Биографическое интервью

— В тот день, когда меня отчислили из театрального института в Питере, я пешком шла от Моховой до Васильевского острова, о-о-очень страшно было, жу-у-утко было страшно. Потому что ты потерпел неудачу, тебя выгнали из института, как вообще людям в глаза смотреть? И тоже круто через такое пройти, это важно. Что-то разрушено, и твоя вина в этом есть. Огромное количество переживаний. Но сначала была задача просто выжить в этом городе без прописки — все прелести лимиты.
— И куда вы пошли?
— Какое-то время в общаге жила. Потом начала искать комнату и попала на разводилово — приходишь, платишь деньги, тебе дают список телефонов. Но каким-то чудом ответила одна старушка: «Да, у меня есть комната, приезжай на Достоевскую сторону». Это как раз там, где Достоевский творил свои чудеса. Абсолютно в том же виде: подворотня, крысы бегают, все такое мрачное! Дом двухэтажный, с прогнившими балками, шаркающие шаги, открылась дверь — бабка страшная! «Давай, проходи!» — хрипучий голос. Оказалась чудесной! Антонина Георгиевна. Дом под расселение, а она под шумок комнатки сдавала таким бедолагам, как я! Это такой петербургский персонаж, она любила выпить, водила знакомство с Чижом и знала все его песни. Могла бы оказаться какой-нибудь старухой-процентщицей — но мне повезло!
— И тогда вы пошли продавать шаверму.
— Да, это было единственное место, где я могла нелегально работать, потому что медкнижку можно купить в метро без регистрации. Со мной работали ребята из Марокко. Был замечательный друг, его звали Иисус. Он мне говорил: «Лампочка моя, любовь зла, полюбишь и Иисусá!» Заканчивал консерваторию по классу скрипки. А потом он потерялся, приехал в эту Россию учиться — и сгинул! Ему уже много лет было, тоска в глазах. И я думала: «Неужели у меня то же самое будет?» Это был очень страшный момент. Но я очень вкусно готовлю шаверму, отличный был период! Работала возле Дома книги — прибегала туда и час читала. Навыка читать книги в детстве не было, в семье не было такой традиции. В институте я начинала, но не была поглощена книгами. И вот эта история с шавермой дала мне возможность открыть книги! Невероятно!
— И потом?

— Расскажите, как вы менялись.
— Мудрость приходит, если в жизни есть поражения. Без них, как известно, и побед не бывает. У меня в спорте не все было гладко. Это поражение на Олимпиаде в Сиднее… Представьте только, приезжаешь на Игры, все газеты уже написали, что ты чемпионка, — я и сама была уверена что выиграю Олимпиаду, — и вдруг улетает обруч… Трехлетний ребенок приходит в гимнастику, и его учат крутить обруч на руке — вот на таком простом элементе он у меня и улетел. После этого я сказала себе: «Да, Алиночка, мелочей в жизни не бывает. Для тебя все должно быть главным». С этим девизом и иду по жизни: мелочей нет. Было сложно. Я заняла третье место, потом восстанавливалась, нужно было еще четыре года тренироваться. Конечно, очень хотелось попасть на следующую Олимпиаду, но проигравшему спортсмену новая подготовка дается тяжело.
— Вам повезло, что у вас улетел обруч…
— Ну, тогда-то я думала, что мне очень не повезло. И за что мне это?! Я так плакала — стояла на пьедестале, еле сдерживая слезы.
— А моя мама тогда подозвала меня к телевизору и сказала: «Посмотри, как она улыбается!»
— Да, я перебарывала себя. Есть олимпийский девиз: «Преодолей себя!» Но когда я ушла на допинг-контроль, я там рыдала. Говорила маме: «Все, мам, на этом моя жизнь закончилась…» А сейчас, когда уже и победа в Афинах давно позади, я думаю: значит, так должно было случиться. Вся страна переживала за меня. А сколько писем пришло: «Мы просим тебя не бросать художественную гимнастику»! Я думаю, спорт меня правильно воспитал.

