Ученый не от Бога

«Эх, топором бы. Три-четыре раза — и голова с плеч. Но где взять. Только пила есть, обычная ножовка из подсобки. Господи, как вязко идет, зубцы в позвонках застревают… Соберись. Давай, двигай этой чертовой ручкой, — подгоняет себя, грузно налегая на инструмент, пожилой мужчина со свирепо-беспомощным взглядом. — Вспомни Ларрея, Доминика Ларрея — главного хирурга Великой армии Наполеона. Он что, по-твоему, ныл на Бородине, как ты сейчас?! Ты не спишь сутки, а раненых подносят и подносят. Ступни, кисти, предплечья — все это нужно ампутировать. Кромсать, резать, пилить. И ты достиг совершенства — на любую конечность у тебя уходит не более двух минут. Но почему же шея все не поддается? Господи, какая же она прочная, хотя одной рукой можно обхватить. Это, наверное, из-за того, что тело за двое суток уже окаменело. Надо еще выпить, непременно. Коньяка. Стакан. Как и положено офицеру перед операцией, вместо обезболивающего».

Сначала появилась петербургская новость, что в реку Мойку посреди ночи свалился какой-то старик с рюкзаком, и если бы не мимо проезжавший таксист, который заметил его, барахтающегося и зовущего на помощь, тот умер бы от переохлаждения либо утонул. Несмотря на драматизм происшествия, оно описывалось почти юмористически — в самом деле, с кем не бывает: выпил, упал, очнулся — Мойка. Вторая заметка на эту тему имела тон тревожно-криминальный. Еще бы: в рюкзаке у старика обнаружили кисти женских рук и травматический пистолет. А третья заметка уже сияла сенсацией. Ведь выяснилась личность спасенного на водах — им оказался Олег Валерьевич Соколов. Великий и ужасный Сир.

Поле ареста Сир раскаялся, плакал. Потом его для следственного эксперимента отвезли к нему на квартиру, одев в бронежилет и каску, что, вопреки обстоятельствам, выглядело водевильно — наверное, из-за его страсти к костюмированности.

Там он показывал, как отпиливал Анастасии Ещенко руки, голову, как прятал тело в шкаф, как принимал на следующий день гостей и даже с ними фотографировался, ничем не выдав, что рядом труп; как потом с рюкзаком выходил из дома, чтобы утопить части тела в речке, куда потом угодил сам — то ли по неосторожности, то ли намеренно, чтобы покончить с собой.

Что тут стало причиной, в самом деле? Делирий, темперамент, вседозволенность, все совокупно? Как бы то ни было, это не сверхчеловек, не Наполеон, которому он подражал всю жизнь, приказал, поработив его личность, «убей», — это сам Сир, заигравшись в Сира, не удержал своих бесов, вырвались они наружу.

А требовать воли они давно начали.

Еще в 2007-м коллеги Олега Соколова по военно-историческому движению написали на него заявление в прокуратуру. Там утверждалось: во время реконструкции Бородинского сражения историк привез на территорию музея три центнера пороха и устроил ночью стрельбы из артиллерийских орудий; скомандовал другим реконструкторам отогнать штыками ведущего мероприятия от микрофона; отправил несколько клубов, представлявших французскую армию, в кавалерийскую атаку, чтобы разобраться с неугодными реконструкторами. Пришлось даже полиции вмешиваться.

Спустя год Олег Соколов вновь попал в поле зрения правоохранительных органов. Тогдашняя студентка — любовница историка написала заявление, обвинив его в попытке убийства: «Соколов избивал меня, наносил удары, поднимал за волосы и за уши вместе со стулом». Но дела не завели. Недоброжелатели Олега Соколова — например, его злейший антагонист, публицист Евгений Понасенков, — связывают это с высоким покровительством. В частности, со стороны родственника бывшего мэра Москвы бизнесмена Виктора Батурина, которого историк консультировал по вопросам антиквариата, а также других сиятельных и влиятельных — тех, кого Сир вывозил на исторические реконструкции.

2017 год. Она сидит за монитором, меняя слайды о битве-бойне при Эйлау (по левую руку от Сира, стоящего за лекторской трибуной, стоящего трибуном). Укутав изящную шею в лисью горжетку. Покорно его командам выстукивая по клавиатуре пальцами, уже, кажется, пахнущими ладаном.

Зал полон. Зал знает, что означает этот анонс: «ассистирует аспирантка Ещенко». Что у них связь. И они знают, что зал знает, что у них связь. Все в курсе, от сторожа до декана. Но кому какое дело. И что разница в возрасте — без малого сорок лет. Все это ханжество и формализм. И это же не Сорбонна, куда Сира регулярно зовут выступать с лекциями, где действует дикарская какая-то заповедь «Не возжелай студентку вуза своего». А если рискнешь, то — вон: и с должности, и из профессии.

Она всегда была его фанаткой. Зачитывалась, заслушивалась, засматривалась:

«Заставляет меня, кубанскую станичницу, изображать светскую даму, затягиваясь в корсет, прилюдно зовет Изабелью, таскает на маневры и биваки, флиртует со всеми подряд — все это терпимо. А тот случай с обвинением в попытке убийства — во-первых, было давно, во-вторых, навет: у таланта всегда множество завистников. Когда-нибудь и у нас будет такой же легендарный союз, как у Достоевского с Анной Григорьевной. Он просто, как все гении, оторван от реальной жизни, слишком погружен в былое. А я могла бы вести его дела: все эти лекции, издательства, командировки».

