Инофоны, билингвы и другие

— Как-то пришла я на немецкий. Сидят в классе — считайте: молдаванин, узбек, таджик, цыган, армянин. Русские, само собой. Классная руководительница у них армянка, а немецкий ведет украинка. Круто же? — говорит Жанна Рюмина, директор школы № 3 Переславль-Залесского, небольшого, меньше сорока тысяч всего населения, города на юге Ярославской области.

Откуда взялась такая разносортица? Дело в директоре, в ее энергетическом характере, который сама она, впрочем, называет дурацким.

В 2008-м руководство сообщило ей о планах закрыть «третью». Нет уж, подумала она, показав под столом тайную фигу начальнику от образования. Так родилась идея: подбирать тех, кто не нужен крутым учебным заведениям. И лепить из них нормально социализированных людей. 

Более того, в прошлом году на конкурсе инклюзивных школ заняла второе место. Обошла Питер даже. Но получается то, что получается: мало кто из «третьей» поступает в вузы — в колледжи в основном.

— Зато в трубы не уходят. На моей памяти только с одним пацаном мы не сумели справиться. Мать умерла, появилась мачеха. И он у меня ушел в трубы. Где сейчас, не знаю.

— В трубы?

— В люки, коллекторы.

Стол в директорском кабинете сервирован плюшками из школьной столовки. Отказываться бесполезно, проще согласиться: «Надо съесть — это как детство вспомнить». Полстены завешены «лаврами», так хозяйка кабинета называет грамоты. Над ними водружены часы-мем с изображением Путина и Медведева. Дважды в сутки стрелки часов превращаются в юмористические президентско-премьерские усы — одни на двоих. А еще говорят, школа у нас в стране заформализована и несвободна. Врут.

Года три назад третья школа посчитала, сколько национальностей у нее учится. Получилось семнадцать. Но адаптацию школьников-мигрантов как проблему осознали гораздо раньше.

Определили, что главное препятствие — незнание языка. На этом основании вывели для себя три вида детей-мигрантов. Обрусевшие, кто родился в России и говорит хорошо, практически билингвы. Кто владеет русским немного. И кто не говорит вовсе — инофоны.

В зависимости от уровня и по мере усвоения программы дифференцируют задания. Кого-то отправляют на коррекционные занятия, совместные с детьми так называемого 7-го вида (трудности в обучении — задержка психического развития). Кого-то глубоко погружают в языковую среду — для этого придумали лагеря дневного пребывания. А с кем-то после уроков занимаются уже на голом энтузиазме.

Сейчас директор Рюмина вынашивает еще один амбициозный план: хочет по свободным от занятий субботам проводить языковые курсы как для детей, так и для взрослых. «Может, выведу эти занятия в категорию “часы неурочной деятельности”, — говорит она, — если и будем брать плату, то божескую».

— Вот у нас Зуля работает уборщицей. У нее проблемы с экзаменом, который дает право получить вид на жительство. Как бы ей пригодились такие уроки!

— Вы так лихо экспериментируете. Не приходят к вам надзорные люди — запрещать?

— Я все равно сделаю, как хочу, если это необходимо школе.

Анна Тер-Саакова — экс-директор Интеграционного центра для детей беженцев и мигрантов «Такие же дети», эксперт программы социальной и языковой адаптации детей-инофонов «Одинаково разные», реализуемой благотворительным фондом «Новый учитель» в Калужской области.

— За время работы в Центре, — говорит она, — я познакомилась со многими учителями, завучами и директорами, которые разными путями пришли к тому, что детям-мигрантам требуется не просто внимание, а программа интеграции. Но единичны случаи, когда в рамках системы школы это формулируется не просто словами «о боже, у нас проблема», а как задача, которую можно и нужно решать. Обычно же учителя, вымотанные «в ноль», приходя в класс, видят детей, которые не говорят на русском, и чувствуют, что остались один на один с непонятной проблемой. Часто бывает, что проблему замалчивают на уровне администрации: улыбаясь, говорят, что нет у них никаких мигрантов. Так учителя остаются без поддержки, без учебников и методик преподавания.

В сущности, переславльская «третья» демонстрирует инклюзию универсального порядка.