27-летний Владислав полюбил детей и решил создать семью, когда в Беслане стоял в оцеплении вокруг захваченной террористами школе. Он служил тогда в ВДВ. После армии решил поехать на север – слышал, что там можно хорошо заработать. Обычно вахтовики ищут место через знакомых или устраиваются по протекции. У Влада связей не было – он просто приехал в Нижневартовск, снял комнату и стал читать объявления в газетах. Сначала нашел работу охранника с зарплатой 9000. «Маловато, конечно, но я согласился на первое время и продолжал искать дальше». Потом Владислав попал в «Черногорнефтесервис» помбуром, а месяц назад его повысили до буровика.
Сейчас Исмуков считается перспективным специалистом – он уже два раза выигрывал внутрикорпоративные конкурсы и даже получил бесплатную путевку в Сочи. По нему сразу видно, что он серьезный и ответственный парень. Своей улыбкой, где родные зубы перемежаются с золотыми, улыбается крайне редко – скромный. В Башкирии у него жена и годовалый сын.
— Влад, каким ты видишь свое будущее?
— Для начала хочу закончить нефтяной университет в Альметьевске. Потом видно будет. Останусь, наверное, в нефтяной отрасли. Хотя пробиться у нас без связей сложно.
Связей у него особых нет - наоборот, это его отец уже просит сына взять с собой на север. Получается такая обратная трудовая династия, когда отец идет за сыном, а не наоборот.
— Конечно, если бы у нас работа была, я бы на север не поехал, но это все равно лучше, чем дома сидеть, жизнь пропивать, - говорит Владислав. – А у нас многие так и делают и хорошо себя чувствуют при этом. Есть у меня двоюродный брат, к примеру. Пьет, работать не хочет. Сколько раз я ему предлагал с собой поехать - ни в какую. Потом по-мужски поговорил: как тебе не стыдно, мать столько сил на тебя положила, а ты... Бесполезно.

— Да ты расскажи, как тебе попало! Он такой пай-мальчик был, а тут ему попало, и он сразу пошел заниматься.
— Да какой я паинька был! Если посмотреть дневники, там много всего интересного… Я зверски избил одноклассника, — неожиданно признался Белов. — Мама, ты идеализируешь мой образ!
— Ты ж отличником был, как не идеализировать! Читал очень много книг.
— Я дрался все время. У меня было повышенное чувство справедливости.
— А с кем дрались? С одноклассниками? — уточняю я.
— Да. И со старшеклассниками тоже.
— По национальному признаку?
— Да нет, в основном русские были. Например, такой случай: после тренировки переодеваемся в раздевалке, заходит старшеклассник: «Давайте, щенки, выламывайтесь отсюда!» Бросил мои вещи на пол. Ну, я взял и насадил его затылком на крючок. И все, спекся товарищ.
— Умер?
— Да нет, откачали. По-моему, я правильно тогда сделал.
У меня всегда в детстве задача была победить любой ценой. Человек мог кони двинуть — я бил, пока он стоял.
— А неприятности потом бывали?
— Да, меня исключали из пионеров, писали отцу на работу. Учительница подговаривала старшеклассников расправиться со мной. Я сменил несколько школ. Или вот такой еще случай. Завуч обидел мою одноклассницу. Ну, я ему и ответил. После этого завуч поставил директору ультиматум: или я, или он.
Правда, у мамы другая версия:
— Там школа была слабее. Мне директор сама говорила: чего вы его тут держите, посмотрите, с кем он тут учится! Он перешел в математическую, потом в бизнес-класс на метро «Коломенское», закончил экстерном, потому что уже неинтересно было учиться.