Сир порывист, эмоционально жестикулирует, его мысль часто стремится вперед речи, отчего кажется, что он перевозбужден.

Иногда вставляет французские словечки:

— Jérôme, viens me voir!

Выходит элитный жандарм. А на подходе — драгуны. Все в исторической экипировке. Но не покидает ощущение самодеятельного театра. Ему, впрочем, нравится.

Мужчины ведь не вырастают, а становятся старше, читается в осторожных глазах ассистентки.

Лекция лучше идет, когда гремят шпоры, палаши, эполеты, комментирует тем временем довольный Сир.

Он захватывает внимание публики лютым напором и подробнейшим знанием предмета. Как сказал о нем его коллега, военный историк Клим Жуков:

«Человек разбирается в изучаемой, излагаемой им эпохе далеко не только как кабинетный ученый (…), но и как практик, который буквально все города и веси, по которым прошла армия Наполеона, прошел сам ногами и копытами своего коня, знает, как носить мундир, что такое бивачная жизнь, что такое поход, как выглядят регламент и армейский артикул того времени…»

Он воодушевленно рассказывает об исторических смертях и убийствах. Словно сам был не то их свидетелем, не то участником. Об омерзительном Бенигсене и его шарфе, которым, по-видимому, был задушен бедный Павел. О том, как были убиты три отважных знаменосца «9-го легкого». Как трупы французов лежали в боевом порядке — кто-то из генералов сказал Наполеону, что вот-де, словно бараны, а тот ответил: нет, как львы.

Так романтизировать и популяризировать смерть — это уметь надобно.

Он все глубже погружается в пучину своих повестей. Граница между эпохами уже так зыбка. И вот он сообщает публике, указывая на слайд живописной картины:

— «Неужели ты дашь этим людям проглотить нас», сказал тогда император Мюрату. А я-то точно знаю, что он сказал именно так, потому что сам там был — видите, вон я стою.

Когда только успел он занырнуть в этот временной портал!?

Наступает время вопросов. Встает один из зала, говорит: прочитал в журнале, что у Наполеона было непропорциональное тело, голова гидроцефала, и сам он был карлик.

«Боже, боже, дай сил. Откуда берутся такие дебилы?! Вот она — плата за научпоп, занимался бы только настоящей наукой — не пришлось бы выслушивать этот бред», — думает Сир, а сам отвечает:

— На самом деле он был инопланетный осьминог, да с большими рогами. Поэтому и побеждал.

Зал смеется.

«Чему вы смеетесь, несчастные?!» — думает Сир, а сам продолжает:

— Какого только абсурда люди не выдумают! Рост императора — 168. Посмертно был измерен на острове Святой Елены. А средний рост французской армии — 165. Я сам исследовал десять тысяч солдатских дел. А знаете, какой средний рост был у русской армии? Метр шестьдесят! Другое дело, что Наполеон любил окружать себя молодцами типа маршала Мюрата, у которого рост был 195. И гвардия довольно высокая была. На их фоне — да, он выглядел низкорослым. Но по меркам своего времени Наполеон был совершенно нормальный, и комплекса коротышки у него быть не могло.

Вывели Сира из себя легко, всего двумя вопросами. Лошади же. Больное его место. Особенно — после того случая в Испании с убийством одолженного ему коня, после чего ему запретили участвовать в исторических реконструкциях. Как убил, почему — дело темное. Зато реконструкторы из Европы теперь активно обсуждают шокирующую новость о своем коллеге. Кто-то пишет, что он мог пить три дня подряд и упасть с лошади на четвертый. Другие отмечают, что 

Об том же говорит и реконструктор Всеволод Радченко:

«Вне исторического мундира Олег Валерьевич Соколов был милейшим, интеллигентным, вежливым и предупредительным человеком. Но как только ОВС надевал генеральскую шляпу — он преображался в жесткого, часто заносчивого командира. Сир был убежденным сторонником “реконструкции духа”, лично воспроизводя суровые нравы ушедших негуманных эпох (…) В реконструкции важно отделять игру от жизни. Но Сира образ захватывал и выводил из реальности. Можно сказать, что он был одержим и экзальтирован. Эта экзальтированность, с одной стороны, создала его харизму и превратила его в редкого, увлеченного эпохой специалиста, с другой стороны, судя по ужасающему печальному финалу, трансформировала его личность и деградировала в чудовище. Подтвердив известное родство гениальности и помешательства».

В СИЗО Сир заказал себе «Этногенез» Льва Гумилева. Жест в его стиле — надменный, тщеславный. И для тех, кто понимает. Потому что речь там о пассионарности, от французского passionner — «увлекать, возбуждать, разжигать страсть». Означает — избыток некой «биохимической энергии», побуждающей к деятельности, которая не имеет отношения к этике, одинаково легко порождает подвиги и преступления, творчество и разрушение, благо и зло, исключая только равнодушие.

Лекция завершена. Сиру долго хлопают. Кто-то даже восторженно покрикивает. Он прерывает аплодисменты ровно в тот момент, когда их продолжение стало бы неприличным. Прошу задержаться тех, говорит, кто служит во французской и русской армиях наполеоновской эпохи. Молодым людям он предлагает вступать в «19-й драгунский», а девушкам — записываться в полк маркетантками.

И еще раз повторяет, что за сражение при Эйлау не должно было быть стыдно ни французам, ни русским. Интересно, говорит он, а ведь французы не взяли ни одного русского знамени.

— Это правда. Понимаете?! А правда — она всегда интереснее, чем какая-нибудь там ложь.