Может, раздражение чужаками, другими, особыми и таится подспудно в головах. Но наружу по крайней мере вылезает редко. Скорее всего, дело здесь во взглядах конкретно Жанны Рюминой.

Директором она работает 11 лет. За это время ей удалось в своей школе собрать не только самых разных детей, но и педагогов. К тем, что были, добавились учителя школы, прикрытой в пригороде. Потом прекратил работу психологический центр «Доверие» — пришел весь коллектив. Плюс в прошлом году «третья» поглотила школу для детей с девиантным поведением.

Как вся эта мешанина превратилась в цельный трудовой коллектив?!

В этом смысле «третья» школа, конечно, уникальна.

— Зачастую, — рассказывает Анна Тер-Саакова, — если мы говорим, что детьми с особыми образовательными потребностями могут быть и дети мигрантов, то слышим: «Давайте понятие инклюзии пока оставим для детей с инвалидностью».

На родительских и педагогических собраниях директор Рюмина повторяет: все дети равны, нам все одно, кого ругать или хвалить: «черного, желтенького, кривого или косого». Свою позицию она транслирует, не залезая за словом в книгу о речевом этикете:

— Все знают: если что, директор подойдет и прямо в лобешник даст, — сообщает. И так сообщает, что понятно: ни в какой лобешник она, конечно, не даст, но выволочку устроит — не дай бог. У нее где-то в шкафу даже нагайка лежит казацкая, для пущей угрозы. То ли всамделишняя, то ли воображаемая.

Я тетка авторитарная, говорит о себе Жанна Рюмина. Наверное, и казаки это почувствовали.

В общем, не срослось.

Важно, что и сама директор Рюмина — понаехавшая. Перебралась семьей в Переславль из Северодвинска. И хотя было это еще в 1990-х, до сих пор она, выскочка по натуре, чужак здесь — и в этой патриархальной среде провинциального городка, и в этом консервативном педагогическом сообществе. Вот почему еще ей легко понимать мигрантов, их сложности.

По наблюдениям педагогов «третьей», самая эффективная адаптация происходит в дошколке. После трёх месяцев ребенок уже говорит «от и до». В началке — за полгода. Наиболее сложные — подростки: они уже внутренне, а не формально, осознают свою этническую принадлежность и могут воспринимать требование изучать русский как навязывание чуждой культуры, а следовательно, ему сопротивляться.

Жанна Рюмина позвала сегодня на встречу девятиклассницу, таджичку Махину.

— Знаете, что она спросила первым делом, узнав о приезде журналиста? — говорит директор.

— «Кто он по национальности?»

— «А это мужчина будет?» Учись она в началке, ей было бы все равно.

Чтобы Махине было комфортнее, в пару ей дают Марту из параллельного класса, армянку. Внешне Махина похоже на русскую. Сообщаешь ей об этом сходстве — делает лицо из серии «вы-с-ума-сошли-что-ли». А Марта — на армянку, тут не ошибешься. Первая отмалчивается, вторую не остановить.

А потом Марта осознала, что без русского ей никуда. Это прояснилось, когда у нее возник конфликт с одноклассницей Кристиной. Стала заниматься интенсивно, до часу ночи, со словарем.

— Я из-за нее учиться хорошо и начала.

— То есть?

— Она думает, что лучше всех. А меня считала ничтожеством.

— Супермотивация! — говорит директор почти восхищенно.

— А было такое, чтобы тебя троллили за национальность?

— Черномазой называли? — расшифровывает директор.

— Много раз. На каждой перемене плакала. Фига, ты черная, говорили. Я им отвечала: ну и что, а ты — белый, — рассказывает Марта, стараясь сохранять безразличие, но обида все равно сквозит.

Директор Рюмина удивлена — кажется, для нее это новость.

— Раньше она молчала, — одобрительно кивает на армянку Марту таджичка Махина, — теперь говорит.

— Теперь у меня иммунитет выработался. Поняла, что нужно жить для себя, а не для других. Я такая и измениться не могу. Я тоже могу их критиковать. Просто это бессмысленная трата времени.

— Не пыталась объясниться?

