«То, что хочет сделать со мной Мизулина, — абсолютно чудовищно»

— Чем оно вам не нравилось?
— Но это не так, как вам бы не нравилось, если бы вы считали себя толстой. Мне оно не нравилось по ощущениям, а не по осознанным мыслям. Я бы сравнил это с тем, что тебя заперли в футляре. Что бы я ни делал, я оставался запертым — другие люди меня не видели.

— Но они видят не того человека, которым я являюсь! И называют меня не тем, кем я являюсь! В двенадцать лет начался пубертат, тело начало меняться не в ту сторону, в какую мне было надо. Половые органы вызывали у меня просто отвращение, и возникал большой вопрос: почему они на мне находятся? Ну не должен я этого иметь! Я не мог объяснить людям, что я чувствую, и оставался для них невидимым.

— И так было всегда? Вы вообще не выходили из футляра?
— Всегда — до начала перехода (смены пола. — «Репортер»). Может быть, в раннем детстве я мог как-то отвлечься, но после начала пубертата это стало невозможно. Я не знал, что существуют какие-то оперативные вмешательства (по смене пола. — «Репортер»), и думал, что до конца жизни мне придется носить одежду противоположного пола… Но это же равносильно унижению — когда ты мальчик, а тебя зовут девочкой! Люди не специально меня обижали, они не специально делали мне больно. Но для меня это было унижением.

— Что могло вас обидеть?
— Что-то совершенно для вас простое. Меня могли назвать в соответствии с полом и именем, написанным в свидетельстве о рождении. Кто-то мог назвать меня «красивой девочкой». Они думали, что тот человек, которого они зовут, — это я, но это ведь не я. Приятно ли мне? Конечно, нет.

— А когда родители звали вас по вашему старому имени на кухню выпить чаю, вам это тоже причиняло боль?
— Конечно.

— Вы что, испытывали боль сто раз на дню?
— Вообще да. Для вас, может, это фигня какая-то, но для меня — острая боль. Даже если бы нашелся кто-то, кто захотел бы меня защитить, у него не было бы механизмов для защиты. Я был в абсолютно безнадежном состоянии, пока не узнал, что существует медикаментозное лечение и когда-нибудь я смогу жить нормально. А тогда это было похоже на адскую жизнь из-за того, что у меня росли эти органы, которые ко мне никак не относятся. До пятнадцати лет у меня не было никаких друзей. Только в седьмом классе появилась подруга, моя первая любовь, — ей я смог довериться, она всегда относилась ко мне хорошо. Это меня тогда спасло.

— Вы открыли ей свою тайну?
— Вот представьте, что ты выглядишь как девочка, а ты — мальчик. Но ты же ничего не можешь с телом сделать. Что, ты подойдешь к кому-то и скажешь: «Называйте меня Иваном»? Тебя поймут только какие-нибудь редкие люди. Как эта девочка. Я тогда ничего не знал про трансгендеров, но я подошел к ней и сказал: «Знаешь, я выгляжу как девочка, но на самом деле я мальчик».

— А она?
— А ей было сложно. Она часто ошибалась и называла меня по старому имени. Но то, что я ей открылся, уже было для меня спасением. Я уцепился за нее и не впал в депрессию. Сейчас у меня в окружении нет людей, которые знают о моем детстве.

— А кем вы хотели стать в детстве?
— Мои увлечения с детства так и не поменялись. Я хотел заниматься наукой, и я ею занимаюсь. Мне нравились физика и химия. В восьмом классе я выбрал биолого-химический профиль. Сейчас занимаюсь смежной областью. Я буду ученым.

— Значит, вы сейчас учитесь.
— Да, — он достает из кармана студенческий билет одного из самых престижных учебных заведений, открывает, показывает мне. Там он записан как Иван.

— Вы счастливы?
— Как сказать… Я стану счастлив, когда окончательно смогу сменить документы и сделаю оперативное вмешательство по смене пола. Сейчас никто из однокурсников не знает о содержимом моих документов. Но для этого мне пришлось обойти все руководство вуза. Я написал директору, я кому только не написал. Мне сказали: «Хорошо, никто не узнает». Но проблема в том, что, несмотря на все их человеческое отношение, пока я не сменю паспорт, они не смогут сменить записи в электронной системе — она едина для всех учащихся.

— И вы часто тревожитесь, что система даст сбой и все увидят то ваше имя?
— Всегда. К каждому преподавателю мне нужно отдельно подходить и просить его не выводить имя на общий экран. Да, я очень сильно волнуюсь из-за этого.

