморист, пригласил в ЦДЛ (Центральный дом литераторов – прим. авт.), вниз в кафе, выпить. Он куда-то отлучился и за столик сел Евтушенко, Володя Гнеушев, такой поэт, и Иван Бауков, – тоже поэт, престарелый. Они, значит, пили и стали говорить: «Ты, Володя, гений». Тот отвечает: «Да я-то гений, но ты, Женя, какой гений! Но с Ваней никто не сравнится!». Я сидел так и сказал: «Слушайте, вы разберитесь друг с другом, кто какой из вас гений по консистенции». Они как-то замолчали и ушли… Прибегает мой друг и говорит: «Сейчас тебя бить будут!». И я слинял быстро от греха.

– Я ко всему отношусь замечательно! Да ради Бога, пусть люди делают то, что хотят! Всё другое, всё изменилось, люди по-другому мыслят, по-другому чувствуют! Если люди находят художественный способ это выразить, то это может быть и здорово, и плохо. Появляются новые имена во всём! Всё есть, несмотря ни на что, как всегда.