Андрей Иванов — личность незаурядная: независим и резок в суждениях, если и признает в человеке авторитета, то не из личной преданности, а по признакам профессионализма. Сам родом из Запорожья, поступил в Тюмени в институт, там женился, родил детей. Из студенческой жизни ему запомнились последовательно неразделенная любовь к сокурснице, Достоевский в саду родителей под орехом, три канистры яблочного вина в комплекте с девчонками из троллейбусного ГПТУ…
В Тюмени заведовал отделением роддома, специализировавшимся на случаях с патологиями. Полтора года после того, как этот роддом закрыли, а его и еще двести человек сократили, брил голову под ноль — как траур и в знак протеста. В Салехарде сменил гинекологию на технологию — стал завотделом информационных технологий окружной больницы, но вертолетно-медицинскую практику не бросил. Несколько лет назад Иванов купил себе ярко-красную куртку для сноуборда. Стал летать в ней на вызовы, заслужив от тундровых рожениц почетное звание нарьян-доктора (нарьян — «красный» по-ненецки).
Несмотря на критическое отношение к окружающей дейст­вительности, его рассказы полны любви к деятельности врача.

— Вы рано замуж вышли?

— Нет, не рано, в 21. Жених вернулся из Афганистана без ноги. Конечно, все были против, кроме мамы. Она сказала: если любишь, хоть за негра отдам. Папа, бабушка, все родственники были против. Ну! Нормально, счастливы, троих родила, и в жизни вроде бы все хорошо было, правда, насчет денег сложновато у нас. Мы с детства знакомы: он корову пас, и я корову. Вместе пасли. Потом он уехал в Ташкент, я — в Ригу. Узнала, что он ногу потерял, и вернулась. Он думал, я не выйду за него. Боялся.
— Он первым предложил?
— Нет, конечно! Я подтолкнула. Сказала: «А знаешь, у нас там соседка, такая хорошая девушка, может, тебя познакомить?» А он говорит: «А зачем, когда у меня рядом есть знакомая?» — Марьям счастливо хохочет. — А потом спрашивает: а можно я домой к вам сватов пошлю? Мы счастливы. Нам самое главное, чтобы были счастливы наши дети. Мне просто обидно, почему люди решили поступить так? Камолу можно было сказать по-человечески. Он приехал бы и их тоже отвез. Он всегда к людям обращается — брат. «Подожди, брат! Я приеду, тебя отвезу!»

— Я мечтал быть охотником-промысловиком и до 8-го класса был уверен, что только им и стану. С семи лет у меня был доступ к оружию, патронам, и я один уходил в лес, зная, что, если заблужусь, никто не поможет. Я писал охотничьи дневники, рисовал уток, различал их по голосам, чертил карты своих охотничьих угодий, давал название каждому озеру, каждой тропе, каждому повороту реки. Это было здорово. Я не мечтал быть ни космонавтом, ни моряком, я мечтал, что, когда стану взрослым, наконец смогу охотиться сколько захочу… Мы жили в Салехарде, на севере Тюменской области. Родители работали в училище искусств, учили детей оленеводов: ханты, ненцев, манси. Мама играла на пианино, отец — на всех духовых инструментах, руководил городским духовым оркестром. Все, что зарабатывали, увозили с собой на лето в отпуск, а отпуск у них был длинный. И каждый раз, когда возвращались, стреляли 20 копеек на автобус, чтобы доехать до дома. Я думаю, в какой-то степени все это мне передалось.

 