— Чего вы боитесь?
— Я считаю, что это грубо и неправильно — знать содержимое моего паспорта и трусов.

— Понимаю причины вашего страха. Но чего вы боитесь?
— Того, что я перестану быть для них мальчиком и снова стану невидимкой.

— Что, по-вашему, они сделают, когда узнают ваши паспортные данные?
— Я боюсь, что они будут меня осуждать, боюсь насилия. Я не знаю, что у них в голове! Боюсь, что они поймают меня, разденут и изобьют. Такое бывает.

— Но это же ваши однокурсники…
— Но у людей нет культуры в том, что касается этой проблемы. Не думаю, что общество находится на том уровне развития, когда это могло бы не играть никакой роли. Я боюсь, что меня унизят.

— А когда вы рассказали своим родителям о том, что вы — мальчик?
— У меня всегда были хорошие отношения с родителями. Мой отец живет в другой стране, и он сказал: «Без проблем». А с мамой было сложнее. Она впала в депрессию. Но я рано им об этом рассказал, — когда еще был ребенком. Сейчас они меня полностью понимают и поддерживают. А пару лет назад для мамы это было дикостью.

— Она плакала?
— Может быть… Она не плачет при мне. У нее страх, что меня не примут люди, что я не смогу жить в этом обществе.

— Вы думаете, ее страхи напрасны?
— Причина, по которой я сижу сейчас здесь, — это поправки Мизулиной в Семейный кодекс. Они лишат меня шанса жить просто тихой жизнью.

— А вы хотели бы спрятать транссексуализм?
— Да. Я знаю людей, которые это выставляют. Но для меня это не более чем медицина. Это кратковременное состояние, которое лечится, и потом о нем забывают.

— То есть вы воспринимаете это как болезнь, от которой раньше не было лечения, а сейчас есть?
— Похоже на то. Только не болезнь, а состояние. Я уже начал новую жизнь. Пускай это очень трудно, но я не хочу, чтобы сейчас разрушили то, что у меня есть. А есть у меня уже немало. Я хочу заниматься наукой. Когда-нибудь я стану известным ученым и буду давать интервью. Я не хочу, чтобы было известно об этом факте моей биографии. Потому что к науке это не имеет никакого отношения. Через два дня мне исполняется восемнадцать лет, и я сразу начну гормональную терапию. Я хочу отрастить себе бороду. Когда мне исполнилось шестнадцать, я пришел в заведение, где принимают пациентов с таким диагнозом, как у меня. Мне поставили диагноз и выдали разрешение на смену документов и на оперативное и гормональное вмешательство. Я прошел все анализы, энцефалограмму головного мозга. Каждые полгода я хожу к психиатру с тем, чтобы сказать: «Ничего не изменилось. Я — мальчик». Через два дня мне будет восемнадцать, и я сразу пойду в ЗАГС менять документы. Но то, что хочет сделать со мной Мизулина, — это абсолютно чудовищно. Это совсем не способствует укреплению семейных ценностей. Потому что мы все выйдем протестовать, и нас станет видно. А я не хочу, чтобы нас становилось видно. У меня есть младшие сестры. Хочу ли я, чтобы они узнали, что их брат Ваня родился не Ваней? Нет, не хочу. Они маленькие, они ничего не помнят. Я им брат. Мы люди с диагнозом, и запрещать нам медицинский переход бессмысленно! Мы люди, которым нужна медицинская помощь. Представьте, как грустно будет, если придет куда-то мужчина с бородой и предъявит паспорт на женское имя! Я хотел бы остаться жить в России, несмотря на те законопроекты, которые тут принимаются. Мне нравится Москва. Но если я не смогу сменить документы, я уеду туда, где это можно. И работать буду там. Я не хочу никому ничего пропагандировать. Моя цель — жить жизнью обычного человека и иметь все права обычного человека. Но я же могу принести много пользы своей стране. Почему Мизулина хочет отнять у меня — человека с диагнозом — возможность влиться в традиционное общество? Мне будет очень больно уезжать из своей страны. Вы же никому не скажете мою фамилию, которую видели в студенческом?

— А чего вы боялись?
— Ну вот девятого мая прошлого года меня избили шестеро кавказцев. Я им сделал замечание.