— Зачем? Я много школ поменяла, пока сюда не попала. Везде так. Если новенькая, весь класс ищет твою самую болевую точку. Моя — национальность. Вот эти руки мои… видите, сколько черных волос? — Марта закатывает рукав.

В будущем она хочет углубленно изучать математику, после — работать в Корее. А еще у нее есть мечта: заработать денег и купить матери дом в центре Еревана.

У Махины с мечтой неопределенность.

Отец у нее электроинженер. Мать работала сначала медсестрой. Стало тяжело — перешла на швейную фабрику. Недавно мать не смогла сдать экзамен по русскому. Допрашивали ее так же, как вы сейчас нас, говорит Махина.

Девушки уходят. Директор Рюмина задумчиво комментирует:

— Но Марта ведь никогда не жаловалась. Узнаю армянский характер. И отец ни разу не говорил. Если бы знал, сказал. Наверное, пыталась быть звездой. Вот и схлестнулись за лидерство. Приемчики бабские… К другим нерусским Криська же ровно дышит.

Тем не менее в директорских глазах посверкивает темное пламя. Кажется, будет разбор полетов и кому-то не поздоровится.

Ирина Белоусова стала участницей программы «Учитель для России» и из Санкт-Петербурга переехала в Белоусово — небольшой город на севере Калужской области. Она хотела попасть в «сложную» школу, но никогда не проявляла активизма по поводу проблем детей мигрантов. Активизм включился, когда поняла, что нужно научить их русскому и как-то бороться с травлей в классе.

Ирина паркуется у школы, в которой не работает с начала года. Она заходит в холл, и на нее накатывает волна детей разных возрастов и национальностей. Они материализовались будто из воздуха, а точнее — из спортзала, судя по тому, как одеты. Сначала их семеро, через минуту — десять, потом — уже около двадцати.

Другой фактор — имя. Любое хоть немного «неславянское» — и учителя или административный персонал вешают на ребенка ярлык мигранта. Случалось, предположения преподавателя складывались на основе его личных стереотипов, а реальность отстояла от них на сотни километров.

— Иногда учителя, — говорит Анна Тер-Саакова, — могут легко сказать: «Ой, мои любимые черненькие». Или «Ой, это наши понаехавшие». Или: «Я так долго наблюдала за тем мальчиком, он у нас из Ко-о-онго!». Если смотреть с позиции Фейсбука, надев белое пальто, то эта наивная радость узнавания просто ужасна. С другой стороны, ты понимаешь, что эта учительница не знает других точек входа в проблему, иной лексики, но делает для этого «черненького» и правда немало, потому что сердце болит за него. Занимается с ним дополнительно, рассуждает о нем с любовью и года через два ставит его всем в пример. А вопрос о том, как она его называла вначале, остается на втором плане.

В кабинете директора «третьей» последовательно появляются родители — Зухра и Уктам. А также Музафар, который к тому же возглавляет городскую таджикскую диаспору.

Музафар пришел в тюбетейке, по-дембельски сдвинутой набок. Ему можно — он старожил, в Переславле с 1995 года.

У Жанны Рюминой с Музафаром более тесные отношения, чем просто — директора и родителя. Суть выражается фразой: «У нас с ним в свое время были, конечно, заморочки, но на День учителя плов он всегда делал».

Означает это вот что. Она его сыновей выпестовала. Средний на стоматолога уже учится. А Санжара даже перевела к себе из школы для детей с девиантным поведением, чтобы тот получил нормальный аттестат.

— А что было с девиантностью-то?

— Да чудил по полной программе. Отец, видимо, не следил за старшеньким-то, — директор пристально глядит на Музафара. Тот виновато отводит глаза.

Музафар же алаверды: там найдет людей, чтобы бесплатно плитку в школьной столовой положили, здесь разыщет по своим каналам пропавшего ученика, когда семья выедет с ним за границу, чтобы продлить пребывание в России, а вернуться не спешит.

— Если я не буду помогать, кто будет? — торжественно объясняет Музафар, и принимается сетовать, что у него на родине в школах все единообразно одеты, а здесь — кто во что горазд. И теперь уже директору приходится отбиваться: не готова пока школьную форму вводить, ведь есть многодетные, малоимущие семьи.

