Люди побережья

Поначалу стоять тяжело и непривычно, а потом - просто и свободно. И оказывается, в жизни неверующего человека бывают моменты, когда понимаешь, что самое естественное для тебя сейчас - это перекреститься, и делаешь это абсолютно искренне. И при всех этих нелепицах, которые подмечает ум, душа на выходе из церкви становится легче и чище.

- Перед праздниками на танцы бегала. Тоже ведь нельзя, грех, мать не разрешала. А раньше-то гармонисты у нас какие были – ой, как они играли. Какие танцы были. Народу! Клуб большой, такой залище и во весь круг этого зала – пары идут. И в вальсе по этому кругу – как красиво! Некоторые парни так хорошо идут в вальсе, прелесть смотреть. Ну, конечно, не так, как по телевизору показывают, не было такой одежды. Мы даже в калошах ходили, обуви же не было. Калошки, шерстяные носочки - и пошли. А в резине – знаешь, как плохо танцевать-то, особенно кружиться в вальсе. Но вот так умудрялись, прямо в калошах. А когда парень хорошо ведёт – так это… это ж прямо до головокружения…

У нас же были польки, фокстроты, танго. Лампы керосиновые по стенам навешают, чтобы осветить, но всё равно, чуть не полумрак такой. На два часа вечером у нас электричество давали, а в остальное время же не было света. И ни драк, ничего.

- Это сейчас бегут: покурить да попить им надо, без вина не пойдут, ещё сейчас говорят, прямо там, в клубе пьют, ох, беда чистая.
А раньше что: ушла замуж – всё, приходи в гости с мужем. Не бегай. Терпи, угождай мужу, угождай свекрови; делай так, чтобы ты ужилась. Всё, строгость была. И не было такого баловства.
Да и куда ты убежишь – у женщин ведь не было заработка тогда. На что ты будешь жить, а если родители тебя не примут? А сейчас что – жена зарабатывает больше мужа, да буду я тебя кормить, да я и без тебя обойдусь, да пошёл ты вон, так?
И стыдно, мне кажется стыдно – ну как так, ты не можешь ужиться с человеком, за которого ты вышла замуж.
Живите радостно и не скорбейте. Скорбь – это грех.

Михаил Константинович видит и слышит очень приблизительно. И даже по местным меркам он выглядит странно в этих его невозможно выпуклых очках. Всю жизнь на руднике – пока ещё в Чупе действовал горный комбинат, там и здоровье потерял: вредная пыль, аварии, радиация – полный набор; они там, кроме слюды и кварца, ещё и уран добывали. И весь Михаил Константинович какой-то несмазанный и составной, смотреть на него и печально, и смешно, и немного жутковато.

ГОК (горно-обогатительный комбинат) – вообще для местных больная тема: время делится на до и после остановки комбината. Время «до» - это потерянный рай, когда у всех была зарплата, а в клубе были танцы и кино. Время «после» - время неуклонного полураспада и тлеющей надежды: все эти годы по Чупе ходят слухи, что комбинат вновь запустят, что какие-то шведы или финны скоро его выкупят и наладят, и тогда уж, конечно, всем работа найдётся.

В главном здании посёлка, которое все до сих пор называют «Контора ГОКа», теперь магазин рыболовных принадлежностей.

Сам Михаил Константинович вряд ли считает себя странным. Он скрипит несмазанными суставами, поправляет барахлящий слуховой аппарат, трубит зычным голосом и размахивает руками. А ручищи у него мощные. Мы на прощание обменялись рукопожатием – клещи, а не руки.

Карельских бабушек можно условно поделить на «приезжих» и «корневых». Те, кто живёт в райцентрах и станционных посёлках – это очень часто приезжие, которых судьба в юности забросила в Карелию – они ехали сюда по распределению, по комсомольской путёвке, сами или уже с мужьями, да так и остались. Они реже носят платочки, короче стригутся, редко или вовсе не ходят в церковь и в целом – более «советские». Переселенцы.

А те, что в деревнях – они ближе к земле и природе, их предки на этой земле жили и сами они в эту землю уйдут – и эта связь видна, ощущается. Эти «деревенские», они как раз в платочках, они более набожные, они помнят песни, обряды и поверья, они именно что корнями растут из этой земли. 

Но мне показалось, что никакой неприязни между приезжими и местными нет. Потому что эти приезжие живут здесь уже так давно, что сами стали местными. А пенсия у всех примерно одинаковая.

Мой однофамилец Геннадий, моряк ещё советского флота. Потом несколько лет жил на Соловках, был капитаном монастырского катера. Сейчас – один из ключевых людей в православной общине в посёлке Чупа.

Его вера не догматическая, не слепая. Он мыслитель и философ, он ищет, подвергает сомнению, размышляет - и при всей своей искренней вере в божественное и чудесное, он, кажется, так же сильно верит в силу человеческого разума.