— Как кого они вас били?
— Как мужчину. Я уже был на гормонотерапии, но еще не сменил документы. Друзья вызвали мне скорую, меня привезли в больницу. Я лежал на каталке с разбитым лицом. Подходит врач: «Это кто тут у нас такой красавчик?». И какой-то человек: «Так это девочка!» Потом медбрат меня вел по коридору на МРТ, называл меня моим деднеймом (deadname — «мертвое имя». — «Репортер»), то есть именем, которое мне дали при рождении. Спрашивает: «А ты всегда басом разговариваешь?» — Денис нервно смеется. — Ну потом мама сказала мне не писать заявление в полицию: боялась, что те кавказцы найдут нашу семью.

— Почему у вас дрожат руки? Вы волнуетесь?
— Немножко.

— Из-за чего?
— Просто я не очень люблю об этом рассказывать. Хотелось бы, чтобы это все осталось позади как страшный сон. У меня тогда не было еще такой бороды, только усики девственника. Мама бесится, говорит: «Побрейся!» Им это все тяжело далось, если честно. Когда я им впервые рассказал, я еще не начал гормонотерапию. И мама впервые с 2013 года созвала семейный совет. Последний проходил после смерти одной из бабушек. На совете она сказала… это дословная цитата: «Ты сдохнешь через пять лет в канаве, обколовшись гормонами. А мы тебя вытаскивать не будем. Сдохнешь и сдохнешь». А у нас семья — это самое главное для семьи. Простите за тавтологию. И, если честно, мне было больно слышать это все. Я сказал: «Я больше так не могу. Я принял взвешенное решение. Я — мальчик. Простите меня за это!»

— Вам было страшно?
— Да, потому что у нас в семье такой небольшой матриархат, и мама — такой домашний Сталин.

— А папа?
— Конечно, если он скажет «нет», это будет значить, что «нет». Но страшнее всего мне было говорить маме. Она плакала сильно. Бабушка сказала, что мама ей сказала: «Хочу руки на себя наложить. Не знаю, что с этим делать». Я так виноват перед ними. Но я же не могу с этим ничего сделать. Я доставил столько боли семье, которую я люблю. Это ужасно. Когда я собирался на комиссию, мама ко мне подошла и сказала: «Надеюсь, ты не пройдешь и тебе не дадут эту справку».

— А вы прошли?
— Да.

— Мама говорила, каким она видит ваше будущее?
— Нет. Она никогда не говорила мне, кем я должен стать. Только один раз она сказала: «Я не приму тебя в трех случаях: если ты окажешься лесбиянкой, если ты сменишь пол и если ты станешь наркоманом».

— А вы — наркоман?
— Нет, у меня друг под наркотиками повесился, я был на похоронах, все видел. Это страшно.

— Кем вы себя видите в будущем?
— Я хочу семью, детей. Я знаю несколько языков — шесть. Хочу работать переводчиком и редактором.

— Вас били в школе?
— Нет. Только на улице. Один раз я мужчине нечаянно на ногу наступил, он развернулся и ударил меня по лицу сильно. Я хотел его ударить в ответ, но он быстро ушел. Представьте, мужчина — два на два — бьет вас кулачищем по лицу. Я не сразу пришел в себя. Со мной были однокурсники, они все видели.

— Семейный совет проходил на кухне?
— Да. Я сидел не на своем любимом месте, его занял брат. Я сидел сбоку. Вот так мама, тут папа, тут бабушка. Я люблю свою семью, но мне было страшно.

— Первой заговорила мама?
— Как всегда. Она сразу сказала, что я очень пожалею, у меня не будет детей, я не буду счастлив. У меня тремор рук, — он опускает глаза на руки. — У меня часто так. Бывает, протягиваю паспорт продавцу, она: «Что руки трясутся? Не твой паспорт?»

— Вы сменили имя в паспорте?
— Сменил уже. Сейчас осталось только военный билет получить. По законодательству каждый мужчина должен иметь военный билет. Пришлось идти в военкомат. У меня категория «Д» — негоден к службе. Ну, еще знаете, после таких травм… Вот вчера подошел ко мне мужчина на улице, а мы просто с другом стояли, музыку слушали. Говорит: «Не боишься, что кто-нибудь дернет?» — он подносит руку к кольцу в брови. — «Нет, не боюсь». «Ну я просто за тебя переживаю…» Потом он стал хаять наше поколение, сказал, что нас недостаточно избивали. Представляю, что он бы сделал, если бы знал про мой переход.