Зухра между тем рассказывает, что живет в Переславле с 2003-го, владеет тремя языками: узбекским, таджикским и русским. Это дало ей возможность устроиться в суде переводчиком, помогать землякам. Потом вижу, вспоминает она, мужу не очень такое нравится: знаете же, какие мужики у нас — таджиков-узбеков: жена в семье ниже должна быть. Он и говорит: тебя там все судьи, прокуроры знают, уважают, а я никто. Так и пришлось работу бросить.

И, возможно, отчасти благодаря «третьей». Директора придут на совещание, а там Жанна Рюмина начинает им по ушам ездить со своими мигрантами, как она сама и выражается.

В регионе сейчас о мигрантах говорит одна она. Но тема постепенно перестает быть табуированной. Перемещается в область полемики. Например, обсуждают ярославскую школу, расположенную в микрорайоне компактного проживания езидов. Жанна Рюмина считает, что на волне толерантности там перегибают палку:

— Школьная администрация чуть ли не молится на них, вознесли их культуру до небес. Глава диаспоры в школу приходит как царь и бог… Ездили мы туда на семинар. И встречали нас только праздничные дети-езиды, а другие национальности распустили по домам. Ну, так нельзя, братцы! Та же сегрегация, только в противоположную сторону.

Директор рассказывает, как ей самой, бывает, приходится вызванивать школы Закавказья и Средней Азии, чтобы в личном деле подробность уточнить. Или — обращаться в детскую поликлинику с просьбой не тянуть со справкой.

В «третьей» школе принято устраивать встречи, где родители и дети рассказывают об обычаях своих народов. Зухра по этому поводу печет национальное — что-нибудь из меню для праздника Навруз.

Но при этом сыновьям своим всегда говорит, что, поменяв место жительства, они не поменяли национальность и религию.

— Свинину мы как не ели, так и не едим, — говорит Зухра, — даже пельмени.

— Ага, но мелкий-то твой котлеты в школе еще как трескает, — парирует директор.

Зухра делает вид, что пропустила замечание мимо ушей.

Директор Рюмина тем временем продолжает:

— Если предстоит экскурсия по городу, я им говорю: не забудьте сказать, что вы мусульмане. Вот недавно водили пятые классы по городу. Кто хотел, заходил в церковь. Остальных не заставляли.

Вообще местное православное сообщество спокойно относится к иноверцам. Может, потому, что город туристический, люди разные приезжают — вот и взгляды широкие. Да что там говорить, если в «третьей» занимается вся поросль священника, отца Павла! То ли семь, то ли восемь. Сбились со счету. Попадья же недавно еще одного родила.

А на подходе и вовсе экзотика. Дети семьи из Бангладеш. Сейчас они в детсаду.

— С кем там ваш сцепился-то, с Кавроном? — обращается директор Рюмина к Уктаму.

— Да-да, — радостно кивает тот, выпячивая грудь. И на футболке разглаживается надпись «The Best».

— Но это не межнационалка. Просто разодрались.

Пришел, как нарочно, Уктамов сын Мирсаид. За ним появляется и Камрон. Это те двое, которые разодрались. А теперь лучшие товарищи.

Мирсаид узбек, третий год в России. Камрон приехал в декабре. Его мать таджичка, отец узбек. Поэтому знает оба этих языка.

С русским лучше у Мирсаида, он говорит бегло и почти чисто. После уроков его два месяца подтягивала классная руководитель, словесник Валентина Юрьевна. Поначалу очень помогало то, что она знает близкий узбекскому языку азербайджанский.

Когда друзья-семиклассники вместе возвращаются домой, Мирсаид заставляет Камрона говорить с ним именно по-русски, чтобы тот быстрее обучился.

Правда, стоило выйти на минуту из кабинета, оставив диктофон, они заговорили на узбекском.

— Улыбнись хоть, у тебя такая классная улыбка, — говорит директор школы Камрону.

У нее попробуй не улыбнуться!

Оба парня гоняют в футбол.

— Иван Николаевич тренер классный — скажи? — говорит директор школы Мирасаиду.

У нее попробуй не скажи!