В нём как раз видна разница между нашим парадным золочёным православием и этой живой верой, которую встречаешь в людях на Севере. Разница – как между блестящей подделкой и чем-то неброским, но бесспорно подлинным. И это очень большая разница.

 - А завтра у нас праздник, День Рыбака.
- И что на празднике будет?
- Известно что, синие все будут.

Как сейчас помню, водка называлась "Ленин в Разливе". А дядя Паша - деревенский алкоголик - из тех, о ком говорят "проспиртованный", и трезвым его давно уже никто не видел, и на что пьёт - непонятно. Это я здесь пишу "дядя Паша", а местные говорят просто - "А, вон Паша пошёл". Я сначала опасался, что мой герой камеру не одобрит: процесс приёма - всё же вещь интимная, а тут заезжий турист с камерой. Однако дядя Паша легко и гордо сказал - "А снимай, чёрт с тобой". И мы приняли Ленина.

- Какая в поселке духовная жизнь?
- Духовная жизнь? Да вымирает народ помаленьку, вот и вся духовная жизнь.

Валентина Ивановна встретилась нам на пути от станции до села.

- Это что у тебя, фотоаппарат? Только не снимай меня, зачем я тебе нужна, бабка старая... А, ладно, снимай, шут с тобой.

Работала я войну всю, маленькая работала. На молотилке, тогда ведь у нас и хлеб растили, в огородной бригаде работала, и овощи растили, государству сдавали много, колхоз был у нас перед войной миллионер. Колхоз был до войны богатый, люди начинали жить-строиться. Всех поубивали, людей мало, дома все опустели, потом всё разрушилось и дома все разорились. Никто не вернулись, всех парней убили, мужчин убили, одни старушки остались да женщины которые были помоложе так на лесоповале, на лесозаготовках работали. На рыбалке, в море ходили, я тоже ходила, ещё девочкой.

- Муська, длинноногая корова, поднялась и пошла. А мама всегда говорила: Не пускай туда, там есть место топкое за кладбищем… Я – за ней: Муся, Мусенька… Не слушается, убегает и всё. Уж потом я её завернула, но она пошла по кладбищу. Вы представляете – ребёнок и по кладбищу с коровой? Плачу, но иду. Тут-то этот склеп я и увидела. Я уже иду, разговариваю с ней – Муся, Мусенька, чтобы она от меня быстро не ушла. Ой, реву навзрыд, я её так потом уже нахлестала, когда она вышла опять к коровам. И когда пришёл Сашка, он говорит: - Ты чего ревёшь? Я говорю – Муська меня на кладбище завела. - Так чего ты их боишься, они же все лежат, не встанет никто! Так ведь страшно!

В посёлке и в окрестностях, на побережье Чупской губы, все его знают и все его зовут "Борода". Такой полумифический и в то же время совершенно реальный человек.

Так получилось - я оказался на берегу, но совершенно не знал, где мне ночевать. И первым, кого я встретил в посёлке, был Борода. Сразу же, как в сказке.

- А ночуй у меня
- А сколько возьмёте за постой?
- Да сколько - мне пузырь и тебе пузырь, вот и все дела. 

Сейчас у него катер, и в сезон он возит туристов, дайверов, тем и живёт.
"Они ж не знают, на чём мы их возим. Корпус старый, машину всю перебирать надо... " И перебирает - как раньше люди под автомобилями лежали целыми днями, так и Борода со своим катером. Руки все в смазке, в мазуте, хоть сколько мой - до конца не отмывается.
Отдельная толстая тетрадь - о постройке дома, с чертежами, с расчётами, с записями за каждый день. Вахтенный журнал постройки дома, года два или три, практически в одиночку. Строил для детей, для всей семьи, и этот отдельный дом, огромная двухэтажная махина, стоит на участке. Построенный дом так и остался пустым - дети разъехались, дочки вышли замуж, и даже жена перебралась в райцентр, полюбовно, без развода - просто у неё там квартира и хоть какая-то жизнь. А он говорит - не могу я в этих бетонных ящиках, с ума я там схожу.
На подоконнике - железные кнехты, чуть покорёженные, склонённые друг к другу. Он говорит: "А вот смотри - видишь? Это матросики, они на берегу гуляли, ну, понятное дело, поддали там, а теперь идут по улице, друг за дружку держатся, поют... Видишь?"
Смотрю и вижу - точно, матросики. Идут, братишки, качаются.

Валентина, продавщица в магазине "Парус".

Снимки сделаны в Карелии в 2011-2014 годах. Надеюсь, все мои герои живы.  Некоторым я уже отдал карточки;  этим летом надеюсь привезти карточки остальным. И это будет уже другая история.