— После того как ваша мама на совете произнесла первые слова, кто говорил дальше?
— В основном она и говорила. Папа обычно стабильно молчит. Брат тоже. Бабушка немного говорила, и чуть-чуть я. Я пытался объяснить, что я не умру через пять лет и я буду счастливым.

— Чем все закончилось?
— Мы поругались. Мне было очень обидно — меня никто не поддержал.

— А в школе?
— До одиннадцатого класса родители не разрешали мне обрезать волосы.

— У вас была коса?
— Хвостик. Да, я понимаю, что вам сейчас сложно это представить. Моя мама была моей классной руководительницей. И не дай бог я ее подставлю! Я должен был учиться идеально. Я сказал ей, что я мальчик, только когда мне было восемнадцать. Но помню, как в четвертом классе я подошел к однокласснику с вопросом: «Слушай, а как стать мальчиком?» А когда начался переходный возраст, был вообще ужас: «Стоп! Куда? Не надо! Отмена-отмена!» Мама говорит: «Вот, у тебя уже изменения начались…» Я просто заорал, когда это услышал, и убежал. Потом я начал мыться только в темноте. Ну я не мог смотреть на это.

— На что? Объясните мне что вам так не нравилось. Вот я тоже женщина, как и вы были когда-то… Я вас обидела?
— Вы не специально. Все хорошо. Я и хуже вещи слышал.

— Значит, обидела?
— Немного…

— А как правильно я должна была сказать, чтобы вас не обидеть?
— Это не проблема. Я все понимаю. Просто представьте, что вы однажды проснулись в теле мужчины. Вас все начинают воспринимать как мужчину. Но вы же женщина. Вот представьте. В конце концов это вводит в тотальную депрессию, особенно когда родная мать говорит, что ты сдохнешь в канаве.

— Что вы дальше будете предпринимать?
— Сделаю операцию по удалению матки, яичников и груди, когда у меня появятся деньги. Есть еще два типа операций по формированию пч (полового члена. — «Репортер»). Но там так себе результаты.

— Вы работаете?
— В магазине одежды… Помните, я говорил, что меня ударил мужчина и я написал заявление в полицию? Я хочу вам об этом рассказать. Через пару месяцев пришла отписка о том, что мое дело закрывают. А через полгода они его открыли снова. Недавно мне позвонили из полиции, и я говорю: «А можно уже забрать заявление?». «Нет, — говорят, — нельзя». Я пришел в полицию, сказал женщине-сотруднице, что поменял документы. Она удивилась, но ничего не сказала. Я подумал, все будет хорошо. Но тут пришел мужчина-полицейский. Он сидит, смотрит на меня. А я уже сижу с бородой. Ну ладно, думаю, сохраняем самообладание. Он помолчал, потом спрашивает: «И че, уже письку пришил?» Я говорю: «Вы знаете, на этот вопрос я отвечаю только людям, с которыми сплю. Но я сомневаюсь, что это вы». Он сказал, что ему эта информация нужна для допроса. Потом он сел за комп, начал что-то печатать, снова поворачивается: «А можно еще вопрос? Ты кто по ориентации?» Отвечаю — «Я натурал. Мне девушки нравятся». «А! Лесбиянка!» — говорит он. Потом спрашивает: «А ты по жизни кто?» Я сказал, что я лингвист. Спрашивает: «А ты не педофил случайно?» Я, честно, опешил. Когда тебе в кабинете полицейского говорят такое… Отвечаю спокойно: «Нет». «А тогда не позанимаешься английским с моей дочкой?». «Нет, не позанимаюсь». «А если не позанимаешься, я буду гонять тебя сюда каждый день. Хы-хы-хы». Потом мне еще пришлось редактировать информацию, которую они напечатали, там была куча ошибок орфографических, пунктуационных и грамматических. Он начал мне звонить и просить, чтобы я нашел ему репетитора для дочки. Да, я нашел, лишь бы он от меня отстал. Да смейтесь, пожалуйста! Поверьте, in real life это было еще комичнее.