Сейчас у них много русских друзей. Говорят, что шутят друг над другом. Бывает, что шутки касаются национальности.

— Это как?

Директорская приемная — натуральный проходной двор. Постоянные толкотня, ребятня и распорядительная скороговорка Жанюрьевны: «Маманька там сидит, была в больнице, ребенок в школу не пошел, оформляем на семейное образование, как только приносит из больницы справку, сразу зачисляем в школу».

Встречаем на перемене двух модно стриженых старшеклассников. Один — детдомовский. Откуда такая дорогая прическа?

— Соколов, иди сюда. Илюх, посмотри на меня, — кричит директриса. И потом в сторону: — Смотрите, какие парни классные.

Выясняется, московский барбершоп в детдом приезжал: «Ага, типа помощь детям».

Повсюду в лицах школьников Вавилон. Но свой, не чужой. Это чувство разделяет и Анна Тер-Саакова: 

— Они понимают, что их одноклассник-мигрант не тупой, а просто русского языка еще не выучил?

— Понимают, — сообщает директор Рюмина. — Я вылавливаю кого-нибудь из толпы, того же Илюху: «У нас новенький. Покажи ему, где что, ты сегодня за него отвечаешь». Все — контакт пошел.

— А как вы определяете, кого в какой класс отправить?

— Лотерея. Бумажек навырезаешь с фамилиями, перемешаешь, потом вытягиваешь.

Детский сад. Тихий час в разгаре. Сколько у вас мигрантов, спрашивает директриса. Воспитатели младшей группы загибают пальцы. Уточняют, считать ли метисов. Потом экспертно разъясняют, что мигрант далеко не всегда «черненький».

— Вон армяночка спит, Погосян, вся рыженькая: брови, ресницы, кудри — красавица. А вон таджик Рахмон — светло-русый.

— Вы так и говорите — «мигранты»?

— Это мы только между собой. Не при родителях. Не будешь ведь каждый раз выговаривать: «дети новых соотечественников».

Воспитатели старшей группы Елена Старченко и Екатерина Громова принимаются хвастаться какими-то ватманами и альбомами. Показалось сначала, банальные детские поделки ради мелкой моторики. Но нет — целая кросскультурная затея, прости господи.

Называется «История моей семьи и моего народа» Придумана для детей всех национальностей. Вроде ничего нового — обычное родословное древо с вставленными в крону фотографиями. На самом деле — многофункциональный проект. Это и рассказ о своем роде, и вспомогательный инструмент на уроках речевого развития, когда просят рассказать о себе, и альбом выпускника детсада. Плюс вовлекают родителей.

— Кто-то снимки приклеил, кто-то рисунки, — поясняет Елена. — Просто некоторые мигрантские семьи очень строгие, можно фотографироваться только с разрешения отца.

Армянские лица промелькнули в каком-то альбоме. Начали обсуждать, что слово «хач» означает крест, поэтому армяне не обижаются.

— А я по себе это знаю, — говорит Екатерина.

— В смысле?

— У меня муж армянин.

— Вы что тут, сговорились все?

— Так само выходит, — веселится директор Рюмина.

Вот и новая пара. Русичка Валентина Гюлалиева и историчка Майя Геворгян.

Подтягивая русский у детей-мигрантов, Валентина Юрьевна выбирает обычно того, кто сам хочет, и чтобы из тюркской языковой группы. Дело в том, что она замужем за азербайджанцем, в ее послужном списке значатся восемь лет работы школьным учителем в Азербайджане, где она преподавала русский и литературу. А поскольку владеет азербайджанским, то легко понимает узбекский, казахский, киргизский. Проверяя тетради, она просто сажает ученика рядом с собой — так и занимаются.

— Понимаете, все от семей идет, от разговоров кухонных, которые дети в школу несут. Есть вопросы, которые детям навязывают, — говорит Майя Геворгян.

— Случаются у вас конфликты с родителями из-за национальности?

— И такое бывало. Подозревали, что в любимчики записываю армян.

Вскрылось это лишь после того, как Земфира ушла из школы — ее сестра, учившаяся здесь же, как-то во время рабочего конфликта с историчкой все той и высказала в сердцах.