- Моей матери было двенадцать, когда они убежали в Иран - в Афганистане шла война с русскими. В Иране она вышла замуж за моего отца, тоже афганца. Все мы, дети, родились там. Мой отец был крестьянином, мама ему помогала. Мы жили в пригороде Тегерана. Отец и мать работали в огороде, иногда мать сидела с чьими-нибудь детьми. До шестнадцати лет я тоже с ними работала.
- А сейчас тебе сколько?
- Мне двадцать два, Шугуфе двадцать семь, брату девятнадцать, а младшей сестренке четырнадцать. В Иране мы учились, не очень много - я дольше всех, восемь лет. Афганские дети там не могут учиться, как остальные, потому что у них нет гражданства. Но афганские беженцы сами сделали для себя одну школу, начальную. Там учились и девочки, и пожилые женщины, которые решили обучиться грамоте. Эта школа бесплатная. Потом один год я сама работала там учительницей - тоже учила читать и писать. До обеда я учила, а после обеда шла учиться в настоящую школу. Это была вечерняя школа для девушек. В афганской школе я зарабатывала немножко денег - на автобус и учебу. На школу этого не хватало, но мама тоже помогала деньгами. Для иранских детей учеба бесплатна, а для нас очень дорогая - но при этом они не дают никакого аттестата. Я могла сидеть в классе, слушать - но меня никогда не вызывали к доске.

– Ну расскажи, как ты стал собой?
– С детства я писал книгу. Мы с одним мальчиком встречались, мы жили в соседних подъездах и писали вместе роман. Меня не так интересовали игры с ребятами, или что на мотоцикле они гоняли – никогда это не было вообще интересно. А интересовало что-то творческое.
При этом если коротко говорить о моей семье, то там было очень дискомфортно. Я вырос в коммунальной квартире, это было место, куда было стыдно пригласить друзей, особенно девушек. Ужасно стыдно. И еще у меня была такая мама, что хотелось все время куда-то уйти. У нее была очень тяжелая жизнь. Она только недавно умерла, а перед этим двадцать лет была инвалидом, не могла ходить и была крайне тяжелым человеком. В последние годы она иногда вспоминала детство – и это были воспоминания о войне, как людей расстреливали, как их сжигали. Когда она была маленькой, она хорошо училась, но ее мама не пустила ее в четвертый класс, даже учитель приходил со школы просить за нее, но ее мама сказала: «У нее ботинок нет, она никуда ходить не будет». Потом началась война, после войны она приехала в Ленинград – как она говорит, убирать говно за блокадниками. Работала на заводе, жила в общежитии. Работала с мужиками – и соответственный образ поведения. Она могла, например, просто отделать кого-то на улице матом – легко и бесцеремонно. Потом она заболела, для нее многие вещи в жизни закончились...

—У меня все было хорошо. Я дослужился до подполковника, работал в отделении по борьбе с коррупцией — хлебная должность. Но однажды моего дядю расстреляли, его детей отправили в лагерь, родителей выгнали из хорошей квартиры, и я понял, что делать мне тут больше нечего. Я купил лодку за 200 долларов, взял с собой 17-летнего племянника, и мы, ориентируясь по звездам, поплыли на юг. Береговой охране сказали, что идем на рыбалку: людям в военной форме это можно. Мы три дня плыли по Японскому морю, не ели, не спали, приплыли в Южную Корею и сдались властям. Я сам не понимаю, как мы это сделали. (Ким Ёнчхоль, 40 лет.) 

— У отца было семь детей от первого брака: пять сыновей и две дочери. Первая жена умерла, со второй они развелись. Отец ж­енился в третий раз, на моей матери, и она родила меня, сестру Л­уизу и младшего брата Абу. Сводные братья и сестры не любили меня, п­отому что я сильно похожа на свою мать. А они постоянно показывали, что ее не любят.
Когда вторая война началась, отец нас отвез в Ингушетию к своему другу. Родители уехали, и мы остались вчетвером: я, Луиза, Абу и Усман, сводный брат. До этого Усман жил в Кургане — кажется, р­аботал на трамвае водителем. Квартиры своей у него не было, жил то у одной женщины, то у другой — вот так десять лет он там гулял. У него была дочь, 90-го года рождения, в паспорте написано: умерла.
Брат над нами издевался, заставлял стирать каждый день его вещи в холодной воде на улице. Сестре было тринадцать лет, а мне четырнадцать. Из-за этого я заболела, врачи сказали, что у меня был почти что туберкулез.
И все это время — конец октября, ноябрь, начало декабря — он проверял меня: мою реакцию, мое поведение, что я молчаливая такая, не болтушка. Над сестрой он так не издевался: Луиза — она с характером, боевая, могла заткнуть кого угодно. Меня ругала: что ты молчишь и терпишь все время, надо сказать в лицо, нельзя позволять так издеваться над собой.