— Что вы почувствовали, когда узнали, что в Семейный кодекс готовятся поправки?
— Мне стало страшно. Главное там — не про браки и не про детей… Переживу я это как-нибудь, хотя, конечно, я хочу семью. Но самое ужасное — это то, что людям, сменившим документы до 97-го года, хотят вернуть все обратно как было! То есть мне снова придется менять документы и вписывать в них деднейм. А теперь представьте, как это будет весело, когда я приду устраиваться на работу с такой бородой и женским паспортом! Знаете, я ведь хотел остаться в России. Здесь моя семья. А сейчас я в панике такой. Если они примут эти поправки, я попытаюсь получить политическое убежище в Швеции. Если не дадут там, уеду в Германию. Но Россию я покину с болью. А если нельзя будет уехать, я, скорее, убью себя. Я не смогу так жить и все время терпеть эту ужасную боль. Я же не просто идиот, который что-то себе придумал! До того как я узнал о возможности перехода, я просто думал, что придет время, когда надо будет себя убить. Но в последнее время я наконец счастлив. Подрабатываю переводчиком, перевожу для британских медицинских журналов статьи с русского на английский. Я себя не афиширую как транссексуал. Я познакомился с девушкой и все ей открыл, потому что нехорошо начинать отношения со лжи. И с семьей сейчас более-менее стабильные отношения. Да, они говорят: «Это, конечно, жесть, но это наш ребенок». Они теперь брата называют по имени, а меня — только «ребенок». Сестра по отцу называет меня «родственником». Ей было тяжело принять меня, но она сделала вид: «я молодая, прогрессивная, надо хотя бы постараться». Но я видел, насколько это неискренне. Как если бы я пришел и сказал: «Я теперь картошка. Называй меня картошкой». Она подумала бы: «Ладно, буду называть его вслух картошкой, а про себя — идиотом». Очень часто задают вопрос: «Почему тех мужчин, которые называют себя Наполеоном, отправляют в психушку, а тех, которые называют себя женщиной, нет?» Так вот! Потому что ты не называешь себя конкретной личностью или другим видом! Если бы я назвал себя Наполеоном, то можно было бы говорить о моих отклонениях. А я слишком долго не хотел расстраивать маму, ходил к психотерапевту, которого она нашла. И та мне говорит… Назовите любое женское имя, чтобы я не произносил свой деднейм!

— Екатерина.
— Эта психотерапевт мне говорит: «Екатерина, у тебя такая же фамилия, как у мамы?» Я говорю: «Такая же, только я не Екатерина, а Денис». Она: «Ой… да я просто вижу перед собой девочку». Но вот представьте какую-нибудь Машу, которую изнасиловали год назад, и с тех пор к ней все так и обращаются: «Маша, которую изнасиловали год назад, пойдем гулять!» Больно ей слышать это? Больно. Мне тоже больно… Никто же не узнает, что это я давал вам интервью?

— Там плохо…
— Я в курсе. Мне параллельно на то, как вы будете задавать вопросы, обо мне не беспокойтесь — я на вас не обижусь. Эти поправки напрямую касаются меня и моей семьи. У меня опека предварительная, ее нужно постоянно продлевать.

— Вы боитесь, что у вас заберут ребенка, если узнают, что вы совершили переход?
— Ребенка заберут, дементного папу оставят. Девочка отправится в детский дом. Что для папы тоже станет ударом. Надо отдать ему должное, он мужественно воспринял момент моего перехода. Но сейчас для него трудно будет донести, почему забрали ребенка.

— И что вы сделали, когда узнали о поправках?
— Позвонил юристу. Он сказал, что, скорее всего, будут менять свидетельство о рождении. Но закон не имеет обратной силы. Это юридический принцип. Это будет противоречить Конституции. Он назвал этот законопроект юридически безграмотным… Но давайте разграничим. Я к организациям, которые ходят с радужными флагами, никакого отношения не имею. У меня совсем другая история. В детстве я много болел, и причину никак не могли установить. А когда пошло половое созревание, начались очень большие проблемы — кровотечения, анемия, реанимации.

— Родители за вас боролись?
— Мама умерла, когда мне было двенадцать. Она была медиком, но мне не успела помочь. С шестнадцати лет я ходил по знакомым врачам, выяснял, в чем причина. Я с детства не играл с куклами. Мама на ушах из-за этого стояла, не понимала, почему половые признаки одни, а повадки — другие. Но это были восьмидесятые. Тогда никто ничего током не понимал. Я начал кататься по больницам. Никто не мог понять, гинекология это или гастроэнтерология. Ставили кучу диагнозов, начиная от редкого колита и заканчивая болезнью Крона. В двадцать лет все усугубилось. Я стал попадать на операционный стол как минимум два раза в год с забросом крови. Меня вскрывали, чистили, зашивали и отправляли обратно домой. Мне надо было работать, содержать отца и бабушку, которая тогда еще была жива, а я ездил по больницам. В двадцать три года мне повезло — меня отправили в перинатальный центр на Калужской. Там я прихожу к профессору Чернухе Галине Евгеньевне и начинаю описывать свои круги ада. Она мне говорит: «Такдавайте мы вас посмотрим на операционном столе». Я говорю: «Ну давайте». Мне дали квоту, и только на операционном столе стало ясно, что у меня патологически развиты половые органы — с правой стороны гипертрофированный яичник, а с левой его нет, нет даже труб. И матка сама по себе не того размера. Но я уже понимал, в чем дело, — организм и мозг не обманешь.