— Разбирались с матерью часа полтора, — вспоминает директор Рюмина. — И вышло, что виноваты дети. Кто-то что-то сказал. Другой не понял. Мать додумала. Всплыл национальный вопрос. В результате семья два года в себе носила этот гнойник, пока мы его не вскрыли.

— Но самое интересное, — говорит Валентина Юрьевна, профессионально намекая на шекспировский сюжет, — что Земфира, кажется, Карапету-то симпатизировала.

— То есть у детей это все-таки есть: настороженное отношение к чужим, инородцам. Просто вы научились контролировать?

— За этим надо следить. Не гасить, а предупреждать. И разруливать конфликты аккуратно.

Подмосковную школу № 31 строили на два микрорайона — Изумрудный, где примерно 15% мигрантов, и Янтарный, где их еще больше. Оба на востоке от Москвы, здесь дешевле жилье, рядом Щелковское шоссе и автовокзал. Строили около двух лет, а сдали почему-то не к сентябрю, а к ноябрю. Перед новым годом классы постепенно набрались.

— Перед тем как отдать сына в школу, я пришла и спросила: «Много у вас нерусских ребят?» — рассказывает Мария Пархомец. — Мне ответили: «Как везде». В первый день он подрался трижды. Говорит, одноклассники устроили разборки и сказали, что все здесь теперь будет по их правилам.

В классе сына Марии было 30 человек, из них только четверо русских, остальные — дети мигрантов.

Программа была заточена под большинство, поэтому в пятом классе постоянно задавали повторить алфавит. В классе была одна нерусская девочка, очень умная и старательная, ее постоянно хвалили на родительских собраниях. Говорили, что она не умела ни писать, ни читать, но всех перегнала. 

В престижные гимназии и школы с углубленным изучением предметов детей-мигрантов не берут, потому что считают, что русский язык у них априори слабее, и лучше с ними не связываться тем, кто борется за высокое число олимпиадников.

— Когда я пришла в одну из подмосковных гимназий, — вспоминает Анна Тер-Саакова, — со мной были очень милы: «Мы бы с удовольствием с вами поговорили, но у нас всего два ребенка мигрантов». В соседней «обычной» школе было 20%.

Детей часто определяют в более слабые школы, где уже изначально учатся дети из «социально сложных» семей с низкой мотивацией и гораздо меньше ресурсов, чтобы помочь новичкам.

— Школьники из мигрантов учились непонятно как, а русские дети балдели от того, насколько все легко, — продолжает Мария. — Можно было поднять руку, сказать несколько слов и получить пятерку. Можно было сесть за последнюю парту, отказаться писать контрольную, получить «два» и не бояться, что это отразится на итоговой оценке.

Учителя, вспоминает она, не требовали большего от русских — иначе их обвинили бы в неравном подходе. Они не могли сказать: 

Анна Тер-Саакова отмечает, что иногда на занятия для инофонов приходят и русские подростки, потому что они, по словам многих преподавателей, не меньше нуждаются в дополнительных занятиях.

— Учителя на самом деле разочарованы уровнем русского у русскоязычных детей, — говорит она. — Дети мигрантов часто мотивированы, а местные, особенно в депрессивных районах, — нет.

В общем, в какой-то момент Марии стало страшно, как ее ребенок будет сдавать ОГЭ и ЕГЭ. Когда она забирала документы, директор отреагировала так: «Блин, вы тоже уходите?!» А буквально через день ушла и директор — вместе с большой частью педагогов.

Случаются истории и прямо противоположные.

— Когда я училась в седьмом классе, — рассказывает москвичка Мария Лобанова, — в нашу обычную среднюю школу на севере столицы назначили новую директрису, грузинку. Предыдущую, русскую, уволили — то ли за взятки, то ли за пьянство. По крайней мере, слухи такие ходили.

Красивая статная грузинка по-русски говорила хорошо, вспоминает Мария, но с ощутимым акцентом. Вслед за ней в школе появилась вторая смена, состоявшая исключительно из грузин.