 http://rusrep.ru/article/2013/02/13/kesira/

— Моим бригадиром был Гинзбург, сын великого архитектора Гинзбурга. Они стали основоположниками всей современной европейской архитектуры — Гинзбург, Мельников, Леонидов. Это был фантастический прорыв идей. Они ввели в архитектуру эстетский минимализм. Там отсутствовал ордер, но, поскольку у всех было классическое воспитание, они прекрасно знали игру светотени, им были важны пропорции. Сталинские дома тоже делались грамотно. Потому что была преемственность людей, которые это все проектировали: они все получили образование до революции. Жолтовский, например, в Италии стажировался, а потом здесь, в Москве, строил прекрасные палаццо. Потому что он не мог иначе — он видел настоящее, красивое.
— А когда преемственность прервалась?
— Я хорошо помню, как в 56-м году Хрущев вдруг объявил борьбу с излишествами. Вывесили, допустим, архитектурные детали на половину дома, а на вторую половину уже запрещали вывешивать. Есть такие дома в Москве — наполовину они украшены, а наполовину голые.

— Когда мне было лет пять, в Боржомское ущелье отец меня взял, осенью. Мы там жили на опушке леса – и звуки странные доносились. И когда я спросил, мне хозяева ответили, что это олень кричит. "Почему они кричат?" - "Ну, вот сейчас кричат, а весной будут оленята…" Ребенку не могли объяснить, почему они кричат. Ну а я знал, что детей находят в капусте. Думаю: в лесу капусты нет - значит, находят в кустиках. Я высказал свое мнение – все стали смеяться, я был страшно оскорблен…
Потом мы пришли с отцом в лес – и услышали вой волка. И это было страшное впечатление, что-то потрясающее! Все в душе перевернуло.
И до сих пор я, как вой слышу, какое-то волнение наступает, куда-то хочется бежать, трудно объяснить… С этого, судя по всему, все и началось. И когда вопрос встал ребром, чем заниматься, я выбрал их.
— Вы два года прожили в волчьей стае?
— Да, я изначально был экспериментатором, изучал физиологию поведения. Но вскоре осознал, что мы изучаем механизмы того, смысла чего не знаем. Жизнь зверя в природе была почти неизвестна, публикаций о волке тогда почти не было. Я попробовал заняться групповым поведением собак, но скоро понял, что они потеряли многие поведенческие черты. И тогда я решил пожить с волками. Поехал туда же, в Боржомское ущелье, нашел одну семью. Меня интересовало, как формируется поведение, как они обучают волчат охоте…
— Погодите. Как вы с ними познакомились, вошли в доверие?
— Во-первых, мне надо было определить основные их тропы.
— Это как?
— Ну, я тропить-то (идти по следу, охотничий жаргон – РР) умел, охотой в молодости увлекался - потом уже завязал дуло узелком. Значит, выяснил тропы, взял старые пеленки (дети мои уже выросли из этого), поносил на себе, чтобы моим запахом пропитались. И начал на тропах стелить эти кусочки. Материя белая, очень контрастирует – а у волка неофобия очень сильно развита...
— Что?
— Неофобия - они боятся всего нового. А, с другой стороны, им очень хочется его исследовать – на таком конфликте все время живут. Волки начали обходить эти куски издалека. Интересно было наблюдать, как расстояние постепенно сокращается - и в конце-концов они начали рвать эти куски. Я тогда начал выкладывать туда кусочки мяса. Когда они начали его подъедать – это значило, что они к моему запаху привыкли. Это все длилось около четырех месяцев.
— Все время в лесу? Как?