— Вы чувствуете себя мужчиной?
— А вы чувствуете себя женщиной?

— Всегда.
— А я всегда чувствовал себя мужчиной. Не потому, что у меня тяга к чему-то. Просто для меня естественно быть мужчиной. Я еще в детстве маму спрашивал, почему я не могу писать стоя. Мне было пять лет — какая там пропаганда в то время!.. Я как любой нормальный пацан дружил с мальчиками, а девочек вообще никогда не воспринимал. С мальчиками мы наравне бегали во дворе, по крышам, помойкам, воровали тюльпаны, и я был заводилой.

— Но девочки-то вам нравились?
— Безусловно, — расплывается в улыбке. — Нормальным мальчикам всегда нравятся девочки. Но я еще до той операции все сложил в своей голове. Я человек логичный. Просто тогда не было никакой информации по этому вопросу. Есть люди, у которых нет проблем с физиологией, — они страдают из-за своей самоидентификации. Но у меня были проблемы со всем.

— А вы проходили консультацию у психиатра?
— Конечно. Мой путь к переменам, как и у всех сейчас, лежал через психиатра. Я считаю, что все должно быть обосновано медицинскими данными. И тут как раз привезли генетические анализы в Россию — на чувствительность рецепторов к гормонам. В итоге выяснилось, что андрогенные рецепторы у меня работают, а эстрогенные — нет. Потому и были забросы крови. А тут уже можно говорить о вариантах гермафродитизма. Но с меня как груз свалился. Я оказался прав. Я был спасен. Теперь я мог жить нормальной жизнью без реанимаций. Я работал в крупной компании и остался в ней работать.

— Они вас приняли после смены пола?
— Я не знал заранее, примут ли. Я шел ва-банк. Но они меня приняли.

— Раньше вы были похожи на женщину?
— У меня были черты лица круглее. Многие говорят, что я изменился. Конечно, гормоны меняют.

— Вы стали счастливы?
— Безусловно. Хотя личная жизнь у меня не складывается.

— А раньше складывалась?
— Это хороший вопрос — складывалась ли она тогда… Какая женщина меня примет, когда расскажешь ей такую подноготную? Где вы видели сегодня декабристок? Я же не ЛГБТ. Это у ЛГБТ они встречаются девочка с девочкой, потом одна девочка меняет пол. И у них очень длительные отношения. А я нормальный цисгендерный мужчина. У меня в Москве две квартиры, хорошая работа. И тут же дело совсем не в сексе.

— А в чем?
— А какая женщина захочет жить с человеком, на котором висит ребенок и дементный папа? Сейчас не время декабристок.

— Пусть вам повезет.
— Спасибо.

— Вас когда-нибудь обижали?
— Я с детства спортом занимался. Но когда я был подростком, конечно, у людей вызывало агрессию то, что они не могли понять, кто перед ними — женственный мальчик или мужеподобная девочка.

— Судя по вашему кресту, вы верующий человек.
— Да.

— А официальная позиция Русской православной церкви — не поддерживать таких, как вы…
— Но я не был девочкой, которая перешла в мальчика. Я всегда был мальчиком. У меня и крестник есть. Я с батюшкой отдельно на эту тему поговорил. Он выслушал и сказал: «Документы на мужское имя выправил?» «Да, и все медицинские заключения есть». «Ну и все», — сказал он. А вот Мизулиной я бы разложил про то, как она разрушает традиционную семью. Таким людям, как я, просто не повезло. Ну не сложилось у нас! Но мы тоже хотим жить спокойно. Многие уже так и живут — им сейчас по сорок, пятьдесят, шестьдесят лет. У них дети взрослые. И что теперь детям сказать? Что папа — это не папа? Вот запишите, что я к «радужным» пикетчикам никакого отношения не имею и иметь не хочу. Ну зачем сейчас понадобилось меня вытаскивать на всеобщее обозрение?