— Они приходили в школу, когда у нас заканчивались уроки, и, как нам казалось, очень шумели. Общаться нам с ними не приходилось, да и возможности не было — нас разделяли время и языковой барьер. Жили почти как в коммуналке, по-соседски.

Затем в школе начался процесс интеграции. Например, ученики грузинских классов выступали с номерами на праздничных концертах. Всем нравилось. Родителям тоже.

А потом предметники начали из школы уходить — их место занимали учителя-грузины.

— Помню нашу преподавательницу биологии, которая говорила нам, что с грузинского на английский или немецкий ей переводить проще, чем на русский. Мы понимали, что педагог, может, и знает предмет, но слушать и усваивать было тяжело. Сколько лет прошло, а слово «вакуоли» (часть клетки, термин из биологии) до сих пор звучит у меня в голове с грузинским акцентом — «ваакууоэлиы».

Это родителям уже не очень нравилось. А еще они узнали, что выпускники первого «грузинского» года столкнулись со сложностями при поступлении в вузы — там не совсем понимали, что такое «школа с этнокультурным грузинским компонентом».

— В результате родители нашего класса решили найти для нас другую школу, с возможностью перейти туда массово. Там я и доучивалась.

Многие дети считают, что одноклассники начинают к ним лучше относиться, когда они подтягивают русский язык.

Шестиклассник белоусовской школы Идибек ниже своих сверстников сантиметров на десять. Когда он пришел на свою первую линейку, его спутали с первоклассником, отправили не в тот кабинет и вручили воздушный шарик. И еще до конца дня пытались понять, откуда он взялся, в правильную ли школу его привели и почему он не числится в списках. Мальчика отправили в класс к Ирине Белоусовой. Второй день в школе для Идибека закончился слезами: ему поставили двойку по математике, потому что он не понял, что именно его просят решить.

Но это можно считать довольно удачным «заходом в школу», потому что годом раньше Идибека просто не взяли учиться, так как не все документы семьи были в порядке. И он весь год гулял и читал книжки дома с папой.

— А в Москве вот как бывает зачастую, — говорит Анна Тер-Саакова. — В школы спускается информация, что если у ребенка нет регистрации, то он «нелегал», надо поскорее от него откреститься и отправить вон в ту дальнюю школу, но только «не к нам, пожалуйста». Но это неправомерно! Дети без регистрации имеют право получать образование, как и все. Даже если регистрация есть, то отказать все равно могут. Например, сказать, что все классы переполнены. Порой мигранты не приводят детей в «престижную» школу, поскольку знают, что их туда не пустят. Если школа выдает письменный отказ, с ним можно идти в управление образования с просьбой найти незаполненную школу, а потом, в случае отказа и там, — в суд. Но обычно произнести фразу «Дайте мне письменный отказ» мигрант неспособен. Он не знает своих прав, поэтому разворачивается и уходит. А потом пишут в слезах сообщения в центр «Такие же дети»: «Что нам теперь делать?» Бывает так, что родители, отчаявшись, на год-два оставляют ребенка дома.

Когда Идибек попал в класс Ирины Вячеславовны, он все еще плохо понимал и говорил по-русски, но его чудом определили в шестой класс, хотя пятый он просидел дома. После многочисленных дополнительных занятий Ирина Вячеславовна возит Идибека на конференции как ученика, который за год выучил язык. Это потребовало больших жертв — Идибек почти не ходил гулять, у него время от времени забирали телефон и заставляли читать. Но, несмотря на это, самым сложным в школе Идибек считает общение с одноклассниками.

— Могут побить. Но меня еще не разу не били сильно, потому что мы защищаем друг друга, — рассказывает он. — Однажды меня одноклассник ударил, стал ругаться матом, а я ничего не ответил — я не знал, что это мат. Меня отвели к директору.

— Как же ты защищаешься?

— Сначала меня раздражало, что я не мог ничего ответить на обзывания. А потом стал говорить так: «Зато вы знаете только русский язык, а я и русский, и таджикский». Еще я немного знаю английский и китайский.

Уроки закончились уже два часа назад, но дети не уходят домой. Они играют в «мафию», пытаясь по выражению лиц, по поведению определить, кто здесь мирный житель, а кто бандит. И по кругу каждый убеждает остальных, что вообще-то не опасен. Популярная подростковая игра обрастает дополнительными смыслами.

— Я мирный житель.

— Чем докажешь?

— Ну, я не делал ничего плохого…

— У нее что-то улыбка странная.

— Ее убьют первой, потому что она слишком доверчива.

Особенность школ, где есть проблема интеграции детей мигрантов, в том, что там обычно не видят никакой проблемы. Когда Ирина Белоусова организовала «школу выходного дня» по субботам, директору понадобилось некоторые время, чтобы понять эту инициативу и оценить. Первая реакция была такой: «Вы занавеску там порвали».

Когда в классе Ирины завелись вши, медработник отказалась осматривать детей, потому что успела пройти переквалификацию и числилась уже библиотекарем. Вши возвращались еще два раза за год, и Ирина сама проверяла головы учеников.

Дети охотно рассказывают о своих «войнах» с одноклассниками, не понимая, что в школе бывает буллинг и со стороны учителей — не считывают этого и из-за языкового барьера. Предметник должен объяснить ребенку тему, а тот элементарного русского не знает. И учителю ничего не остается, как злиться.

— Сухроб однажды пришел ко мне и сказал: «Учительница назвала меня собака как-то там…» — а дальше произносит непонятное слово. Переспрашиваю: «Собака, и что дальше?». Снова — какие-то звуки. И только потом я поняла, что было «собака обоссанная». Ребенок подумал, что ему что-то хорошее сказали. Собака ведь в понимании Сухроба — это сильное, верное животное. Подобные ситуации все-таки редкость, но могут произойти с каждым учителем, который оказался один на один с проблемой и однажды от бессилия просто сорвался.

Если в классе 37% детей, которые плохо говорят, как вообще вести урок?

Поэтому во второй год Ирина стала вести дополнительные занятия по русскому для детей-инофонов и их родителей и проводить «Фестиваль культур», на котором дети из Таджикистана или Узбекистана рассказывали, чем прекрасна их страна.

Началось с того, что Сухроб попытался прочитать наизусть заданное стихотворение. У него получилось плохо, и класс требовал поставить «два». В следующий раз Сухроб пришел со стихотворением Омара Хайяма.

— Он так круто читал его на таджикском, что я предложила ему поучаствовать в конкурсе чтецов, но завуч была против. Сказала, что у нас вообще-то русская школа. Так мы решили делать «Фестивали культур». Сухроба я поставила ведущим, — рассказывает Ирина. — В какой-то момент, когда фестиваль разросся до 12 школ, все перепуталось, и таджикские дети стали делать стенд про Россию, грузинские — про Молдавию…

— Что изменилось за два года, когда вы преподавали в школе?

— Рейтинг программы «Учитель для России» сильно вырос в области. Министр образования поверил в наше дело как в передовое и согласился поддержать нас уже с проектом интеграции для детей-мигрантов. Мы создаем программу «Одинаково разные» для учителей, которые могли бы РКИ преподавать в школах и помогать детям-мигрантам социализироваться.

— Как вы выбирали школы для участия?

— Смотрели на объективные показатели: если в школе большой процент мигрантов, они становятся участниками. Программа будет трестироваться в десяти школах Калужской области, рассчитана на год, подразумевает стажировки, лагеря для детей и экскурсии. То есть мы создаем областной резерв учителей под эту задачу.

— Выходит, вам повезло, что руководство области вас понимает и дает средства?

— Да. Но тему эту по-прежнему обсуждать очень нелегко. Недавно меня звали на региональную конференцию по проблемам экстремизма и терроризма! Вот из какого контекста приходится выбираться.

А недавно русичка Валентина Юрьевна ездила в Сергиев Посад, в Лавру, это близко — такое было у нее душевное настроение. Вернулась шокированной:

— Нет, нашу переславскую Красную площадь, заполненную китайцами, я видела, конечно, но чтобы в Лавре! Их там тьма. Все бегают, фотографируются, это их «джиу-мяу» повсюду — никакого почтения к святыням. Так что «маленькие культурные различия» бывают разного масштаба, и те, с которыми сталкиваются наши школы, сейчас выглядят сложными, но решаемыми.